Черный феникс. Африканское сафари — страница 3 из 5

Глава двадцать четвертая

Тщетные попытки найти современные следы древней культуры железа. — «Саранчовый край» между озерами Мверу-Вантипа и Руква. — Д. Ливингстон свидетельствует: «Страна эта, изобилующая болотными рудами, чрезвычайно богата железом превосходного качества». — Чимпекве — мифический пожиратель бегемотов замбийских топей. — Первая встреча с африканским металлом. — «Кузнецы, делавшие эти мотыги и топоры, живут среди болот Бангвеулу»

Несколько лет я пытался найти нить, которая привела бы меня к современным следам древней железной культуры в Африке. В Мероэ, который нередко называют «Бирмингемом древней Африки», я видел лишь очень старые, десяти метровой высоты груды шлака — свидетельства некогда могучей цивилизации, существовавшей на территории современного Судана в VI–IV веках до н. э. На суахилийском побережье — в деревнях вокруг Момбасы, Малинди, Багамойо, в тех местах, откуда, по словам средневековых географов, поставляли черный металл в Аравию и Индию, сегодня бородатые старцы в чалмах качают головами и сетуют, что заводское железо заставило местных кузнецов забыть свое искусство.

Длиннющие копья, которые в Уганде сбывают доверчивым туристам как «древнее оружие», на самом деле изготовлены в городах из рессор выброшенных на свалку автомобилей. В Заире я набрел на целую лесную деревню, чье население некогда принадлежало к привилегированной «гильдии кузнецов». Теперь же в деревне живут только женщины да дети, все мужчины подались на заработки на медные шахты. Кое-где еще сохранились ямы, где некогда плавили металл. Но человека, который мог бы показать весь процесс древней плавки, так и не нашлось.

Не увенчались успехом поездки к готтентотам Ботсваны, к малавийским ангони, плавание на пироге по Замбези через землю баротсе. Все те, кто раньше жил ремеслом металлургов и кузнецов, теперь считали за счастье найти на дороге гнутый гвоздь.

Я начал склоняться к мысли, что древняя африканская металлургия — лишь достояние истории, что в наши дни уже нельзя увидеть это овеянное легендами и мистикой таинство, в результате которого полуобожествленный «хозяин железа» превращает рыхлую болотную руду в блестящий твердый металл…

Но вот на замбийском берегу озера Танганьика, в Касаба-Бей, где расположено управление недоступного для туристов Национального парка Сумбу, я познакомился с Пэтом — ученым-биологом, который, наверное, полжизни провел летая на своем вертолете над здешними болотами. Он вел наблюдения за саранчой на территории, зажатой между двумя озерами — замбийским Мверу-Вантипа и танзанийским Руква. Прибрежные плавни этих водоемов слывут одним из главных рассадников красной саранчи. В тревожные для Центральной и Южной Африки 1985–1987 годы, когда на смену засухе пришли сильные дожди, прожорливые акриды там настолько размножились, что угрожали уничтожить около половины урожая всего южноафриканского региона.

Поэтому за саранчой здесь постоянно ведется неусыпная слежка. Стоял март. Для Пэта это была самая страдная пора: он следил за местами, где саранча формирует свои грозные войска, подвозил туда ядохимикаты, опрыскивал ими районы главных скоплений насекомых.

Я обрадовался возможности полетать вместе с ним над этим огромным и недоступным большую часть года краем, изолированным от всей Замбии болотами, да еще и на такой высоте, с которой можно разглядеть даже саранчу. Это было тем более интересно потому, что незадолго до своей кончины в этих местах побывал Д. Ливингстон. Во времена великого шотландского путешественника район этот был густо заселен, на протекавшей неподалеку многоводной и бурной реке Луфубе существовали мосты, на пути попадалось множество деревень. Но что самое интересное — во всех окрестных селениях плавили металл. Богатый болотными рудами край — от южного берега Танганьики до топей озера Бангвеулу — еще в середине прошлого века славился своими кузнецами.

Интересно, осталось ли что-нибудь от этой древней культуры до наших дней? — подумал я, с нетерпением дожидаясь, когда Пэт закончит возиться с вертолетом. Он собирался сделать очередной облет озера Мверу-Вантипа, а затем лететь в Мансу, центр провинции Луапула, согласовывать с местным начальством меры по борьбе с саранчой. Все путешествие должно было занять дней пять.

Летели мы низко, но ничего интересного не видели. Между заповедниками Сумбу и Мверу простирается красная однообразная пустошь. Границы «болотного парка» отмечены самой природой: краснозем неожиданно сменяется черным месивом болотных почв, редкие кустарники — зеленью осок и блюдцами темной стоячей воды. Кое-где торчат однобокие корявые деревья, почти лишенные листвы, но сплошь увешанные фестонами лишайников, которые окутывают стволы серо-белым одеялом и свисают с ветвей в виде длинных лохмотьев, развевающихся на ветру. Очень много деревьев повалено. Но животных, если не считать нескольких буйволов, не попадалось.

Я спрашиваю Пэта, что охраняется в этом безжизненном болоте.

— Скорее всего, миф. Когда смотришь на этот хаос воды и осоки, кажется, что здесь самое подходящее место для бегемотов. Кругом их всюду много — и в Танганьике, и в Мверу. Но в Вантипе, где вокруг нет ни людей, ни хищников, так же как и в Бангвеулу, окруженном гигантским поясом болот, бегемоты почему-то не живут. Спросите у любого из местных африканцев, что тому причиной, и они с уверенностью ответят: чимпекве. Это какое-то легендарное существо, которое, как уверяют местные жители, обитает в болотах и поедает бегемотов.

— Но неужели, четыре года летая над этими болотами, вы ни разу не напали на следы такого крупного животного, которое может одолеть бегемота? — спросил я.

— Я не могу утверждать, что видел его, хотя несколько раз у восточного берега Бангвеулу с воздуха преследовал какое-то не вполне понятное существо. Батва, которые живут в топях Бангвеулу, вырезают из дерева примитивные изображения чимпекве, которому поклоняются. Они уверяют, что животное это напоминает молодого носорога, но волосатое, с длинной шеей.

— Всегда ли так безжизненно выглядит этот «болотный заповедник»?

— Нет. В сухой сезон, когда кругом пересыхают реки, здесь собираются огромные стада слонов. Пожалуй, нигде в Замбии их не бывает так много. Увеличиваются и стада буйволов. И буйволы и слоны без страха ходят по топям Вантипы, откармливают здесь свой молодняк. А вот бегемоты не приживаются. Заинтересовавшись слухами о чимпекве, я вскоре после своего приезда на борьбу с саранчой подговорил двух друзей, и мы провернули одно Дело: перевезли из соседнего заповедника Лусенга в Вантипу четырех молодых гиппопотамов. Тогда я как раз все время летал над озером. Бегемоты преспокойно паслись восемь дней вблизи того места, где мы их выпустили. Но на девятый день один из них пропал, а в течение следующей недели я потерял из виду и остальных. Это были два самца и две самки. Так что если они выжили, то должны бы уже начать размножаться.

К вечеру мы долетели до Кавамбвы, одного из районных центров провинции Луапула, а точнее, перекрестка шести дорог-троп, которые сходятся сюда со всех концов этой огромной, только начинающей пробуждаться от первобытного сна провинции Замбии. Попасть сюда из столицы по суше невозможно из-за бездорожья. Города «медного пояса» вроде бы и близко отсюда, но между ними и Луапулой в замбийскую территорию глубоко вдаются земли Заира. Чтобы проехать тут из одного района Замбии в другой, надо иметь заирскую визу. А получить ее опять-таки можно лишь в недосягаемой столице.

Помню, я как-то попал в Лусаку, когда в Замбии проходили выборы. Вся страна три дня ждала итогов голосования в двух избирательных округах Луапулы. Из-за этого на три дня задерживалось подведение итогов выборов во всей республике и формирование правительства. Оказалось, что где-то пирогу, на которой везли в центр урны с бюллетенями, перевернул крокодил. Где-то полицейский джип с документами увяз в трясине, и его не могли найти на протяжении целых суток. Именно Луапулу имели в виду на одной из конференций правящей партии ЮНИП, где говорили, что есть еще в стране отдельные деревни, жители которых «до сих пор не знают, что Замбия добилась ликвидации колониализма».

Но в Кавамбве сходятся шесть троп, и это делает ее не только районным, но и торговым центром. Сюда на рынок стекаются товары со всех окрестных деревень.

Потратив на рынке не так уж много времени, я наконец нашел то, что искал. Степенные старики разложили под деревом мотыги, топоры, копья. Подобные нехитрые орудия земледельцев и охотников не редкость на деревенском базаре. Но то, что мне везде попадалось до сих пор, было либо заводского изготовления, либо сделанное на месте, но из привозного металла. Такое «старое оружие» всегда предательски блестит и качество металла почему-то мало отличается от шведских марок стали.

Но здесь у копий и мотыг цвет был тускло-черный, металл не обработан, весь в кавернах, с изломами.

Я попросил полицейского быть переводчиком. Старики рассказали, что льют металл из руды, которую достают со дна речушек, текущих где-то к югу от Бангвеулу. Руду эту они обозначали словом «мотапо», что сразу же заставило вспомнить о происхождении названия государства Мономотапа. Еще старики рассказывали, что раньше их ремеслом жило много деревень, но сейчас молодежь не хочет учиться такому сложному делу. Да и прибыли оно дает мало. Крестьяне предпочитают покупать мотыги в лавках, там они дороже, но прочнее. На копья тоже спрос мал, потому что охота на крупного зверя почти кругом запрещена, а воевать перестали. Поэтому кузнечным делом по старинке занимаются лишь одиночки, которые время от времени через посредников присылают им, старикам, свои изделия.

Значит, «железный промысел», о котором писал Ливингстон, еще не совсем забыт. Я попросил полицейского спросить, как добраться до деревень, где плавят мотапо. Но старики толком ничего не объяснили. Они говорили, что кузнецы живут среди болот Бангвеулу, где-то между деревнями Калиманкунде и Бвалья-Мпондо.

Уже в самолете, направляясь к озеру Мофве, которое решил по пути исследовать Пэт, я нашел на его картах эти деревни. Они находились в самом центре огромного пятна, заштрихованного голубыми черточками болот. Но я подумал, что, раз оттуда на далекий рынок Кавамбвы попадают копья и мотыги, значит, туда все-таки можно добраться.

Пэт толкает меня и пальцем показывает вниз. Между нами и землей (а вернее, водой) летит гигантское полчище саранчи. Пятно впереди, которое поначалу показалось мне облачком, вскоре тоже оказалось стаей.

— Это пришельцы, — объясняет Пэт. — Красная саранча, что живет на Руква и Вантипа, еще не созрела для больших перелетов. А это так называемая кочующая саранча. Она, очевидно, появилась здесь из Заира. Так что придется менять журналиста на яд: надо заняться этой гостьей. Есть два варианта. Либо ты возвращаешься в Кавамбву, либо остаешься на два дня в Касембе, куда я сейчас полечу за химикатами. По-моему, Касембе — преколоритнейшее место. Там, правда, только одна лавка, но у ее владельца, Хамида, есть машина. Если он никуда не уехал, то с радостью подзаработает, сдав ее напрокат.

Глава двадцать пятая

Касембе — традиционная столица лунда. — Возвышение и закат царства Луба-Лунда. Первыми кузнецами здесь были банту. — Моиз Чомбе в роли тестя Мвато-Ямбо XXIV. — 1867 год: человеческие черепа, украшающие ворота. — Осколки суахилийского мира в центре Африки. — Не за железом ли пробирались сюда купцы с побережья? — Мрачные памятники времен работорговли

Касембе — традиционная столица лунда, народа общительного и красивого. Мелкие черты лица придают их женщинам особую миловидность, а со многих мужчин скульпторы когда-нибудь будут лепить черных Аполлонов.

Но данную природой красоту портят традиции. Женщины, особенно постарше, часто подпиливают себе верхние зубы треугольником, отчего они выглядят как пила. У нескольких стариков, сидевших у колодца, я заметил отрубленные уши. Так еще в начале века местные правители расправлялись с казнокрадами и другими нарушителями закона.

В своих прежних огромных размерах царство Луба-Лунда до наших дней, конечно, не сохранилось. Но его осколок — Катанга (ныне Шаба), расположенная на землях заирских лунда, все еще признающих власть мвато-ямбо, существует и сегодня. Правивший в Катанге в начале 60-х годов Мвато-Ямбо XXIV выдал свою дочь замуж за Моиза Чомбе, небезызвестного катангского сепаратиста, тоже лунда. Именно поддержкой Мвато-Ямбо пользовался Чомбе, когда добивался создания «независимой Катанги». После смерти тестя Чомбе даже пытался унаследовать престол и провозгласить себя «императором лунда». Но вожди и старейшины, слишком хорошо знавшие своего продажного соплеменника, побоялись, что Моиз предаст их, и избрали на трон молодого царька Мушиди.

Тот умер при загадочных обстоятельствах в 1968 году, и клан Чомбе взял реванш. Императором лунда — Мвато-Ямбо XXVI — был провозглашен Давид Чомбе, брат катангского премьера. Недавний выпускник миссионерской школы и преуспевающий бизнесмен, Давид получил из рук старейшин символ власти — медный браслет и занял положение божества. Даже самые близкие из приближенных должны входить в его резиденцию в Мусонго на коленях. Ни жены Мвато-Ямбо XXVI, ни вожди не имеют права сидеть в его присутствии. Так марионеточный император стремится укрепить свою никем не поддерживаемую власть…

Это действительность. А вот легенда. Давно, очень давно мвато-ямбо делались тиранами. Один из них, правивший примерно в 1600 году, желал быть владыкой луны и солнца. Для этого он приказал своим подданным строить в поднебесье башню. Тысячи людей, согнанных со всей страны, пытались создать ее. Но как только башня начинала возвышаться над лесами, она рушилась, погребая под собой строителей. И чтобы спастись от гибели, люди начали покидать Мвато-Ямбо.

Так объясняет легенда причину великого переселения балуба и балунда. Во главе групп беглецов стали казембе, которые не хотели подчиняться самодурству верховного вождя. Одни казембе повели своих людей туда, где «не было земли, и трава и деревья росли прямо из воды». Другие пошли дальше на юг, где «сухая земля и мало воды».

В легенде немало правды. Очень многие замбийские племена родственны заирским, и даже сегодня они называют своей прародиной Конго (Заир). Люди, осевшие там, где «трава и деревья росли прямо из воды», — это племена, населяющие болота Бангвеулу: лунга, батва, мукулу, нгумбо, ауши, кабенде. Все они говорят на диалектах чилуба, языка, который употребляли правители Мвато-Ямбо. И у всех у них один тотем — «Бена-Нгома» — большой барабан, как и у самих балуба.

А люди, ушедшие на юг, в сухие земли, — это бемба, ведущие свою историю от «страны Кола», и сами замбийские лунда. Их привел казембе, провозгласивший себя затем вождем замбийских лунда.

Все вожди этих племен, взойдя на престол, присваивали титул и имя Казембе. В отличие от нумеровавших себя мвато-ямбо все казембе хотели быть только первыми, называться, скажем, Казембе XIII считалось оскорбительным. Поэтому разобраться в хронологии царствующего дома замбийских лунда, по-моему, совершенно невозможно.

Пребывание в Касембе неожиданно облегчилось тем, что и в самом городе, и в округе оказалось много людей, говоривших на суахили. Хамид, предоставивший мне свою машину, рассказывал, что прадед его прибыл в эти места с Занзибара в караване работорговцев. Пришли с побережья и многие другие люди, принесшие сюда язык суахили. Большинство из них брали себе в жены женщин местных племен, поэтому здесь создалась община полукровок, известная в Замбии под названием «бангвана».

Эмигранты из Европы, осваивая Североамериканский континент, давали новым поселениям названия родных городов. Так в прериях появились Эдинбурги, Одессы, Парижи… То же самое было и в Африке. Суахилийские купцы и работорговцы, пробираясь сквозь никем не исследованные районы, создавали в дебрях фактории и крепости, которые нарекали именами тех мест, откуда начинались их экспедиции. Так вдали от побережья, в лесах Итури, возникли географические тезки Момбасы и Дар-эс-Салама, куда я, к собственному удивлению, попал, путешествуя по Заиру. Сюда же, до Луапулы, добирались купцы из Килвы. И на озере Мверу, неподалеку от Касембе, они создали точный, хотя и миниатюрный аналог своего могущественного города: на небольшом острове Килва посреди озера — склады товаров под охраной крепости, а на материке (ныне заирская территория) — город Килва, откуда совершали набеги на окрестные селения.

Работорговцы из Килвы были самыми жестокими, самыми неразборчивыми в средствах среди продавцов «живого товара». Ливингстон путешествовал здесь уже на закате работорговли, но, перелистывая его дневники, то и дело наталкиваешься на упоминания о разрушенных деревнях и дорогах, усеянных трупами в кандалах. Особенно кровопролитными были стычки между племенами, чьи вожди были подкуплены работорговцами и ловили собственных собратьев в кабалу, и теми, кто хотел быть свободным.

В конце прошлого века воины народа ваньямвези, нанятые знаменитым «собирателем сокровищ» Типу-Тибом, разграбили столицу лунда, а голову убитого Казембе накололи на шест. Когда в 1899 году Британская Южно-Африканская компания решила прибрать к рукам земли лунда и послала против Казембе карательную экспедицию, то сражаться, по сути дела, ей было уже не с кем. Государство лунда было разрушено, хозяйство разорено, мужское население истреблено, измельчавшие царьки враждовали между собой. Так работорговля создала прекрасную почву для последующей колонизации внутренних районов Африки империалистическими державами: сопротивляться колонизаторам порою было некому.

В отрогах плато Лусенга, где открыт заповедник, Хамид показывал мне целые пещерные деревни, в которых лунда прятались от работорговцев. Такие же пещеры можно увидеть и среди гор к северу от Мверу. Некоторые из них сегодня даже используются. Но прячутся в них теперь от наводнений, когда в годы сильных дождей воды Луапулы и Мверу поднимаются особенно высоко. Да многочисленные в этих местах леопарды залезают в жаркий день в их подземную прохладу. Поэтому, прежде чем войти в пещеру, местные жители загоняют туда козла.

С Хамидом мы доехали до Кафулве — селения, расположенного почти посреди восточного берега Мверу. Селение прячется в зарослях папирусов, треугольными стеблями которого вымощены болотные тропинки, ведущие от хижин к воде, к лодкам. Неподалеку от Кафулве издавна существует очень интересный промысел. Здесь в горячих соляных источниках, во многих местах выбивающихся на поверхность, варят рыбу. Вареная, вяленая и сушеная рыба — главный предмет экспорта этого края. Ее вывозят в города «медного пояса» соседнего Заира.

Обратно Хамид повез меня другой дорогой, вокруг заповедника Лусенга. В заповеднике обитают одни слоны. Южная, возвышенная часть Лусенги покрыта красивой парковой саванной с масличными пальмами, цветущими акациями. Несколько раз мы останавливались на деревенских базарчиках. Но хотя у Ливингстона в дневниках написано: «В стране Казембе изготовляют много мотыг», никаких следов местной металлургии я не нашел. Хамид сказал мне, что никогда не видел здесь кузнецов.

Глава двадцать шестая

Затопленный мир Луапулы. — Под нами — истоки великой реки Конго. — В комиссариате провинции подтверждают: «Да, в самых труднодоступных уголках Замбии еще не разучились плавить черный металл». — Вертолет летит в сторону озера Бангвеулу. — Рыбаки убегают от тени. — Миссия Санта-Мария, потерявшаяся среди болот Тупембе. — Немного о тотемизме и фетишах. — Мнение археолога Э. Тордаи: «Открытием основы основ современной цивилизации — плавки железа — мы обязаны африканцам»

Вскоре после того как мы вернулись в Касембе, появился и Пэт. Теперь летим на юг, на Мансу. Уже поздно, моросит дождь, и сквозь низкие облака почти ничего не видно. Да и когда видно, смотреть не на что. Пэт ведет вертолет прямо вдоль реки Луапулы. Кругом вода, вода, вода. Невозможно даже определить, где граница между руслом, болотами (называемыми здесь «дэмбо»), старицами и озерами. Если бы не было карты, я был бы уверен, что под нами огромное озеро вроде Виктории, с берегами, потерявшимися где-то за горизонтом. Море воды…

Залитые водой равнины исчезают из виду лишь тогда, когда вертолет поворачивает на Мансу. Город небольшой, имеющий административные функции. Все каменные здания здесь заняты провинциальными учреждениями.

Пока Пэт обсуждал у местного начальства саранчовые проблемы, я вновь занялся поисками хоть каких-то следов изделий кустарей-металлургов. На рынке я не обнаружил ничего, у крестьян тоже. В полиции, где, как я надеялся, могли знать о местных промыслах, меня сначала не поняли и на вопрос, где можно достать местные мотыги, задали встречный: есть ли у меня, приезжего иностранца, разрешение от властей на обработку земли?

Но в штаб-квартире комиссара Луапулы отнеслись ко мне с пониманием, даже с интересом.

— Мы считаем, что с приходом современной цивилизации совсем не обязательно должно исчезать то самобытное, оригинальное, что испокон веков отличало бемба от баротсе, лунда от тонга, — заметил принимавший меня чиновник. — Транзисторы везде одинаковые, а вот такие копья делают только у нас, в Луапуле. — И он положил на стол черный, слегка потрескавшийся наконечник, точно такой, какой я видел в Кавамбве.

Я пересказал чиновнику свой разговор с тамошними стариками на базаре.

— Калиманкунде и Бвалья-Мпондо? — сморщив лоб, вспоминает он. — Да, есть такие деревни. Это в самом центре топей гигантского дэмбо Тупембе, с юга вплотную примыкающих к Бангвеулу. Есть там и другие деревни — Касама, Мутвамина, где еще можно найти кузнецов. Это самый отдаленный, труднодоступный уголок Луапулы, да и всей Замбии.

Когда я поинтересовался, как туда добраться, чиновник полуиронически, полупонимающе посмотрел на меня.

— Бангвеулу открыл Ливингстон, который дошел до него пешком. Ехать туда автомобилем даже в голову еще никому не приходило. Думаю, что имя того, кто проникнет в эти деревни на машине, будет стоять рядом с именем Ливингстона. Но сейчас есть и другая трудность. В обычную пору до Бангвеулу можно доехать по дороге, вплотную подходящей к болотам Тупембе. Ныне и эта дорога безнадежно размыта. Были даже несчастные случаи. Поскольку на въезд в этот район нужно разрешение от штаб-квартиры комиссара, то у вас даже не будет возможности рисковать: я разрешения не дам.

— А если я попробую добраться туда на вертолете?

— Ну если у вас есть вертолет, то другое дело. Я напишу вам рекомендательное письмо к знакомому пастору. На берегу Бангвеулу, в поселке Санта-Мария, есть миссия. Она ближе всего расположена к интересующим вас деревням, а ее служители наверняка знают кое-что о местных кузнецах. Желаю удачи…

Но вертолета у меня не было. Теперь «успех экспедиции» зависел от того, собирается ли Пэт лететь на Бангвеулу, и если да, то согласится ли он высадить меня в Санта-Марии. Судя по карте, служители миссии жили отшельниками. Даже пунктиры тропок проходили на расстоянии двадцати — тридцати километров от их обители.

— Как дела, Пэт? — как ни в чем не бывало спросил я у возвратившегося от начальства борца с саранчой.

— Все о’кей. После обеда полетим.

— А куда?

— Назад, на Мверу.

— А как насчет Бангвеулу?

— Покончу с Мверу, полечу туда. Работы на Бангвеулу много, там придется проторчать дней десять.

Значит, мои дела были не так уж плохи. В принципе Пэту надо было лететь на Бангвеулу. Теперь главное заключалось в том, чтобы уговорить его, прежде чем кончать работу на Мверу, совершить хотя бы рекогносцировочный полет над болотами Бангвеулу. Выслушав меня, Пэт иронически изрек:

— Уж не думаешь ли ты отнять у меня лавры первенства и открыть чимпекве? За все четыре года ни разу не видел человека, который бы по собственной инициативе хотел ехать в эти адские места.

— Чимпекве я оставлю тебе. А мне надо добраться до деревни, где африканцы плавят железо и где стоят домны, которые были построены гораздо раньше, чем возник твой Бирмингем.

Пэт был из тех парней, кто мог понять меня, любил Африку, видел в ней не просто место, где можно делать деньги. Его мечтой был чимпекве, моей — железо. Когда я сказал, что хотел бы попасть в Санта-Марию, Пэт окончательно оживился.

— Тамошние святые отцы делают отличное жаркое из водяного козла, — объяснил он. — Но за бензин будешь платить ты.

Вертолет — неоценимая штука в условиях африканского бездорожья, несудоходных рек и редких аэродромов. В будущем, наверное, вертолет станет таким же обычным предметом нашего быта, как и автомобиль. Вот тогда и начнется новая эпоха великих открытий в Африке.

Дороги на Бангвеулу вряд ли скоро появятся, потому что понять, где здесь кончается вода и начинается суша, невозможно. Мы летим очень низко — от поднимаемого винтом ветра колышутся тростники и папирусы, скрывающие воду. Заслышав нас, рыбаки в утлых лодках-долбленках начинают судорожно работать шестами и прячутся в их заросли.

— Они бегут от тени, — прямо в ухо кричит мне Пэт. — У местных жителей есть поверье: если тень плохого человека или животного упадет на них, случится несчастье. А поскольку наша грохочущая, непонятная им машина вполне может сойти за «плохую птицу» или «вредного духа», то его боятся пуще всего.

Рыбаки действительно направлялись всегда в ту сторону, где не могла промелькнуть «плохая тень».

Чем ближе к восточному берегу, тем больше лодок. Много людей бродят по пояс в воде, копаются в тине. Это батва, аборигены Бангвеулу. Они лишь случайные этнографические «тезки» низкорослых обитателей лесов Рувензори, хотя по укладу жизни батва Бангвеулу можно назвать «бортниками болот». Они не знают ни земледелия, ни скотоводства, живут рыбной ловлей, охотой, сбором кореньев, водяных лилий и слизняков, которые употребляют в пищу.

На берегу залива показываются каменные здания и множество разбросанных вокруг камышовых хижин.

— Вот и Санта-Мария, — говорит Пэт, уверенно снижая вертолет прямо над миссионерским двором.

Вкусы Пэта здесь, очевидно, хорошо известны, потому что, еще не успев с ним поздороваться, один из пасторов подозвал к себе повара и отдал распоряжение готовить жаркое. Меня Пэт представил как «русского коммуниста, интересующегося производством оружия», что вызвало некоторое замешательство. Но когда Пэт объяснил, что речь идет о старых копьях, все успокоились. Настоятель миссии, патер Филипс, пригласил меня к себе в кабинет.

Речь, конечно, сначала заходит о миссионерских делах. Патер Филипс говорит, что при миссии открыты школа, госпиталь, работают кружки, где взрослое население округи может знакомиться с современными методами обработки земли, элементами санитарии, ведением домашнего хозяйства. И в школе, и в кружках обязательно религиозное воспитание. Однако, как честно признает мой собеседник, успехи здесь не велики.

— Африканцы все еще далеки от сути христианского учения, — говорит он. — Они регулярно ходят в церковь, но мы этим не обольщаемся, так как видим, что зачастую их там привлекают чисто внешние атрибуты: торжественность службы, хоровое пение и т. д. Взрослые идут на воскресную службу, поскольку ходят другие, потому что в церкви можно встретиться со знакомыми и показать им свой новый наряд или узнать новости. Многие посылают детей в нашу школу потому, что только там могут дать им образование. Но по своему образу мыслей африканцы вне нашей церкви. Иногда сразу после обедни они поклоняются фетишам, а к заутрене на одну нитку с крестом надевают амулеты. Но это все больше старики. Молодежь вообще не интересуется религией и появляется у нас лишь для того, чтобы узнать что-то новое.

Филипс представляет мне вошедших в кабинет миссионеров: патер Сэмпсон, патер Грэйс, патер Мутенда. Последний — замбиец, из бемба.

Я интересуюсь традиционными религиями местных племен, и Филипс отвечает, что в районе Бангвеулу, как, впрочем, и во всей Замбии, наиболее распространен тотемизм. Шила, чишинга, лунгу и батва верят в какое-то, по его словам, «сверхъестественное кровное родство» между их племенами, с одной стороны, и определенными растениями, животными, явлениями природы — с другой. Так, например, люди одного из кланов племени батва, обитающего в болотах Луканго, считают, что они были слеплены муравьями и появились на свет из муравейника. Поэтому они сделали муравейники и их обитателей своим тотемом, почитают их и ежедневно, перед восходом солнца, приносят в дар муравьям самую большую рыбу, выловленную накануне.

С муравьиным тотемом связаны и почти все табу, окружающие жизнь этого клана. Людям запрещено разрушать муравейники, ходить по тропам, пересекающим пути этих насекомых, вступать в брак с представителями племен, имеющих тот же тотем. В пору посвящения в мужчины юноши организуют целые охотничьи экспедиции против животных, наносящих вред муравьям. У десяти других кланов батва тотемом считается лев, у двух — пчелы. «Батва-пчелы» живут по самой периферии болот, на границе лесной зоны. В их жизни очень большое значение имеет мед — и как пища, и как своеобразный денежный эквивалент, в обмен на который они получают у соседних племен все необходимое.

Беседа оборвалась на самом интересном месте, поскольку поспело долгожданное жаркое. За ужином инициативой завладел Пэт. Он выясняет у патеров тоже довольно интересный вопрос: почему Бог, любя людей, создал саранчу, которая пожирает поля, а его, Пэта, заставляет шляться по болотам?

Потом начинается обсуждение моего путешествия. Филипс говорит, что в миссии найдется несколько учеников из тех мест, где еще не забыли секрет древней плавки железа. Завтра с утра двое из них на лодке повезут меня в Бвалья-Мпондо.

После ужина кто-то из патеров прислал мне из миссионерской библиотеки несколько книг и статей, посвященных древней металлургии в Замбии. Самыми интересными среди них оказались работы видного английского археолога Пола Шинни. Из них замбийская территория рисовалась своего рода «мостом», по которому бантуязычные носители культуры железа из Конго мигрировали через реку Луапула на восток и юг. Одной из самых интересных и богатых находками стала стоянка Каламбо, расположенная совсем неподалеку от миссии, у южного берега озера Танганьика. Радиоактивный анализ дал этим находкам датировку между 345 г. плюс-минус 40 лет и по крайней мере концом первого тысячелетия. При раскопках там обнаружили кучи железного шлака, сосуды с прорезным орнаментом, а также остатки жилищ из жердей и глины. Фрагменты «культуры Каламбо» широко распространены по всей Северной Замбии.

Не менее интересные поселения были обнаружены и изучены в центральной части этой страны. Возраст найденного там шлака определяется VIII–X веками. Обобщая сведения, которыми располагает сегодня наука, П. Шинни делает вывод: «В целом на территории Замбии мы имеем непрерывную последовательность культур раннего железного века, характеризующуюся первым появлением черной металлургии и керамики, которые датируются минимум IV или V веком».

Потом на глаза попалась статья венгра Эмиля Тордаи, работавшего в Южной Африке. Он выводил историю металлургии из кушитского Мероэ, воздавал должное кузнецам бассейна Конго, древней Ганы, нигерийской культуре Нок, а затем заключал: «Именно африканцы первыми изобрели плавку железа».

Читал я до полуночи, а в шесть часов утра ко мне уже постучали.

Глава двадцать седьмая

В лабиринте бесчисленных рек. — Интенсивная экономика в «болотном аду». — Плодородие почв порождает частную собственность. — Ил — главный груз, перевозимый пирогами. — Центр товарного рыболовства. — Легенда о складе бивней «убивает» слонов. — Пешком через болотные «губки» тинга-тинга. — Лучула — река в охристых берегах. — Каждая дернинка травы — лаборатория, где природа создает болотные руды. — Почему Замбия — «страна меди» — из века каменного вступила прямо в век железа?

Едут со мной двое учащихся миссии: Маиз, из бемба, и Бургхардт — батва. Имя это он, конечно, получил в миссии, настоящее имя у него длинное, я его не записал и теперь забыл.

Мы поплыли вверх по течению реки, которую Маиз называет Лусумба, а Бургхардт — Луто. Но похоже на то, что последнее не собственное название, а просто слово, обозначающее понятие «текущая вода», так как почти во всех языках банту Центральной и Восточной Африки корень «то» фигурирует в словах, связанных с реками, ручьями, протоками. «Лу», скорее всего, префикс, которым обозначают грамматический класс, включающий понятие «река». С него начинаются названия бесчисленных рек замбийского севера, в том числе и впадающих в Бангвеулу: Лукуту, Лулингила, Лубалеши, Луитикила, Лукула. Подобное деление всех существительных на именные грамматические классы — людей, деревьев, животных, вещей — одна из характерных черт языков семьи банту. Названия большинства африканских народов начинаются с префикса «ва» или «ба», обозначающего класс людей: вабемба, васуахили, барунди. Языки же, на которых говорят эти народы, обозначает приставка «ки» или «чи»: чибемба, кисвахили, кирунди.

Ближе к озеру Бангвеулу, там, где плавает много рыбачьих лодок, посреди реки есть фарватер с чистой водой, так что можно идти на моторе. Но потом растения почти закрывают реку, и длинные стебли кувшинок, наматываясь на винт, делают его почти бесполезным. Лодка идет очень медленно, через каждые несколько минут приходится выключать мотор, останавливаться и очищать лопасти от путаницы стеблей-веревок. Маиз предлагает отказаться от услуг техники и пользоваться более старым и надежным в этих местах способом — шестом.

Моросит дождь, пасмурно и в то же время довольно жарко. Воздух оранжерейный — вязкий, осязаемый. Растения лезут отовсюду, где есть хоть малейший клочок земли, селятся друг на друге. На берегу поваленные стволы гниющих деревьев лишь угадываются под махровыми подушками эпифитов. На редких живых деревьях, которые здесь называют «мазигиси», кое-где мелькают яркие орхидеи, прячущиеся среди бородатых лишайников.

Чем дальше мы плывем, тем больше становится обработанных земель. Подсечно-огневая система в этом царстве воды и сочной зелени неприменима, да и не к чему, поскольку илистая, удобряемая ежегодными разливами земля очень плодородна. Земледелие носит здесь постоянный характер, каждый участок закреплен за определенным членом племени. Получить новый надел, как рассказывает Маиз, почти невозможно, потому что на щедрые земли болот и богатые рыбой реки тянется много народу, а сухих мест мало. Землю распределяют старейшины. Каждый год, как только сойдет вода, намывающая новые и размывающая старые острова, старейшины соседних селений садятся в лодку и объезжают реки и болота — определяют границы влияния. В последнее время соседи все чаще выходят на совместные работы — главным образом роют осушительные каналы, что позволяет отобрать у болот новые площади. Человек, хотя бы год обрабатывающий участок, не может быть с него согнан.

В местах, где мы пробираемся, много островов, но распознать их очень трудно, поскольку они низкие, поросшие тем же тростником и папирусом, что и вода.

Только вокруг самого большого острова — Неумбу — видна расчищенная протока, по которой плавают пироги.

Многие лодки нагружены тиной. Ее «добывают» со дна реки и перевозят на поля, равномерно распределяя по поверхности в качестве удобрения. У большинства крестьян участки раздроблены, лоскуты полей, разделенные водой, находятся на большом расстоянии друг от друга. Поэтому движение по рекам здесь очень оживленное, а утром и вечером кое-где бывают даже часы пик.

Иногда проплываем мимо глиняных валов, сооруженных вдоль берегов островков. Это плотины, которые предохраняют поля, сдерживая воду в дождливый сезон. Их строят и ремонтируют жители Неумбу. Странно видеть обилие людей в этом «болотном аду» — одном из самых нездоровых, неподатливых для освоения районов Африки, зная, что почти вся остальная огромная территория Замбии безлюдна. Там сказывается недостаток воды, обилие мухи цеце и бедность почв. Бангвеулу — один из немногих районов интенсивного традиционного африканского земледелия.

Недостатки растительной пищи в этом болотном краю восполняет людям рыба. Рыболовство здесь давно приобрело товарный характер, уже сейчас озеро дает более четверти улова рыбы в Замбии. В городах «медного пояса» и даже в самой Лусаке мне попадались торговцы с Бангвеулу, привозившие на рынок груды сушеной, вяленой и жареной рыбы. В болотных селениях они, как правило, самые влиятельные и денежные люди, держащие в своих руках всех местных жителей. Приезжая в город, они занимаются оптовой продажей. В их «штате» — десятки мальчишек, которые продают рыбу у входа в африканские бары, харчевни, гостиницы, у остановок автобусов. В «медном поясе» им дали прозвище «пумбе» — по имени самой распространенной рыбы, привозимой с Бангвеулу.

Рыбы кругом полно. Стоит нашей лодке хоть ненадолго остановиться, как около нее появляются стайки мальков, а за ними важно всплывают жирные крупные рыбины. Обилие пищи, выносимой реками из болот, позволяет рыбе здесь очень быстро прибавлять в весе. Поэтому замбийцы считают Бангвеулу одним из наиболее перспективных районов развития рыболовства.

Маиз свернул на другую реку, очевидно тоже глубокую, потому что зелень на ней почти отсутствует. Через каждые несколько минут новый поворот, новый приток.

Миновав довольно крупную излучину, начинаем плавание по речушке, сплошь заросшей кувшинками. Маиз и Бургхардт о чем-то долго спорят и, наконец выработав общую точку зрения, излагают ее мне.

Впереди эта речушка становится очень мелкой, на протяжении двадцати километров она поросла лилиями, и лодку придется перетаскивать волоком. Они боятся, что до темноты мы не доберемся до Бвалья-Мпондо. Но если протащить лодку километра два на запад, то можно выйти к другой глубокой реке, в верховьях которой и стоит эта деревня.

«Волоком» продвигаться не пришлось: мешали заросли, бесконечные кочки и рытвины. Мы взвалили лодку на плечи и просто несли ее. Идущий впереди Бургхардт часто проваливался в ямы, лодка устремлялась вперед и норовила придавить его. То и дело ноги до середины голени уходили в холодную черную жижу, и вытащить их оттуда нам, придавленным лодкой и грузом, было не так-то легко. Вместе с жижей на теле оставались голодные пиявки. Если ноги не проваливались, а ступали на более или менее твердую почву, то рядом били фонтанчики черной воды.

Мы осторожно идем по тинга-тинга — болотным «губкам» Бангвеулу. Черная пористая почва «губок» покоится на слое белого промытого песка. Эта «подкладка», препятствующая просачиванию влаги вглубь, и определяет специфику гидрорежима всего этого удивительного болотного мира. В дождливый сезон «губки» впитывают в себя фантастическое количество влаги. Но когда дожди кончаются и наступает жара, «губки» всплывают со своего водопроницаемого основания и сквозь расширенные поры начинают источать воду, накопленную ими ранее. Не получая влаги с неба, болота питаются ею из-под земли, а реки разливаются через месяц-другой по окончании дождей.

Несмотря на то что мы двигаемся по водоразделу между двумя реками, никаких признаков его не видно. Местность совсем ровная, без намека на малейшую приподнятость. Мои спутники говорят, что месяца через два, когда тинга-тинга начнут источать воду, реки сольются и превратятся в единый широкий поток. В этих местах нет ни одного селения.

Мы шли еще около часа. Наконец спустили лодку на узкий, но глубокий ручей, который вскоре влился в большую реку Лучула, куда мы и направлялись. Справа, на запад, местность немного повышалась, там тянулись сплошные заросли высокой жесткой серебристо-серой травы. Кое-где были даже незалитые участки. Сперва вода в реке была чистой. Но чем дальше мы продвигались на юг, тем чаще на ее поверхности, особенно у берега, появлялась красноватая охристая пленка. Вокруг кочек медленно извивались струйки вязкой кирпично-оранжевой жидкости. Они впадали в реку и, долго не смешиваясь с водой, текли по течению.

Эти красные ручейки — одна из разгадок тайн африканской металлургии. И охристая пленка на реке, и вязкие струйки между кочками — окись железа. Каждая дернинка жесткой травы — своеобразная лаборатория, где сама природа создает болотные и дерновые руды на корнях растений.

«Страной меди» Замбия сделалась лишь в наши дни. Самородной меди здесь практически нет, а тугоплавкие руды «медного пояса» — Коппербелта, требующие высоких температур и сложной технологии восстановления, были недоступны африканцам. Кроме того, железные руды лежат здесь прямо на поверхности земли или на дне реки, медные же нужно выкапывать. А это — табу для многих племен, населяющих междуречье Конго (Заир) — Замбези. Под землей, по их представлениям, живут духи умерших, которых нельзя тревожить. Парадоксально, но жители одного из самых богатых медью районов земного шара — Замбии — вступили из века каменного прямо в век железа. Как и большинство народов Африки, они «перешагнули» энеолит — медно-каменный век — и бронзу. Первобытная металлургия Африканского континента начиналась прямо с железа.

Глава двадцать восьмая

Белого человека старики видят в третий раз. — В деревне ауши, родственников балуба. — О первопредке Муве, увидавшем железный метеорит Макумба. — Кузнецы-часана — это «дети Макумба». — Прежде чем «взять металл у камня», надо умилостивить кабана. — Цель достигнута: часана плавит железо!

Наше появление всполошило всю деревню. Бургхардт еще раньше говорил мне, что за свои пятнадцать лет не помнит, чтобы в этих местах появлялся белый человек. А здешние старики видели белых всего два раза. «Это были очень важные люди, расшитые золотом», — перевел их слова Бургхардт. Очевидно, речь шла об английских офицерах.

Ночевали мы в одной из хижин, принадлежавшей сыну старейшины, а сам владелец временно переселился к братьям.

Живут в деревне люди племени ауши. Английские этнографы считают, что это шестидесятитысячное племя — ветвь заирских балуба, причем в Заире, вдоль западного берега Луапулы, тоже есть селения ауши. Через Бургхардта я спросил об этом у старейшины. Оказывается, в прошлом ауши Бангвеулу были в вассальном подчинении у обитателей берегов Луапулы, так как вождь замбийских ауши Миламбо считался рангом ниже верховного вождя Чиньяма из Заира.

Старейшина был крепкий мужчина лет пятидесяти в шортах цвета хаки. На ногах у него красовались железные обручи. Как говорит Бургхардт, носить их может только человек, авторитет которого признается всеми жителями. Держался вождь просто, без пафоса. От него я узнал много интересного. Первые ауши пересекли Луапулу в середине XVII века, когда лунда и бемба начали заселять Замбию. Основателем поселений ауши на Бангвеулу считается Муве, который «впервые увидел под большим деревом бога племени, великого Макумбу».

Бургхардт, переводя эти слова, от себя добавил:

— Макумба — это длинный черный метеорит, который на глазах у Муве упал с неба. С тех пор старейшины надевают(?)[16] этот камень в традиционные наряды ауши и почитают как покровителя, спасшего народ от рабства и завоевателей-лунда. И еще одно, — переходя на шепот, говорит он, — когда будем ужинать, обязательно отлепите со своей консервной банки этикетку с изображением свиньи. У старейшин ауши помимо племенного есть свой личный тотем — «нгулубе», болотный кабан. Если кто-нибудь увидит, что вы употребляете в пищу мясо похожего на него животного, вас в лучшем случае выгонят из деревни.

Что же, не знаю, как насчет христианских идей, но критическое отношение к язычеству пасторы Бургхардту привили.

На вопрос о том, как местные племена научились плавить железо, старейшина что-то очень долго отвечал, а Бургхардт путался в переводе. Как я понял, старик говорил о какой-то существующей в представлении ауши связи между Макумбой, «который тоже железный», и часана — его детьми-кузнецами, а главное, о том, что вблизи Бвалья-Мпондо и сейчас еще есть люди, которые умеют плавить металл, и что он, старейшина, не против, чтобы я посмотрел, как работают часана.

— Мне сказали, зачем вы пришли в мою деревню, — говорит он, кивая на Бургхардта. — Мужчины уже пошли на реку собирать камни, в которых прячется железо.

Это еще одна удача в нынешнем путешествии, потому что у большинства народов Центральной Африки работа кузнецов окружена ореолом таинственности. В одной из моих прошлых поездок по Замбии в деревнях лунда со мной никто даже не захотел разговаривать о железе и кузнецах, которые объединены там в нечто вроде тайного общества.

На следующее утро я проснулся очень рано и поспешил выйти из хижины. Легкий туман стелился над дэмбо. Селение раскинулось среди болот, тропинки-улицы между тростниковыми хижинами выложены бревнами. Такие улицы я видел в Игарке, где распространена вечная мерзлота. А здесь — «вечные болота». На другом берегу реки, на невысокой длинной гряде, темнел лес. Деревня уже проснулась и приступила к обыденным делам. Мужчины волокли к воде корзины — ловушки для рыбы. Положив на голову мотыги, плыли к своим огородам женщины. Кое-кто нес с реки воду. Но местное ведро на голову не поставишь: оно мягкое, сделанное из кожи. Тыквы на Бангвеулу не растут, поэтому здесь не делают калабашей; гончарное ремесло неизвестно из-за отсутствия глины, а до изготовления железных сосудов местная металлургия еще не доросла.

На краю деревни я увидел камышовый навес, а чуть поодаль — догорающий костер. Там всю ночь заготавливали древесный уголь для плавки. Под навесом мелькают фигуры старейшины и еще нескольких мужчин. Но без приглашения идти туда я воздерживаюсь. Как-никак кузнец — дитя самого Макумбы, и неизвестно, может ли посторонний присутствовать при ритуалах, совершаемых перед началом таинства получения металла.

Бургхардт появился лишь через час.

— Все готово, часана ожидает вас. Он только просил оставить в хижине все металлические вещи, потому что неизвестно, в каких отношениях покровитель сделавшего их мастера с Макумбой, — смущенно передает он. Так мне пришлось расстаться с фотоаппаратурой.

Часана — сухонький тщедушный старик, руководящий всей процедурой. Зато два его подмастерья, как и положено настоящим кузнецам, мускулистые, кряжистые, уверенные в себе. Старик подозрительно осматривает меня и через Бургхардта говорит, что за всю свою жизнь еще никогда не «брал из камня» металл в присутствии чужих. Он согласился сделать это лишь по просьбе старейшины, но, прежде чем приступить к делу, хочет знать причины моего интереса к его ремеслу.

Ответить на такой вопрос подобной аудитории довольно трудно. Я путано объясняю, что почти везде железо плавят много людей в очень больших печах и что кое-кто не верит, что ауши могут в одиночку добывать металл из камня. Поэтому я пришел сюда просить у часана показать мне, как дети Макумбы умеют расплавлять мотапо и делать из него хорошие металлические вещи.

— Гость слышал о Макумбе? — удивляется он.

— Да, я слышал о Макумбе и знаю, что он похож на изделия, которые делают часана. Теперь я хочу собственными глазами убедиться, что это правда.

Кузнец-старик о чем-то с удивлением спрашивает у старейшины, тот отрицательно качает головой. Потом такой же вопрос задает Бургхардту. Тот тоже отнекивается.

— Если гость знает главную тайну нашего покровителя, то он должен знать и тайны моего искусства, — говорит он и бросает несколько отрывочных фраз подмастерьям. Те приступают к делу.

Близ Дар-эс-Салама, по дороге в Багамойо, есть музей, в котором я видел поразительное глиняное сооружение, прообраз домны, в которой танзанийские племена раньше плавили металл. Здесь из-за отсутствия глины все обстоит гораздо проще. В яму полуметровой глубины, обмазанную илом (это удерживает тепло и мешает загрязнению металла), бросают древесный уголь. Потом с помощью примитивных мехов — кожаного мешка, к которому приделаны две палки, — раздувают огонь и кидают в него несколько клочьев леопардовой шкуры.

Леопард — главный враг кабана нгулубе, тотема старейшины. Раньше старейшины всегда были кузнецами, и поэтому, чтобы умилостивить болотного кабана, перед началом плавки ему в жертву всегда приносили целого леопарда. Теперь старейшина не всегда бывает кузнецом, и плавка металла не такое важное и доходное дело, чтобы сжигать ставшего редкостью леопарда. За одну его шкуру можно получить куда больше, чем за все мотыги, которые здесь делают. Часана говорил, что уже три года не разжигал свою печь.

Пока старики что-то бормотали над потрескивавшей в огне шерстью, подмастерья притащили тростниковые корзины, доверху наполненные черной, тускло поблескивающей в бликах костра породой. Ее побросали в раскаленную яму и начали раздувать огонь мехами.

То была болотная руда, богатая закисью железа. При местной, первобытной сыродутной технологии она, пожалуй, самое подходящее сырье. Содержание металла в такой руде приближается к шестидесяти процентам, железо начинает восстанавливаться при очень низких температурах, а затем превращается в мягкую, легко поддающуюся обработке крицу.

До полудня работали подмастерья, а старый часана ходил вокруг печи, время от времени испуская какие-то гортанные звуки. Потом, подняв валявшийся в луже кол, он подцепил из ямы пылающий жаром розово-огненный осколок, постучал по нему камнем и приказал подмастерьям оттащить меха в сторону. Втроем с помощью палок они извлекли спекшуюся крицу наружу и, когда она вновь потемнела, большим угловатым камнем разбили на несколько частей. Это были комья из восстановленного железа, застывшего шлака и прилипшего к ним угля. Положив кусок крицы на плоский камень, старик несколько раз ударил по ней другим камнем. Но недовольно закачал головой, сплюнул и приказал вновь побросать все в яму.

— В железе осталось слишком много шлака и угля, — переговорив со стариком, объяснил Бургхардт. — Такое железо нельзя ковать. Надо опять прокаливать и удалять шлак.

Вновь загудели мехи и забубнил заклинания часана. Жар был уже не таким сильным, и поэтому, наклонившись над ямой, можно было заглянуть в тайны первобытных мастеров, увидеть в зародыше процесс, в результате развития которого могли появиться автомобиль и искусственный спутник Земли.

Когда крицу вновь извлекли на поверхность, ее уже не оставили на земле, а на кольях сразу же оттащили под навес. Там на большом отполированном камне-наковальне подмастерья завершили таинство превращения куска болотной руды в металлическое орудие. Молот им заменял прямоугольный каменный брусок, перевитый буйволовыми сухожилиями-держаками. Взявшись за них обеими руками, кузнецы ковали тестообразную крицу. При каждом ударе каменного молота шлак из нее выдавливался, а кристаллы железа спрессовывались, сваривались. В древности на Руси, где тоже знали этот способ плавки, такое железо именовали сварочным.

То, что было потом, уже ничем не отличалось от обычной картины, которую можно увидеть в любой африканской кузнице. Подмастерья попеременно ударяли своими молотами по куску металла, потом вновь нагревали его и снова ударяли. Поздно вечером, уже при свете костров, усталый, но довольный часана протянул мне черный наконечник стрелы.

Я поблагодарил старика и сказал:

— Теперь я могу рассказать всем, что мастера-ауши умеют добывать железо из камней.

— Нет, железо дает нам великий Макумба, — убежденно сказал он.

Глава двадцать девятая

Мои друзья маконде. — Мнение ученых: самый малоисследованный бантуязычный народ Восточной Африки. — Плато Муэда — естественная крепость. — Татуировка и губной диск пелеле, спасавшие от работорговцев. — Уроки арифметики. — Матриархат под пологом миамбо. — Деревянная скульптура и истоки рода человеческого. — Взаимоотношение реального и потустороннего. — «Духов можно перехитрить!»

— Я так и знал, что ты вернешься, Сержио, — приветствовал меня Ликаунда, сидевший под раскидистым деревом и с видом философа рассматривавший сучковатый кусок ствола черного дерева мпинго. — Еще недели три назад я вырезал смешного шитани[17] и с тех пор все просил его поведать тебе о том, что надо приехать ко мне. Я спрятал шитани в лесу: среди родных деревьев ему будет лучше. Но теперь, пожалуй, я схожу за ним.

— А, это ты, со[18] Сержио! — протягивая мне для приветствия руки, воскликнул деревенский учитель Мпагуа. — Сколько же это тебя не было видно у нас? Пожалуй, с самого начала чуки[19]. Непременно заходи сегодня вечером ко мне.

Когда же меня завидел 82-летний Нангонга — местный мудрец и заводила всех мальчишеских игр, то издалека помахал мне рукой, словно мы виделись лишь вчера, шикнул на прыгавшую вокруг него ребятню и закричал:

— Вот уже третье полнолуние, как у меня бессонница. Это все потому, что ночью не с кем стало поговорить. Ты опять остановишься у меня в хижине? Тогда я пойду подтяну ремни на иголи[20]. Я очень рад, что вновь вижу тебя.

Был и я рад вернуться к своим друзьям маконде. Всякий раз, когда я оказывался на мозамбикском севере, моя душа и сердце рвались к этим людям, с которыми я познакомился еще тогда, когда Мозамбик был португальским, а их земля уже гордо именовалась «освобожденной зоной». С тех пор я бывал в их деревеньке раз семь или восемь. Иногда гостил в ней неделями и каждый раз уезжал с ощущением, что расстаюсь с прекрасными людьми — простыми, гордыми и честными. Общение с ними всегда обогащало меня, порождая чувство прикосновения к чему-то большому, общечеловеческому.

Лесная деревня «моих» маконде затерялась на полпути между обозначенными на карте селениями Намава и Шиньонго. Они расположены в самом центре плато, носящего название Муэда, — естественной «крепости» маконде.

Плато это не столь труднодоступно, сколь ничем не привлекательно для всякого рода грабителей, захватчиков и колонизаторов. Муэда лишено воды и покрыто скудными, местами каменистыми почвами. В ландшафте плато преобладают труднопроходимые кустарники, у которых колючки порою изогнуты в виде крючка. Нелегко выбраться из этих зарослей, так как колючки не отпускают проникшего в буш путника.

Ограниченное с севера рекой Рувумой, а с юга — Месало, это плато на протяжении нескольких веков вплоть до начала освободительной борьбы ФРЕЛИМО[21] было для мозамбикских маконде своего рода микромиром, за который они не выходили, но и в пределы которого никого не впускали. Подобная «географическая ограниченность» нашла свое отражение даже в языке мозамбикских маконде, для которых Рувума и Месало стали своего рода «началом и концом света», полярными точками мироздания. Так, понятие «север» передается на киконде выражением «кулухума» (там, где Рувума), а юг — «кумвало» (там, где Месало).

К северу от Рувумы, по которой проходит современная мозамбикско-танзанийская граница, лежит столь же неприветливое в природном отношении плато Маконде, на котором живут примерно три четверти этого некогда единого народа, общая численность которого приближается в обеих республиках к миллиону человек. Однако танзанийские маконде в связи с большей активностью английского колониализма и с тем, что Танзания добилась независимости почти на пятнадцать лет раньше, чем Мозамбик, уже вышли за пределы своего плато. Они не чураются тяжелой работы и поэтому слывут лучшими рубщиками на плантациях сизаля. Многочисленные деревни-кооперативы маконде — резчиков по дереву я встречал за сотни километров от их этнотерритории — под Дар-эс-Саламом, Багамойо и даже вблизи кенийской Момбасы.

Что же касается мозамбикских маконде, то они, по единодушному мнению исследователей, до сих пор остаются наиболее изолированным и малоисследованным бантуязычным народом Восточной Африки.

Если труднодоступное плато Муэда было первой естественной «линией обороны» маконде, то их деревни можно было назвать «второй линией», созданной уже руками человека. Английский путешественник О’Нейлли в 1882 году сумел проникнуть в населенную маконде деревню Мауиа, расположенную на самой периферии плато. Он писал: «Селение это окружено стеной из растительности шириной 60–80 футов. Колючие деревья и кустарники посажены настолько густо, что нет никакой возможности проникнуть сквозь них ни человеку, ни даже животному». Португальский этнограф Д. Диаш уже в 30-х годах нашего столетия свидетельствовал, что деревни маконде круглые сутки охраняются вооруженными ружьями мужчинами, а на ночь вдоль тропинок, ведущих к селению, устанавливаются самострелы, обычно используемые при охоте на крупную дичь.

Проходя теперь по деревне маконде, узнавая знакомых и вглядываясь в лица новых для меня людей, я думаю о том, что могло способствовать ложному, но столь распространенному даже сейчас мнению о маконде как о людях с «грозной репутацией». Наверное, их суровые, как и природа каменистого плато, лица, отражающие твердость характера. Во-вторых, «непохожесть» всего облика маконде на соседей.

Лица их юношей, а у мужчин постарше и спина пересечены широкими рубцами — результат сложной и болезненной операции, которой раньше подвергались юные маконде, чтобы иметь право сказать: «Я — мужчина». У каждого второго-третьего мужчины передние зубы заточены так, что создается иллюзия: у них во рту по собственной пиле. У женщин такие подпиленные резцы встречаются еще чаще. Женщины средних лет, а тем более старухи обезображивают свои лица ношением пелеле.

Пелеле, или жажа, — это диск или кольцо, вставляемые в разрезанную нижнюю губу. У жен бедняков он оловянный или деревянный, в семьях побогаче — из слоновой кости. Этот диск играл раньше ту же роль, которую играет у других народов обручальное кольцо. Пелеле изготавливал для своей невесты сам жених, перед свадьбой он собственноручно вдевал его в предварительно прооперированную местным нганга губу своей будущей супруги. На протяжении совместной жизни, по мере того как черты лица стареющей женщины изменялись, а губа отвисала, диск несколько раз заменялся на новый, больший по размеру. В результате диаметр жажи у некоторых женщин достопочтенного возраста мог достигать восьми — десяти сантиметров. Когда обладательница подобного украшения интенсивно артикулирует (а язык киконде требует этого почти всегда) или тем более смеется, губа ее приподнимается, скрывая оба глаза, а в отверстие пелеле просовывается нос, под которым обнаруживаются подпиленные, но никогда не знавшие дантиста зубы.

Многие маконде протыкают себе ноздри, вставляя в них индона — 5—7-сантиметровые узкие палочки из олова, торчащие в обе стороны.

— Нангонга, а не были бы ваши женщины красивее, если бы они украшали себя так, как это делают соседние племена? — спросил я как-то у старика.

— А тебе, как и всем мафуташ[22], не нравятся наши женщины? — захохотал он. — Вот и хорошо: нам, мужчинам, спокойнее. А ты знаешь, что именно пелеле спасли народ маконде?

— Это еще почему? — удивился я.

— Да потому, что, когда на берега Рувумы вторглись завоеватели-нгуни, порастерявшие по пути с юга всех своих женщин, наших они не брали именно из-за пелеле. А когда наши соседи яо снюхались с арабами и мазунгуш[23] и началась торговля рабами, старейшины и вожди маконде, вспомнив прошлое, решили: надо вдевать пелеле не только женам, но и девушкам, тогда за ними не будут охотиться. Так мы и сделали, и пелеле опять уберегли наш народ.

— Не хочешь ли ты сказать, Нангонга, что рубцы на твоем теле и зубы вроде пилы уберегли маконде от проникновения на плато колонизаторов? — подзадорил я старика.

— Хе-хе, со, — довольно усмехнулся он. — Спасли, конечно, не только они, но это тоже сыграло свою роль. Глядя на нас, арабы, а затем мафуташ испытывали страх. Ведь те, кто хотели поработить нас, тоже люди, у них есть свои духи и свои боги, свои предрассудки. Все это помешало им на первых порах сунуться к нам, а нам дало время для того, чтобы поосмотреться и понять: каучук, копал и слоновую кость, которыми мы торговали с арабами, а потом и с англичанами, надо менять не на тряпки, как мы это делали раньше, а на ружья. Так мы и начали делать. И поэтому, когда позже мазунгуш перестали бояться нашей внешности и сунулись к нам, мы встретили их хоть и старыми, но ружьями. Я-то отлично помню те времена! Мы, маконде, единственные в этих местах, кто стрелял в португальцев не из лука, а из ружья. Вот так-то!

Нангонга затянулся сигарой-самокруткой, потом добрая улыбка озарила его морщинистое лицо.

— А теперь партийные комиссары правильно говорят: не нужны больше ни пелеле, ни острые зубы. Под сенью миамбо[24] стало так хорошо и спокойно. Вокруг нас нет врагов, и поэтому посмотри, какие красивые девушки выросли у маконде с тех пор, как мы стали жить в «освобожденной зоне». А какие у нас прекрасные дети! — сказал старик, кивая в сторону большой хижины-школы.

Там вокруг Мпагуа собралась детвора, чтобы заняться устным счетом. И отнюдь не на «дополнительные занятия», а просто так, из любви к работе мысли.

Это старый обычай, распространенный среди маконде и макуа. Он описан португальскими этнографами еще в начале века. Ближе к закату солнца местные старики по очереди выходили на деревенскую площадь и с помощью камешков или пальцев учили совсем маленьких счету. А затем приходили дети повзрослее, и начинался урок арифметических действий.

У нас с Мпагуа уже стало традицией: когда я появляюсь в деревне, то тоже участвую в игре. Своим ученикам он объяснил это так: «Мафуташ как ребенок. Он плохо говорит и оттого медленно соображает. Поэтому он считает еще хуже, чем вы».

Языковых трудностей я, однако, в этой игре не испытывал, поскольку числительные на киконде мало чем отличаются от суахилийских. Проблема для меня состояла в другом, о чем даже и не догадывался сельский учитель Мпагуа.

Дело в том, что математический счет у маконде основывается на сочетании десятичной и пятеричной систем. Выглядит это так: 1 — «иму», 2 — «мбили», 3 — «инату», 4 — «нчече», 5 — «мвану» — все ясно и понятно. Но 6 обозначается как «мвану на иму», то есть 5 + 1; 7 — как «мвану на мбили», и так до 10, переводящегося словом «куми». Образование числительных, кратных 10, идет по тому же принципу: 20 — «макуми мавили», то есть 10 дважды, 30 — «макуми матату» — 10 трижды, но 60 уже «макуми мвану на лимо», что примерно равнозначно: 10 пятерок и единица с нулем, 70 — «макуми мвану на мавили» — 10 пятерок и двойка с нулем, и так далее до 100 — «макуми куми» — 10 десяток. Понятно, что для юных маконде, не знающих десятичной системы, словосочетание «макуми мвану на лимо» было готовой лингвоматематической идиомой, автоматически воспринимаемой ими как 60. У меня же этого автоматизма на языке киконде быть не могло: сама идиома была для меня арифметической задачей: (10x5) + 10.

Когда я оказывался в «отстающих», то есть не решал задачу на сложение или вычитание первым, никто на меня не реагировал.

Но когда я вылезал вперед всех с неправильным ответом, всеобщему восторгу не было границ. Мне казалось, что даже самому Мпагуа импонировало это превосходство его подопечных над заезжим мафуташ, обвешанным фотоаппаратами. Что же касается самих детей, то вскоре их главной целью стало не дать правильный ответ, а получить удовольствие от моей ошибки. Мое присутствие начинало представлять собой угрозу для самого педагогического мероприятия.

Как-то после моей очередной ошибки Мпагуа, дружелюбно подмигнув мне, произнес, слегка ударяя себя ладонью по лбу:

— Мути, мути[25]. Тебе лучше, со, пойти проспаться. Утром голова, равно как и воздух, всегда чище.

Посрамленный, я иду отдохнуть к хижине Нангонги. Но его на месте нет: конечно же непоседливый старик ушел на собрание, где сегодня, как мне поведал Мпагуа, обсуждается «незаезженная», по местным понятиям, тема: «эмансипация женщины». Но про меня добрый старик не забыл: раму кровати перетянул свежим упругим лыком, заменяющим здесь пружины. А рядом, на дощечке, поставил невесть где добытое им, старым холостяком, угощение, явно приготовленное женскими руками: в железной миске большой шарик теста из маниоковой муки, а рядом вырезанная из дерева кружка с подливкой из истолченного в растительном масле арахиса. От большого шарика — кои — руками надо отщипывать кусочки, макать их в подливу — мчовела — и класть в рот. Таков у маконде каждодневный ужин. Обычно он более плотный, чем обед.

Закончив трапезу, я с наслаждением вытягиваюсь на пахнущей свежестью иголи. Сколько интересных легенд и мудрых житейских историй услышал я от Нангонги в его хижине, лежа на этой кровати! Правы те, кто говорят: «Когда в Африке умирает старик, это значит, что погибла целая библиотека никем не прочитанных книг».

С чего начал Нангонга тогда, в нашу первую встречу, когда дождь загнал меня под эту крышу на целых две недели, сделав все вокруг непроезжим и непреодолимым? Ну конечно же я спросил Нангонгу, кто такие маконде, откуда пошел его родной народ. И старик в такт дождю затянул монотонным голосом, как того требует традиция, древнюю легенду.

— Сначала в мире было «кучанья» — небо, «лидува» — солнце, «мведи» — луна и «кундонде» — земля. Между ними, где хотел, жил Мвене Ндунгу — большой дух, или, как говорят мафуташ, бог. Чаще всего он бывал на земле, потому что по ней ходили всякие звери и росли всякие деревья и цветы. А между ними слонялось одно-единственное существо, не имевшее себе подобного. Это потому, что Мвене Ндунгу не создавал его. Существо это было грязным и волосатым, спало в пещерах и среди скал. Оно вставало вместе с солнцем, охотилось и ловило рыбу, ело плоды, ни в чем не чувствуя недостатка. По ночам существо являлось к зверям и птицам: ему было одиноко одному на земле и хотелось помочь хоть кому-нибудь.

— Так, может быть, это был самый-самый первый шитани? — шутливо спросил я.

— Ты тоже так думаешь? — оживился Нангонга. — И мне все время кажется, что то единственное существо, которое творило ночью добро, не кто иной, как первый шитани. Потому-то он и не был сделан Мвене Ндунгу, что был дух, сам себе хозяин. Я как-то даже вырезал этого первого шитани из дерева. Это была большая голова, из которой рос хвост. Скульптура была очень смешная, я ее потом отдал партизанам. — Как будто переносясь в другой мир, старик проговорил это своим иронически-бодрым тоном, а затем вновь забубнил легенду: — А потом дух решил помочь сам себе. Утомленный одиночеством, он взял большой кусок дерева и любовно вырезал из него фигуру прекрасной женщины. Он изваял ее сидящей, поставил у своей холодной пещеры и лег спать, не зажигая костра.

Но ночью дух проснулся оттого, что неожиданно ему стало тепло: это рядом с ним легла женщина, которая ожила из скульптуры. В благодарность за то, что дух создал ее, женщина подарила странному существу любовь, наделила его способностью мыслить и говорить, то есть сделала настоящим мужчиной. Так на земле возникла первая супружеская пара.

Они соединились в любви у реки, но первый ребенок, который у них родился, умер. «Это плохое предзнаменование, — сказала женщина, — Давай перейдем в те места, где растут сухие травы, подальше от реки». Так они и сделали, но их второй ребенок тоже умер.

Тогда женщина опять сказала: «Надо уйти в более высокие и сухие места, где растут густые кусты». Так первые люди появились на плато. Там у них в третий раз родился ребенок. Он выжил. Это был первый маконде. Так начался род человеческий.

Расчищая под поля все новые и новые участки каменистой земли, маконде умудрялись собирать неплохие урожаи кукурузы, сорго, кассавы, тыквенных и бобовых, сезама и арахиса. Зачастую орошались их поля лишь утренней росой. И тем не менее это была сельскохозяйственная страна, производившая даже излишки продовольствия для торговли с соседями. Трудностей было много, но маконде предпочитали мирную и свободную жизнь на своем плато тем притеснениям колонизаторов, которым неизбежно подверглись бы, спустись они в плодородные низины.

Так, хозяйкам нередко приходится вставать в 4–5 часов и отправляться вниз, к реке, преодолевая в оба конца не менее двадцати километров. Однако, подчиняясь матери-прародительнице, повелевшей жить на плато, женщины не поднимают бунт и не требуют строить селения у реки.

В остальном женщина у маконде пользуется куда большими «льготами», чем у соседних народов. Достаточно сказать, что, поскольку, согласно все той же легенде, именно «женщина сделала мужчину разумным человеком», она имеет право выбора. Маконде отвергают идею покупки жен, в отличие от традиций соседей-мусульман либо народов, придерживающихся аналогичного обычая, навязанного зулусами-нгони. Традиционное право маконде не дает родителям девушки юридических оснований выдать ее замуж лишь по их воле. Неверность со стороны мужа наказывается у маконде так же жестоко, как во всей Африке карается только измена жены. Нарушившего брачный союз изгоняют из дома и лишают не только материальных, но зачастую и родительских прав. Родство здесь считается только по материнской линии, а муж после свадьбы поселяется в семье своей жены или в крайнем случае в ее деревне. Все это напоминает матриархат.

И вот сегодня, когда Нангонга вернулся с затянувшегося на пять часов и кончившегося за полночь собрания об «эмансипации», вся его мужская натура кипела от негодования.

— «Воинственный народ»! «Кровожадные маконде»! — ворвавшись в собственную хижину, обрушил он на меня возмущение оскорбленного мужчины. — Сержио, ты только скажи мне, где ты видел воинов, которыми командуют женщины? Если бы хоть один из мафуташ продрался сквозь колючки на плато и, не испугавшись наших зубов и пелеле, повнимательнее пригляделся, что к чему, то он бы понял: мы — самые кроткие люди на земле, потому что нами руководят женщины.

Из дальнейшего сбивчивого рассказа Нангонги я узнал, что произошло на собрании. Приехавший откуда-то с юга молодой парень прочитал подготовленную в «общенациональном масштабе» лекцию, из которой Нангонга и все его односельчане узнали: у многих племен женщина находится в подчиненном положении, ее эксплуатируют, не выдвигают на руководящие посты, оскорбляют многоженством и так далее. Обо всем этом мужчины в деревне и не подозревали, им оставалось лишь пожалеть о своих «упущенных возможностях». Что же касается обычаев маконде, то лектор их даже похвалил, дав повод кое-кому выступить с чем-то вроде «самокритики».

— Ну а как же вы дошли до жизни такой? — подзадорил я Нангонгу.

— Эх, со! Я же тебе еще в ту первую ночь, когда мы познакомились, сказал: нами управляет легенда. И-их, забыл! Я же нашел тебе женщину из той легенды…

— ??? — Я широко открыл глаза.

Нангонга, кряхтя, встал со своей кровати и в чем мать родила вышел из хижины. Вернулся он минут через сорок — явно ходил куда-то далеко в лес.

При свете включенного им электрического фонарика я увидел, что старик стоит передо мною, держа в объятиях довольно большую, выше метра, женскую фигуру, вырезанную из светлого дерева. Я взял ее в руки — меня удивила легкость скульптуры по сравнению с теми неподъемными вещами из мпинго, которые обычно выходят из-под резца маконде. Да и сработана она была грубо и примитивно, в отличие от современных замысловатых шедевров.

— Вот, — сказал он победоносным тоном. — Помнишь, в один из твоих прошлых приездов я говорил тебе о том, как каждый мужчина-маконде уважает свою мать и что после кончины она им обожествляется?

— Помню, — сказал я.

— Но тогда я не сказал тебе, что в прежние времена каждый сын после смерти своей матери шел к прорицателю-ому и просил у него разрешения срубить в лесу священное дерево нжала. Из его ствола он вырезал фигуру своей матери, которая всегда стояла в его хижине. А если сын отправлялся в дальний путь или на охоту, то должен был привязать подобную фигуру к спине, чтобы глаз духа матери видел его и оберегал от порчи.

— А где ты взял эту скульптуру? — спрашиваю я у Нангонги.

— Она всегда живет в лесу, — отвечает он. — Это мать вождя рода, который создал нашу деревню. Такая мать покровительствует всем, кто живет в деревне.

— Интересно, как молодежь относится к таким скульптурам?

— Молодежь, прежде всего те, кто воевал в освободительных отрядах и учился в школе, понимает мир по-своему… — задумчиво отвечает старик.

А как понимают его он и его сверстники? Такой вопрос, конечно, в лоб не задашь. Но из того, что я усвоил из наших предыдущих ночных бесед, следовало: большинство маконде думают, что «жизнь есть везде», что каждое существо и каждый предмет живут по своим законам. Маконде считают, что человек своим поведением, поступками, мыслями может самым существенным образом влиять на окружающую его среду, направляя развитие событий в нужном ему русле. Не в последнюю очередь это относится и к взаимоотношениям с потусторонними силами, и в первую очередь с душами предков, которые, как утверждает Нангонга, «остаются в племени» и «активно вмешиваются в дела живых». Как правило, своим родственникам и близким души усопших являются во сне. Снам придается первостепенное значение: их нередко обсуждают в самом широком кругу соплеменников, с тем чтобы, приняв решение, отвечающее интересам живущих, «повлиять» на души ушедших из жизни.

Подобная вера в единство реального и потустороннего и вытекающее из этой веры стремление «отрегулировать взаимоотношения» между «двумя мирами» очень важны для понимания мироощущения маконде, особенно если учесть, что последнее слово в этом диалоге они оставляют за живущими. «Духов можно задобрить, убедить, переспорить, подкупить и даже перехитрить, — поведал мне как-то Нангонга. — Ведь они как люди».

Признание это очень интересное, потому что если традиционно мыслящие малагасийцы, недоказанные «родственники» маконде, нередко идут на поводу у духов своих предков, соизмеряя свое поведение с трактовкой сна или советом-приказом предсказителя, то маконде постоянно борются с выдуманными ими духами, чтобы в конечном счете навязать им свою волю, В этих же целях маконде считают необходимым всеми доступными способами укреплять свои связи с духами и поддерживать их. Опять процитирую Нангонгу: «Дух как человек. Когда он здоров — у него хорошее настроение и он делает окружающим добро. Когда же его одолевают хворь и неприятности, он думает только о себе и огрызается на других. Поэтому мы должны любить ушедшие от нас души и заботиться о них». Чему же тогда удивляться, что маконде не боятся смерти. Она для них лишь переход в состояние, гарантирующее идеальные отношения со всеми соплеменниками.

Мои размышления прерывает мощный взрыв, раздающийся где-то неподалеку.

— Такого я не слышал с тех пор, как мы избавились от португальцев, — говорит старик. — Похоже на мину. Однако что же это на самом деле?

Пока он одевается, высказывая предположения о случившемся, просыпается вся деревня. Шума, по-моему, гораздо больше, чем от взрыва. Но постепенно голоса затихают: все бегут в сторону происшествия. В наступившей тишине, нарушаемой лишь трескотней цикад, я засыпаю.

Глава тридцатая

Слониха подрывается на мине. — Экология и мифология. — Африканские резные фигуры в роли наглядных пособий. — Учитель Мпагуа о наследии «лесных школ». — В поисках «сосуществования» между традиционным племенным мышлением и современной идеологией. — Истоки «абстракционизма» в скульптуре маконде. — Праздник по поводу мясного изобилия. — Номбе — напиток сильных людей. — Маски мпико выходят из гаража

Однако незадолго до рассвета меня будит нарастающий гул человеческих голосов. Через открытую дверь хижины я вижу, как из тумана, окутавшего миамбо, «проявляется» толпа людей. Идут они почему-то довольно медленно. Но что это за странное существо ростом по пояс человеку движется впереди? От зверюги таких размеров впору бы убежать! Неожиданно по обе стороны от узкой головы «зверюги» возникают два гигантских уха… Слоненок!

Я вскакиваю с кровати и бегу навстречу людям. Вот он, крохотный, еще не совсем уверенно держащийся на ногах будущий великан африканского буша. Женщины гонят его к деревне. Мпагуа объясняет мне:

— Слониха подорвалась на мине. Когда-то мы хотели поставить на том месте деревню. Португальцы пронюхали об этом и зарыли вокруг несколько мин. Две из них давно уже взорвались, и с тех пор туда никто не ходит. А вот слониха напоролась, погибла… Слоненку месяца два, не больше.

На тотчас же состоявшемся собрании началось длительное обсуждение случившегося. Из дебатов я узнал, что слоны на плато поднимаются очень редко, что тридцати-сорокалетние жители деревни их вообще никогда не видели. Было постановлено: бивни слонихи отослать властям в Муэду, а тушу разделать на мясо и сообщить о случившемся во все соседние деревни, пусть их жители приобщатся к неожиданному пиршеству. Слоненку решили дать имя Нембо[26]. Десятка полтора мужчин отправились заготавливать лес, чтобы сделать загон для Нембо. Остальные, вооружившись топорами, пилами и ножами-мачете, пошли разделывать тушу слонихи. В деревне остался лишь Мпагуа со своей ребятней, устроившейся постигать азы знаний в тени деревьев.

Я подошел поближе, стараясь оставаться незамеченным. Явно стремясь не отрывать обучение от жизни, учитель использовал ночное происшествие для того, чтобы поговорить о взаимоотношениях человека с природой, о том, как маконде должны любить лес, защитивший их от завоевателей. Живо и наглядно, используя племенную мифологию и не делая тайны из того, каких верований и ритуалов придерживались их предки еще в недавнем прошлом, Мпагуа призывал любить лес и его обитателей, жить в строгом соответствии с законами природы.

Нет, не подумайте, что учитель призывал фетишизировать деревья или поклоняться лесным духам! Его урок был очень интересной попыткой найти какую-то разумную форму сосуществования, модус вивенди между традиционным образом мышления маконде, обожествлявших миамбо, и современной идеологией. Речь шла не о признании превосходства леса и подчинении ему. Эту традиционную идею Мпагуа отвергал и объяснял своим ученикам причины ее несостоятельности.

Время от времени то один, то другой из учеников подходил к учительскому столу, брал разложенные на нем деревянные резные фигурки, объяснял, что они означают. Наклоняясь к земле, они поднимали резные монолиты из мпинго, что-то показывали и рассказывали по ним. Но говорили ребята тихо, разобрать содержание ответов мне не удавалось.

— Я сразу же заметил, когда вы «подкрадывались» к нам, — протягивая мне руку, сказал Мпагуа, лишь закончился урок и я подошел к нему. — Знаете, многие не согласны с тем, что я привлекаю к занятиям в качестве наглядных пособий эти резные фигурки и скульптуры. Кое-кто даже писал на меня в Мапуту, обвиняя в том, что я «тяну современную школу в прошлое», приучаю ребят верить в шитани и чуть ли не поклоняться идолам. Чушь! Ничего подобного я, конечно, не делаю. Скульптуры эти — элементы нашей культуры, за ними скрываются не только язычество и архаические ритуалы, но и морально-этические ценности, на протяжении веков накапливавшиеся нашим народом. И я не считаю себя вправе лишать их нашу молодежь.

— А чем же тогда закончились ваши отношения с Мапуту? — поинтересовался я.

— Ну съездил туда. С работы хотели выгнать, кое-кто даже в «лагерь по перевоспитанию» предлагал послать. А я, когда отсюда уезжал, перед разговором с начальством почти наизусть выучил то, что говорил о традиционном обучении в Африке товарищ Эдуарде Мондлане. И в самой высшей инстанции, где решалась моя судьба, процитировал эти мысли товарища Мондлане. Меня поддержали, а те, кто кашу заварили, кто говорили, что я «реакционер», — втык получили.

— Какая же цитата из Мондлане спасла вас?

— Есть у основоположника ФРЕЛИМО мысль о том, что в доколониальные времена у многих мозамбикских народов существовала система традиционного образования, которая в условиях сельской общины вполне оправдывала себя, формируя полноценных членов общества, давая им возможность получить знания и приобрести опыт, необходимый для самостоятельной жизни. Товарищ Мондлане писал также, что у некоторых племен такое обучение подрастающего поколения было поставлено очень хорошо. Подростков учили беспрекословно подчиняться общепринятым нормам и законам племени. Молодых готовили к суровым испытаниям жизни: им приходилось недосыпать, выполнять тяжелую работу, совершать длительные переходы, жить без всяких удобств. Цель такого обучения — дать моральную закалку и привить трудовые навыки. У некоторых племен подростки, объединенные в специально созданные «общества для посвященных», изучали также основы традиционного права. Для лучшего усвоения знаний старики инсценировали перед ними судебные разбирательства. Молодежь, объединенную в эти общества, знакомили также с художественными промыслами, ремеслами, сельскохозяйственными навыками, приемами охоты. Товарищ Эдуарде Мондлане, конечно, не идеализировал всю систему подобного традиционного обучения. Но, раздумывая о том, какой должна быть новая, современная школа в революционном Мозамбике, он писал, что при ее создании никак нельзя игнорировать ценностей нашей собственной культуры.

Мпагуа ответил на какие-то вопросы подошедших к нему учеников, отдал им толстую пачку тетрадей, а потом вернулся к прерванному разговору:

— Вот обо всем этом не раз говорил и писал Мондлане. Я спросил тогда в Мапуту: «Разве трудовое и нравственное воспитание молодежи не нужно современному Мозамбику? Разве приобщение наших мальчишек и девчонок к культурным традициям противоречит революции?» Мне ответили, чтобы я возвращался к своим школьникам и спокойно продолжал работу.

— А играла ли какую-нибудь роль скульптура при обучении в традиционных «лесных школах»? — поинтересовался я. — Или ваши попытки использовать ее на уроке — новаторство?

— Да нет, ничего нового я не открыл, — отвечает Мпагуа. — Ведь в нашем обществе, лишенном письменности, такие фигурки из дерева, а иногда и из глины наряду с устным народным творчеством были чуть ли не единственным средством передачи информации, касающейся нашей истории, традиций, культуры. Кроме того, они действительно были наглядными пособиями. Ведь вы знаете, что почти каждое произведение традиционного африканского искусства — это прежде всего символ, за которым порой стоят очень сложные моральные, этические, религиозные или социальные явления. Изобразить их в дереве совсем не просто, и именно поэтому многие скульптуры маконде удивляют своей сложностью, абстрагированностью от реалий. С другой стороны, существуют и такие проявления человеческого бытия, скульптурные изображения которых проще и нагляднее всего выразить в реалистической, а то и в натуралистической манере. Отсюда и два направления в современной скульптуре маконде: обычно уподобляемый на Западе абстракционизму стиль шитани, выражающий духовный мир человека, и сугубо реалистическое течение, отражающее жизнь, практическую деятельность людей.

Неожиданно смирно сидевшие во время всего нашего разговора мальчишки шумно загалдели, возвещая о прибытии «людей от слонихи». Сгибаясь под тяжестью огромных кусков мяса, мужчины победоносно прошествовали на деревенскую площадь, свалили там «общественные куски», а остальное понесли к своим хижинам.

Женщины тотчас же принялись резать мясо на узкие и длинные полосы и развешивать в тех местах, где полог из крон деревьев пробивает солнце. А мужчины, помывшись, принялись готовить на площади большое пиршество. Очень жесткое и постное, мясо слона не располагает к тому, чтобы его поглощать в больших количествах. Однако не избалованные телятиной местные жители поедали его с подлинным упоением, а обильное количество местного пива «номбе» еще больше разжигало их аппетит.

— Ты посмотри, как нас, оказывается, любят женщины, — обнимая меня, проговорил Нафаси, один из лучших резчиков по дереву в деревне. — Ведь по нашим законам все «номбе» в деревне принадлежит женам. А они поставили нам «номбе» еще больше, чем мы принесли им мяса.

«Да, веселая будет ночка», — подумал я, едва успев отскочить от огромной, выдолбленной прямо из цельного ствола бочки с пивом, которую катили к костру две молодухи, уже успевшие приложиться к веселящему напитку. «Номбе» именуется пивом только потому, что миссионер, составлявший в начале этого века киконде-португальский словарь, наверное, никогда «номбе» не пробовал. В действительности этот напиток — с ног сшибающая брага из проса с добавлением дикорастущих плодов и трав, не лишенных наркотического эффекта. «Номбе» — напиток для сильных.

К моему удивлению, не было еще и полуночи, а мясо на площади уже исчезло. Наиболее компанейские мужчины пошли отрезать добавки от «семейных» кусков. Едоков, правда, было гораздо больше, чем жителей деревни, поскольку время от времени из лесу появлялись гости. Женщины начали требовать танцев. Наступление нового дня в миамбо приветствовали десятка полтора тамтамов и редкостная по своей многочисленности толпа пляшущих мужчин в масках-мпико. Весело позвякивая колокольчиками, привязанными к щиколоткам ног, они пританцовывали среди костров, а все присутствующие, чьи руки не были заняты кусками мяса, прихлопывали им в такт. Глядя на этот пестрый хоровод, я невольно вспомнил, каких трудов стоило мне впервые увидеть танцы маконде в их масках-шлемах. Было это в 1975 году, когда жители севера еще помнили и зверства колонизаторов, и гонения миссионеров на их «дьявольские намордники».

Приехав тогда в город Муэда, я обращался к десяткам людей с просьбой показать мне мпико. Одни смотрели на меня с подозрением, вторые — с непониманием, третьи — с открытым осуждением, как на провокатора. Никто не хотел помочь мне. Пришлось обращаться в местное отделение ФРЕЛИМО, где комиссар Муэды внял моим просьбам. Оказалось, что маски свои горожане-маконде прятали совсем не в лесу, а, как и подобает хорошим конспираторам, прямо в логове врага — в гараже португальского гарнизона. Вечером мпико вышли на улицу и впервые за долгие годы пустились в пляс. Их возвращение восторженно приветствовали жители Муэды, большинство которых за всю свою жизнь ни разу не видели удивительного карнавала масок, родившихся под пологом миамбо.

Помимо «светских», танцевальных, у маконде до недавнего времени существовали и так называемые судейские маски. Их надевали во время традиционного решения конфликтов. И тогда маска исполняла ту же функцию, что средневековые парики и мантии в современных английских судах. Эти атрибуты как бы заслоняют судью как индивидуума, поскольку ни один индивидуум не может быть полностью объективен, и выдвигают на первый план символы общества или власти, от имени которых выносится приговор. Точно так же и во время «светских» танцев скрытый под мпико и перьями танцор мог подвергать резкой критике старейшин и отправителей культов. Его слова звучали тогда не как личное, а как общественное мнение. Власть имущие не должны были иметь никаких личных претензий к своему обличителю. И вот теперь я вижу мпико второй раз.

— Вам повезло. — подойдя ко мне, сказал Мпагуа. — Столько мпико редко собирается в одном месте. И то, что это происходит, — явное свидетельство того, что маска потеряла у нас свое сакральное назначение, превратилась в атрибут веселого праздника ряженых.

Глава тридцать первая

Ликаунда дарит мне неподъемное «древо жизни». — Мпинго — дерево, которое тонет в воде и не поддается железу. — Философия жизни лесного мастера. — Что скрывается за фразой: «Теперь я поговорю с деревом»? — Традиционные истоки удивительного искусства. — Добрые шайтаны и злые джинны. — Так рождаются шедевры. — Маконде революционизируют африканскую скульптуру

На следующее утро деревня проснулась поздно, и ее обитатели целый день пребывали в состоянии оцепенения. Даже дети, привыкшие к постоянному вниманию и заботе взрослых, как-то притихли и не играли в шумные подвижные игры. Девчонки вытащили куклы — ванамбеча — и принялись укачивать их, напевая нечто вроде заунывной колыбельной. А мальчишки вставляли свои куклы в натянутую между колышками двойную веревку, закручивали ее и безмолвно наблюдали, как, раскручиваясь, веревка вращает игрушку. Ванамбеча представляет собой два длинных деревянных цилиндра, скрепленные снизу и сверху кожаным пояском. Головы у куклы нет, но свидетельства ее половой принадлежности исполнены мастерски, поэтому мужскую куклу обычно запеленают с ног до пояса в тряпицу.

Лишь ближе к вечеру, когда солнце начало золотить макушки деревьев, в самом дальнем конце деревни послышался стук: заработали резчики.

— Ты что-то совсем забыл обо мне, Сержио, — с напускным недовольством встретил меня Ликаунда. — Или ты уже перестал интересоваться нашими шитани?

Он встал, не заходя в хижину, вытащил лежащую у двери скульптуру и протянул мне. И по ее размерам, и по тому, как напрягся мощный бицепс на руке Ликаунды, я определил, что она весит килограммов сорок, не меньше.

Раньше по неопытности я брал протягиваемую силачами резчиками скульптуру тоже одной рукой, но удержать ее никогда не мог. В зависимости от обстановки я либо ронял тяжеленный резной кусок мпинго, либо, если он был слишком ажурным и хрупким, клал ради его спасения рядом. Неспособность заезжих посетителей соразмерить размер и вес скульптуры с собственными силами всегда приводит маконде в неописуемый восторг. Они с нарочитой небрежностью и легкостью манипулируют своими трехпудовыми творениями, всякий раз надеясь ввести гостей в заблуждение.

Но сегодня подобной радости ни Ликаунде, ни его коллегам, наблюдающим из соседних хижин, я не доставлю. Широко раздвигаю ноги, беру у мастера скульптуру обеими руками и тотчас же ставлю на землю. Так надежнее. Затем сажусь рядом и начинаю рассматривать длинный кусок ствола мпинго, весь украшенный барельефами затейливо сплетенных меж собой человеческих тел. Кверху ствол сужается, изображенные на нем тела тянут руки к небу, и над ними, словно стараясь отделиться от деревянного монолита и подняться, улететь, возвышается забавное лупоглазое существо. Это — шитани. Обилие сюжетов и образов, изображенных на его подставке-пьедестале, как бы подчеркивает значимость всей скульптуры, а он — добрый дух — само изящество и легкомыслие…

— Это я вырезал для тебя, Сержио, — обращается ко мне Ликаунда.

— Спасибо, — говорю я, обнимая его. — Такой прекрасной скульптуры у меня никогда еще не было. И тебе не жалко с ней расставаться?

— Каждая скульптура — это мое дитя, — говорит он. — А каждое дитя мы производим на свет, чтобы с ним расстаться. Я рад, что оно попадет в хорошие руки.

Денег за свои шедевры Ликаунда у меня никогда не берет. Помню, в мой первый приезд, после того как я провел у его хижины целую неделю, фотографируя мастера за работой и вникая во все ее тонкости, он подарил мне одну из резных фигур на память. Мне неловко было брать такой подарок, и я попытался расплатиться с ним. Посмотрев на протянутые бумажки, Ликаунда презрительно сплюнул через плечо и, не сказав ни слова, скрылся у себя в хижине. Два следующих дня он со мной даже не здоровался. Но потом как ни в чем не бывало подозвал к себе, показал начатую без меня работу и сказал: «Вот что я думаю, Сержио. Деньги убивают настоящую скульптуру. Ради денег я вырезаю то, что их достойно. Это тьфу, а не работа! А для себя и для друзей я оживляю дерево. Конечно, за один такой хороший кусок мне могут заплатить большие деньги. Но тогда у меня появится соблазн делать только такие куски. А это значит смерть для работы, смерть для моей головы. Я не смогу больше оживить мпинго; оно живет один раз — в неповторенной, не похожей ни на что работе. Теперь ты понял?»

На этот раз, направляясь в деревню и зная, что Ликаунда вновь одарит меня, я захватил с собой то, в чем жители миамбо всегда испытывают недостаток и от чего никогда не отказываются: коробку батареек для транзистора и карманный фонарик. Кроме того, я привез дюжину стамесок для работы и какие-то полоски из твердой-твердой стали, которые местные жители сами умудряются превратить в резцы и рашпили нужной им формы.

— Вот это хорошо, со! — принимая от меня «городские дары», проговорил довольный Ликаунда. — Вот это прекрасно! Вот теперь мы заживем.

Он уселся вырезать какую-то новую, явно предназначенную для рынка фигуру. Удар — и блестящая, словно кусочек антрацита, стружка отлетает в сторону. Удар — штрих! Удар! Удар! Вскоре вся площадка вокруг Ликаунды покрывается черными, куда тверже, чем уголь, «осколками» мпинго. Но режет он без вдохновения. Не уходит с головой в работу, не отрешается, как обычно, от мира, а смотрит по сторонам, переговаривается с соседями, так и норовя найти повод, чтобы улизнуть от докучающей ему деревяшки. Наконец он бросает инструмент, сплевывает и обращается ко мне:

— Вот я сидел и думал, со: что есть счастье? В городах говорят, что деньги, женщины… А по мне — счастье в добрых отношениях между людьми, в общении друг с другом. Вот эти добрые отношения и способны дать нам и безопасность, и благополучие, и мысли для работы. Я вчера мало съел и еще меньше выпил. А полон я другим: впечатлениями, воспоминаниями о встречах этой ночью с людьми. Одних я давно не видел, а других и вообще раньше не знал. Вот это и интересно!

Он помолчал, пересыпая из одной руки в другую антрацитовую стружку мпинго. Подозвал карапуза-сына, попросив принести ему попить. Потом вновь поиграл стружкой.

— Знаешь, Сержио, что бы я сделал, если бы был большим начальником, как бы я жизнь людям устроил? Деньги по мне — тьфу! Что в городах, в магазинах, продается — не знаю и не хочу знать, как все это называется — мне неинтересно тоже. Мы вот живем в лесу — что имеем? — а счастливее любого горожанина. Я бы все это отменил: и деньги, и что за них покупают, а в освободившееся время резал бы настоящие скульптуры. Без этого нам нельзя. Резчик был ведь до всего, из его-то творений и возник Человек. Значит, и надо работать так, чтобы из-под твоего резца новое чудо вроде Человека родилось. Хочу — месяц, хочу — год, надо непонравившийся кусок бросить — бросил, новый начал. Но чтобы по-настоящему, ни на что не похожее получилось. Как у того нашего предка, что в пещере жил и женщину изваял. И еще знаешь, на что бы я время тратил? Людей узнавал! К соседям ходил бы, в близкие и далекие деревни, разговаривал бы.

Слушая этот неожиданный взрыв откровений Ликаунды, я подумал о том, что живущие в Восточной и Южной Африке европейцы всегда смотрят на маконде как на некий феномен, «ни на кого не похожий народ» потому, что в этой безлесной части континента всегда сравнивают обитателей миамбо с их соседями — обитателями саванн и полупустынь. Однако если посчитать миамбо за лес, а маконде соответственно за лесных жителей, то и по традициям, и по культуре обитатели мозамбикского севера окажутся не феноменом, а своего рода «типичными представителями» лесной зоны. И их жизненная философия, и культ поклонения предкам, и матримониальные традиции, и распыленный характер расселения, затруднивший возникновение традиционной верховной власти, и изолированность от соседей, и многое другое, что так отличает маконде от окружающих их народов саванн, в то же время отлично вписывается в «цивилизацию леса».

В Восточной Африке маска практически вообще неизвестна, а деревянная скульптура возникла лишь в последнее время как порождение коммерции. В Южной Африке резьба по дереву тоже не играет заметной роли в традиционной духовной жизни ее жителей. Но на стыке этих районов появился народ, своим искусством маски и резьбы по дереву бросающий вызов таким центрам деревянной скульптуры, как бассейн Конго и Западная Африка. Как такое могло случиться? Вопрос этот задают не только неискушенные туристы, попадающие в Мапуту или Дар-эс-Салам, но и некоторые литераторы и даже ученые, пишущие о маконде или изучающие их культуру в отрыве от общеафриканских реалий. А между тем если взглянуть на маконде именно как на жителей леса, то все становится на свои места.

Утро в миамбо. По земле еще стелется туман, воздух чист и прохладен, ничто не предвещает жары, которая через несколько часов проникнет и сюда, под полог деревьев. На плоских вершинах брахистегий, которые уже нежатся в лучах восходящего, пока еще ласкового солнца, собираются стайки молодых горлиц, гортанными криками приветствующих зарождающийся день. А под пологом леса еще темно и тихо: женщины уже давно ушли за водой, а остальные обитатели деревни, словно соизмеряя свое поведение с природой, стараются не мешать ее пробуждению.

Но стоило первому снопу солнечного света упасть на землю, заискрить капельки росы, словно лучом прожектора высветить зеленые лужайки, как из хижин тотчас же появились люди и деревня наполнилась звуками их голосов и труда.

«Тук! Тук! Тук!» — доносится стук резца какого-то начавшего работать резчика. «Тук! Тук!» — отвечают ему в другой стороне. И вскоре вся деревня наполняется звуками, подсказывающими: сегодня под пологом миамбо родится не один шедевр.

Я иду к хижине Ликаунды и, как всегда, сажусь в тени куста, что разросся как раз напротив того места, где работает мастер. Сегодня он, отложив в сторону не доделанную на продажу скульптуру, придирчиво разбирает наваленные за его хижиной чурбаки, явно намереваясь приняться за что-то новое.

— Ликаунда, а почему маконде начали резать свои скульптуры из мпинго лишь пятьдесят — шестьдесят лет назад, а раньше отдавали предпочтение мягкому нжале? — спрашиваю я.

Ворочая чурбаки, Ликаунда долго молчит. Потом высвобождает руки и делает характерный для маконде жест: стучит кулаками себе по лбу.

— Мути, мути! — иронически произносит он. — А чем бы мы резали мпинго? Ты знаешь, что это дерево крепче, чем многие из камней? И ведомо ли тебе, что железо, которое давным-давно умели делать макуа и яо или которое продавали нам арабы, даже не оставляет царапины на мпинго.

Ликаунда подходит к своей хижине, берет прислоненное к ней копье и с силой всаживает в белую кору мпинго: наконечник уходит в нее на два-три сантиметра. Затем он вытаскивает копье и с еще большим усилием пытается воткнуть его в черную сердцевину ствола — наконечник мгновенно ломается пополам, а на дереве действительно не остается ни малейшего следа.

— Вот, — говорит он. — Понял? Такое железо, как было у нас раньше, не может осилить это дерево, потому что дерево пересиливает его. Мы взялись за мпинго только тогда, когда мафуташ завезли сюда чума чапуа[27]. Но и нжале мы не забыли, это очень хорошее дерево для масок. А чтобы ты понял, что такое маска из мпинго, я готов для тебя ее вырезать, и попробуй потанцуй в ней всю ночь.

— Это будет редкая маска, Ликаунда. Пожалуй, ради нее мне стоит потренировать свою голову и шею в ношении тяжестей.

— Голова дана мужчине, чтобы думать. Этим-то я и займусь сейчас. А пока не мешай мне, со, — серьезно проговорил он, вытаскивая из груды бревен приглянувшийся ему чурбак. — Теперь я поговорю с деревом, а не с тобой.

Сколько я ни пытался выяснить, в каком смысле — прямом или переносном — употребляется всеми резчиками-маконде фраза «поговорить с деревом», сделать мне это так и не удалось. То ли смысл ее основывается на реальной почве и содержит бесспорное признание того, что форма ствола мпинго, изгибы его ветвей и расположение сучков, удивительное сочетание мягкой белой коры и твердокаменной черной сердцевины, наконец, ее текстура подсказывают настоящему художнику и выбор темы, и отдельные элементы ее решения? То ли фраза эта является отражением миропонимания обитателей миамбо, убежденных в том, что «жизнь есть везде» и что прикосновением своего резца они лишь «будят дерево», которое затем само водит их рукой?.. Или, что скорее всего, материалистический и «потусторонний» подход причудливо уживаются в головах этих лесных философов, которые, веруя в легендарные истоки своего виртуозного владения искусством резьбы, в то же время говорят, что для них работа по дереву так же естественна, как появление растений из семени в хорошо удобренной почве…

Ликаунда долго и придирчиво осматривает свой чурбак, подвергая его подлинному исследованию. Даже дети, глядя на углубившегося в дело отца, притихли и на всякий случай отошли подальше от хижины: побеспокоить Ликаунду в пору творческих исканий — значит заведомо навлечь на себя его гнев. Лицо мастера сосредоточенно, глаза прищурены, на лбу даже появились капельки пота. Именно в этот период «знакомства резчика и дерева» и возникает окончательное решение трактовки задуманного сюжета.

Удар! Ликаунда начал работать. Пока что это еще чисто механический процесс — удаление коры. Но, значит, замысел уже созрел. Уверенно ударяя молотком по широкой стамеске, резчик обнажает благородную матово-черную древесину. Вокруг распространяется приятный, чуть терпкий аромат, исходящий от свежего мпинго. Удар! Удар! Удар!

Некоторые этнографы утверждают, что удивительное искусство маконде возникло «на пустом месте», что по времени его возникновение совпало с зарождением авангардистских течений в искусстве Запада, и на этом зыбком основании делают вывод: «абстракционизм органически присущ» XX веку. А между тем искусство маконде на протяжении веков имело глубокие корни и традиции, а «революцию» в нем, причем прежде всего техническую, произвела стамеска из сверхпрочной стали. Она проникла на плато Муэда вслед за проведенной португальцами шоссейной дорогой. Именно тогда сначала в лавках португальцев в Бейре и Лоренсу-Маркише (ныне Мапуту), затем в антикварных магазинах индийцев Дар-эс-Салама появились первые шитани из черного дерева. Их рождение было подготовлено многовековой традицией создания скульптур праматери, масок-мпико, ритуальных изображений, «учебных» фигурок, резьбой на домашней утвари и, наконец, своеобразием этнопсихологии маконде, которые верят, что «резчик был до всего».

Отоспавшийся Нангонга подходит к нам, отпускает несколько иронических замечаний в адрес Ликаунды, по его словам «уже успевшего испортить такой чудесный кусок мпинго», и усаживается рядом. Шепотом, чтобы не помешать работе, он сетует, что уже не может быть мастером-резчиком: руки дрожат и нет сил бить по дереву-камню.

— А что, Нангонга, неужели каждый мужчина-маконде может быть скульптором? — спрашиваю я.

— Конечно, — уверенно кивает он. — Совсем бесталанных людей у нас нет. Мы рождаемся, чтобы вдохнуть в дерево новую жизнь. Но чтобы стать таким хорошим скульптором, как Ликаунда, надо встретить очень доброго шитани и дружить с ним всю жизнь. Тогда шитани во сне будет подсказывать, что и как делать. Мне же, особенно когда я был молодым, все чаще снились джинни. Они наслали на меня порчу. Поэтому я больше говорю, чем работаю.

Маконде переделали в шитани шайтана из мифологии арабов. Шайтан — это иблис, черт, дьявол, библейский сатана, в общем, персонаж явно отрицательный. Под пологом же миамбо его почему-то превратили в добряка, в этакого ангела, унаследовавшего от шайтана одну-единственную черту — являться во сне к поэтам, с тем чтобы они днем повторили слова, внушенные им ночью. Злые шитани у маконде фигурируют очень редко и в конечном счете всегда оказываются побежденными.

Что же касается джинни, ведущих свое начало от арабских джиннов, иногда, как известно, способных делать добро, то маконде считают их исключительно носителями зла.

У танзанийских маконде излюбленной темой творчества стало изображение добрых деяний шитани и, главное, их любовных проказ, при которых они ведут себя совсем как люди. На плато Муэда к шитани относятся сдержаннее, а их сексуальными приключениями не интересуются вовсе. Здесь они чаще изображаются в виде лесных духов, нередко принимающих обличье зверей, а то и вообще бестелесных существ. В последнем случае резчик характеризует шитани с помощью всего лишь двух-трех произвольно соединенных частей человеческого тела, имеющих, по его мнению, наиболее важную роль для смыслового выражения сюжета. Как-то, например, один из местных резчиков, Мванжема, принес мне изображение шитани-женщины. Оно представляло собой два огромных глаза, вписанные в контур человеческой головы, причем вместо зрачков резчик изобразил две налитые женские груди, из которых капали слезы. «Что это значит?» — спросил я. «Это добрая шитани Андаука, которая смотрит на пораженные засухой поля и печалится, что не у всех детей будет что поесть в этом году», — объяснил он тоном, не допускающим возражений.

Если фигура изображается целиком, то пропорции человеческого тела могут изменяться совершенно произвольно. Игнорируя реалии и на первый взгляд мало заботясь об эстетической стороне дела, резчик выпячивает на первый план главное, подчиняя ему все остальное. Так, «мудрые шитани» обязательно обладают огромными головами, а шитани, покровительствующие воинам, — мощными руками, символизирующими их физическую силу. «Тело — это всего лишь оболочка, которой всегда заправляет либо ум, либо похоть, либо сила, — поведал мне как-то среди ночи Нангонга. — Зачем же мастеру тратить время на изображение того, что все равно ничего не значит?..»

— Нангонга, а ты знаешь, что будет вырезать Ликаунда? — спрашиваю я.

— Из такого длинного бревна можно вырезать только одно — «древо жизни», — уверенно говорит старик. — Примерно такое, как он подарил тебе вчера. Ликаунда, как и я, наверное, съел той ночью много мяса и поэтому был неразговорчив. Он ведь не рассказал тебе об этом «древе».

— Ликаунда, напротив, был очень разговорчив, — возражаю я. — Но о «древе» он действительно не рассказал.

— Значит, я, как всегда, прав, — удовлетворенно заключает старик. Он жестом подзывает проходящего мимо мальчишку и велит принести из его хижины подаренную мне скульптуру.

— Ты, когда начнешь рассказывать, говори громче, — вдруг подает голос Ликаунда. — А то вдруг что перепутаешь.

— Это я-то! — притворно обиженным голосом восклицает старик. — Я даже могу, не подходя к тебе, рассказать, что ты вырезаешь сейчас.

— Уж это все могут, — отмахивается Ликаунда.

— Кроме меня, — вношу я поправку.

— Он вырезает сейчас фигурку матери, — уверенно говорит старик.

— Откуда ты знаешь?

— Так ведь даже Ликаунда признал, что это всем известно. Потому что резчик начинает свою работу над «древом жизни» с изображения матери-прародительницы маконде, которое он помещает в центр всех фигур. Таков закон. А потом уже можно вырезать что в голову придет.

Вернулся мальчишка со скульптурой.

— Видишь, и здесь в самом центре помещено изображение матери, — разглядывая резную колонну, показал мне старик. — Книзу от нее Ликаунда поместил тех, кто жил до него. Смотри: лица всех людей татуированы, у всех женщин во рту пелеле. Кроме людей в нижней части скульптуры много злых джинни — раньше в лесу, говорят, их было больше, чем сейчас. Люди борются с ними для то-го, чтобы выжить. Видишь, как сплетены, соединены друг с другом людские тела. Из одного человека как бы вырастает другой, одно поколение дает начало другому, продолжая род маконде. Вот почему такой резной столб называется «древо жизни». Правильно я говорю, Ликаунда?

— Очень правильно. Ты давай продолжай.

— Вот. А над матерью изображены люди, которые окружают нас сейчас. Видишь, лица у них чистые, в руках у многих мотыги и книги. Они не такие сердитые, как были раньше, перестали воевать, но стали больше думать. От прошлого среди них остался один вот этот татуированный старикашка. Видишь, какой он противный? А главное его занятие — это пустые разговоры. Недаром же Ликаунда приделал ему такой длинный язык. Я думаю, это джинни, который по ночам не дает ему спать своими россказнями. Старый злодей!

— Это ты, Нангонга, — как бы невзначай бросил Ликаунда.

Я посмотрел на старика, потом на физиономию на барельефе и хмыкнул: сходство было разительным.

— Не может быть, — расстроенно пробормотал Нангонга.

— Ты просто давно не видел себя в зеркале, — подзадоривал его резчик. — У меня в хижине где-то валяется осколок, иди посмотри.

— Не пойду, — решительно отверг это предложение старик и вновь принялся рассматривать скульптуру. Потом его лицо озарилось улыбкой. — А эта фигура со злой и каверзной рожицей, что замахивается на всех резцом, наверное, ты, Ликаунда? — спросил он.

— Конечно, Нангонга.

— Ну тогда я не буду на тебя обижаться. Ты — справедливый человек и великий резчик. Я разглядел на этой скульптуре твою жену, старосту Атенси, учителя Мпагуа, твоего главного конкурента Мванжему, но самая неприятная физиономия все равно у тебя. Правильно, так оно и есть!

Оба собеседника весело расхохотались. А я, разглядывая «древо жизни» после этого разговора как бы новыми глазами, с совершенно иных позиций, понял, что за кажущимися многим «фантастическими абстракциями» маконде скрывается сама жизнь, из которой они и черпают бесконечные темы для своих удивляющих разнообразием произведений. Как и любое подлинное искусство, резьба маконде не статична. В новых условиях она приобрела выразительный динамизм форм, столь разительно отличающий современные произведения резчиков миамбо от традиционной африканской скульптуры в целом.

Преемники великих традиций, ведущие начало от легендарных времен, маконде уже сделали один переворот в африканском искусстве: за последние 40–50 лет жителями миамбо создана новая пластика, не имеющая себе равных у других народов. Это мнение не мое, а общепризнанное, разделяемое мировыми авторитетами и знатоками культуры и традиций народов Африки. Исходя из посылки своей мифологии, что «резчик — творец» и поэтому «может все», что его долг и святая обязанность — «создавать такое, что еще никогда не было», подлинные мастера резьбы у маконде никогда не связывали себя рамками канона, столь сковывающего всегда традиционное искусство у других африканских народов.

Что было и остается наиболее характерным для этого канонического искусства? Лобовой, фронтальный взгляд художника на собственные творения. Отсюда любая африканская маска, подавляющее большинство скульптур — это изображение анфас. Маконде смело начали смотреть на своих героев под любым углом, из любой точки и вырезать их в любом ракурсе. Традиционная скульптура всегда была символом, она и создавалась для того, чтобы подчеркнуть наиболее типичное, устоявшееся, незыблемое. В полном соответствии с подобным содержанием образа маска должна была быть статичной. Маконде же внесли элемент сюжета, сиюминутности в содержание своих композиций, что требовало выразительности и динамизма.

Сюжетность привнесла и еще одно новшество. Почти повсеместно африканская скульптура (не говоря уже про маску) — это персонификация индивида, в крайнем случае канонизированное изображение мужчины и женщины.

Маконде же проявили себя как подлинные мастера «массовых сцен» в деревянной скульптуре, где все герои находятся во взаимосвязи друг с другом. На смену традиционной монолитности, зачастую тяжеловесности классических образцов африканского искусства, своей массивностью как бы подчеркивавших собственную значимость, из лесов-миамбо в африканское искусство вместе со стилем шитани неожиданно пришла ажурность и легкость конструкций.

Сегодня, на мой взгляд, на плато Муэда назревает еще один переворот в африканском искусстве. На сей раз он коснется не его формы, а содержания. «Расканонизировав» изображения своих духов, дав возможность каждому резчику изображать шитани на пределе его индивидуальной творческой фантазии, маконде сделали первый шаг в этом направлении. Потом они «осовременили» свое «древо жизни» появлением на некогда ритуальном столбе, традиционно изображавшем обитателей «потустороннего мира», не только реально существующих людей, но и таких атрибутов современности, как книга, винтовка, машина. Теперь, смело вкладывая новый смысл в старые темы и формы, маконде революционизируют свое искусство, зачастую наполняя его абсолютно иным, лишенным мистики содержанием.

Изгнанные из-под куста Ликаундой, полностью ушедшим в работу, мы с Нангонгой идем мимо хижин, в которых работают другие деревенские резчики. Главный вывод, который напрашивался после знакомства с их произведениями, — новая жизнь ввела в национальное искусство и нового героя. О нем, о его испытаниях и страданиях, о его борьбе за свободу и независимость рассказывает большинство создаваемых работ. Этот герой — собирательный образ новой, возрождающейся Африки.

Маститый Мванжема резал огромную деревянную колонну «Прошлое страны моей», своего рода эпос в дереве. На ней снизу вверх, по исторической спирали, сменяли друг друга короли Мономотапы и Васко да Гама, португальские конкистадоры и арабские работорговцы, колонизаторы и предатели-коллаборационисты. «Всех их ждет суд народный, который я изображу на самом верху ствола», — объяснил мне Мванжема. Я посмотрел в центр скульптуры. На месте женской фигуры там был вырезан контур матери-родины — Мозамбика.

В хижине Мпунгу мы долго рассматривали приготовленные для отправки в Мапуту деревянные фигурки женщин-партизанок, на голове у которых вместо традиционного кувшина с водой были снаряды, стариков с ружьями, девушек с книгами, солдат с мотыгами. Его сосед — Мтинду осваивал новый для местных мастеров вид резьбы — барельеф на слегка выпуклой доске, с огромным трудом выпиленной из ствола мпинго. На доске крупным планом были изображены счастливые, улыбающиеся люди — представители народов Мозамбика — в своих национальных одеждах. Пульс жизни, ритмы танца угадывались за этими изображениями.

…Быстро пролетело время, настал день отъезда из деревни. До Муэды вместе со мной попросился доехать Мпагуа: у учителя были какие-то дела в райцентре. Несколько раз останавливаясь по пути в селениях, мы в каждом из них видели поглощенных работой резчиков, дивились обилию скульптур, рождающихся под пологом миамбо.

— Я не думаю, что преувеличу, если скажу: за последние годы искусство скульпторов стало главным и самым ярким проявлением духовной жизни моего народа, — как бы размышляя вслух, сказал Мпагуа. — Да и сам резчик по дереву стал одной из центральных фигур деревни, человеком наиболее уважаемым. И это вовсе не оттого, что его труд приносит общине немалый доход. Главное в том, что его глазами, его руками соплеменники получают возможность выразить свое видение мира, рассказать об этом другим. Социальный авторитет настоящих, творчески работающих мастеров сейчас у маконде необычайно высок. Люди начинают понимать, что именно по их искусству судят о маконде во всем мире.

Мне было интересно выяснить мнение Мпагуа, в чем он, как представитель нарождающейся национальной интеллигенции маконде, видит причины тех очевидных и с каждым годом все усиливающихся различий, которые отличают искусство танзанийских и мозамбикских маконде. Откуда этот взрыв «любовной тематики» резчиков в предместьях Дар-эс-Салама? И почему западные исследователи искусства маконде порою не без внешнего основания находят в их творчестве то «реминисценции Босха», то отголоски влияния современного экспрессионизма и натурализма.

— Знаете, для меня ответ на этот вопрос однозначен, — говорит учитель. — Я уверен, что резчики, которые работают в глубинке танзанийского плато Маконде, режут примерно то же и так же, как на плато Муэда. Здесь, в родной атмосфере, на земле праматери, никто не отваживается создавать те эротические композиции, которые за бешеные деньги продаются в восточноафриканских столицах. Вдали же от родных мест некоторые резчики, освободившись от духовного контроля соплеменников, могут соблазниться заработать на создании скабрезных изображений шитани. Однако ничего общего с традицией маконде, кроме формы, эти скульптуры не имеют. Многие их создатели говорили мне, что «любовная тематика» была подсказана им оптовиками, владельцами крупных магазинов, наживающимися на дискредитации нашего народного искусства. Зачастую резчику подсовывают эскиз, сделанный в Копенгагене или Риме, а его воплощение в мпинго выдают за нечто оригинальное…

Путешествие из прошлого