– Чепуха, – мотнул головой Сердолик. – Просто вырвалось. Случайность.
– Я больше не верю в случайности, – Вандерер вытряхнул в рот капсулу, прикусил ее, привычно ощущая гнилость, сжимающую в приступе рвоты горло. – Вся эта история – огромный клубок дурацких случайностей, за которыми скрывается непонятая нами закономерность.
– Слушай, пусть все так. Согласен. Программа, автомат или бомба. Но что я могу вам сделать? Какой вред я могу причинить человечеству?! Взорвать Совет Небожителей? – Корнеол даже сделал попытку растянуть губы в глупейшей ухмылке, но мышцы лица заледенели, превращаясь в маску.
Если честно, то Сердолик ожидал, что Вандерер раздраженно махнет рукой, точно отгоняя назойливого комара, что всегда служило признаком его высочайшей занятости, которую он не считал нужным от кого-либо скрывать в силу какой-нибудь там ложной деликатности.
Ему вспомнилось то ли детское впечатление, то ли навязчивый сон, а может уже неразличимая смесь и того и другого, когда он в порыве не сдерживаемого детского желания поделиться чем-то важным, переполняющим до дрожи, до пота, до прерывистого дыхания, позабыв все запреты и правила, врывается в полутемный кабинет, где за столом сгорбился Очень Занятый Человек, бежит к нему, и вот слова готовы сорваться с губ как вдруг он словно со всего размаха врезается в ледяную стену, напарывается на стылую сосульку, что пронизывает тело, прокалывает трепещущее сердце, переполняет невообразимой слабостью, от которой подгибаются ноги и хочется упасть, но взгляд Очень Занятого Человека не дает ему и пошевельнуться.
И еще ему кажется, что в полутемной комнате царит космическая стужа, а если точнее, то не кажется, потому что краем глаза он замечает промерзший до дна аквариум, подсвеченный лампой, отчего разноцветные рыбки, скованные льдом, похожи на драгоценные камни. А Очень Занятый Человек разглядывает его с обычным выражением взрослого, взирающего на симпатичного, но до смерти ему надоевшего своими выходками мальца, и произносит лишь: “Занят”, после чего с мира сдергивается темное, промерзшее полотно, его окутывает жар ярко-солнечного дня и лишь крохотная льдинка продолжает холодеть в глубине груди, совсем рядом с сердцем.
Но Вандерер остается недвижим и это пугает Сердолика еще больше.
– Сынок, – голос его почти ласков, но мороз продрал Корнеола до самых пяток, – сынок, ты думаешь над этим от силы пару дней, а я – всю твою жизнь. И знаешь, что самое дрянное? Я так ничего и не придумал. НИЧЕГО! Вот это самое страшное. Хотя…
– Что?! Что?! – хочется выкрикнуть Сердолику, но уверен – голос предательски дрогнет, а ему меньше всего хочется показать старику как он напуган. Поэтому Корнеол перехватывает пальцами обтянутое свитером горло каким-то бабьим движением, ощутив даже сквозь крупную шерстяную вязку отчаянное биение жилы.
– Ты знаешь, что в Ойкумене мы обнаружили несколько, скажем так, мегаструктур, принадлежащих, предположительно, вандерерам. Все они до сих пор функционируют.
– Да, – сказал Сердолик, глубоко дыша. Приступ страха почти миновал. – Надежда, Колыбель…
– Башня, – почти строго добавил Вандерер.
– Башня. Конечно же…
– Представь, что некая сверхцивилизация по каким-то непонятным нам мотивам создала и запустила в различных мирах гигантские машины. Понимая, что спустя длительный промежуток времени эти машины необходимо будет остановить, демонтировать или просто сломать, и учитывая, что к тому моменту сама эта сверхцивилизация может или исчезнуть или вообще забыть о машинах, она предусмотрела дублирующий механизм контроля.
– Хочешь сказать…
– Да. “Чертова дюжина” может оказаться таким вспомогательным механизмом. Представители цивилизации, к тому времени расселившейся по ойкумене.
– Тогда понятно, почему я оказался хранитель Башни, ведь так? – Вандерер кивнул. – А остальные… дьявол, даже и не знаю как их называть… братья и сестры? Они тоже оказались причастными к подобным сооружениям вандереров?
– Более или менее… – уклончиво произнес собеседник. – Как ты понимаешь, все это пока гипотеза. Не хуже, но и не лучше других…
…Не хуже и не лучше. Во всех имелся серьезный общий изъян. Избыточность. Холодный прагматизм рассудка в них соседствовал с вычурной театральностью, с безумием маскарада, а если называть вещи своими именами – сумасшествием. Причем сумасшествием не тихим, и даже не тем, за которое прощается любой гений, искупающий эксцентричность поступков и злобную неуживчивость острым лезвием разума, которое, не будь оно прикрыто мягкими ножнами безумия, могло бы в клочья исполосовать податливую мякоть цивилизации, жирком наросшую на жестких мышцах сражающейся за свое существование обезьяны. Нет, даже на расстоянии невообразимого количества лет от разбросанных по Ойкумене артефактов ощутимо пованивало гнильцой чего-то, что не укладывалось в рамки разумного прагматизма, не говоря уж о морали, хотя бы и нечеловеческой.
Тот же саркофаг бросал вызов какому-либо серьезному осмыслению целей начатой сорок тысяч лет назад операции. Поручи подобное любому мало-мальски знакомому с технологиями спецопераций и слышавшему краем ухом о генокодировании, он бы немедленно указал бы гораздо более изящный путь подсадки и внедрения в интересующую его цивилизацию агентов влияния.
Достаточно слабенького передатчика, который, заметьте, без следа разлагается после срабатывания, и любое количество особей женского пола в пределах досягаемости оказались бы носителями видоизмененных нужным образом яйцеклеток, из которых впоследствии родились бы неотличимые на незаинтересованный взгляд отпрыски, кодированные на генном уровне для безусловного выполнения возлагаемой на них миссии.
Пожелай некто добавить к столь заурядной операции толику эксцентричности, то тут вообще можно обойтись без естественного оплодотворения, хоть тринадцать раз сотворив чудо непорочного зачатия, еще раз попинав железным говнодавом науки давно мертвое тело проведения божьего…
Все это мог сказать и рассказать Вандерер стоящему перед ним растерянному, напуганному человеку, но ничего не сказал и не рассказал. А просто вздохнул и продолжил:
– Ты мог бы нам помочь в ее проверке. Когда “чертова дюжина” появилась на свет, было решено, во-первых, не открывать им информацию о них самих и, во-вторых, дать им такие профессии, которые препятствовали их длительному пребыванию на планете. Тогда нам казалось, что это очевидные шаги, обеспечивающие безопасность человечества. Но, похоже, именно этого от нас и ожидали. Понимаешь? Если гипотеза верна, то “чертова дюжина” должна быть рассеяна по всей ойкумене, чтобы легче получить доступ к артефактам. А незнание обстоятельств своего появления на свет облегчает запуск программы.
– Хорошо. Теперь я все знаю. Я – хранитель Башни. Что ты… что вы от меня хотите?
Вандерер достал из хорошо ему знакомого ящичка сигареты, вытряхнул полусырую, пропитанную консервантом палочку, дождался ее высыхания, наблюдая как в багровом отсвете заходящего солнца от нее поднимаются розовые струйки испарений, закурил и сказал так, словно предлагал разделить с ним вредную привычку:
– Используй зажигатель.
Ферц первым нарушил долгое всеобщее молчание:
– Как я понимаю – он не лжет? Зажигатель уничтожен?
– Он не может лгать, – сказал Вандерер. – Не умеет.
– Вот именно! – выкрикнула бывшая жена Сердолика. – Не умеет! Он – чистый! Чистый! В белых одеждах!
– Прекрати истерику, – поморщился Корнеол. – Я вовсе не собираюсь умирать. Я вам докажу… – он осекся, как будто ему не хватило дыхание, но тут же продолжил с каким-то шутовским воодушевлением, свойственным лишь героям дешевых пьес. – Да, именно! Докажу! Практика – критерий истины, не так ли? Я вам докажу, что между мной и этой дурацкой штукой нет ничего… ни единой точки пересечения… – пальцы вцепились в свитер на груди и оттянули вязку, будто она не давала ему вздохнуть полной грудью.
– Ты противоречишь сам себе, сынок. Или ты все-таки солгал? – спросил Вандерер с внезапно возникшей надеждой, однако изрядно разбавленной усталостью и разочарованием. – Скажи, сынок…
Бывшая жена Сердолика сжала кулаки, выставив их перед собой, что выглядело бы смешно, если бы не жуткое выражение ее лица:
– Не смейте его так называть! Не смейте! Не смейте… не смейтесь надо мной… – упавшим голосом закончила она, и Ферцу показалось что он слышит, как в женщине что-то ломается, точно огромное подпиленное дерево, замершее на мгновение в неустойчивом равновесии, когда достаточно небольшого толчка и произойдет окончательный слом.
Достаточно дуновения, ветерка, обычного слова, и хрупкая фигурка пойдет мелкими трещинами, которые будут все углубляться, расходиться шире, подставляя бесстыдному взгляду возможность проникнуть в ее потаенные глубины.
Ферцу это показалось настолько неприятным и отвратительным, что он еще крепче стиснул рукоять пистолета, готовый разрядить его в первого, кто рискнет произнести слово.
Или ему вовсе не нужно дожидаться глупой и слепой случайности? Зачем ждать?! Разве он когда-нибудь обнажал оружие для того, чтобы пугать или заставлять? Нет! Никогда! Только убивать, только убивать. Но кого он должен убить? Вандерера? Сердолика? Или саму женщину? Выбрать нужно сейчас, немедленно. Из спутанного узла человеческих отношений нет иного выхода, нежели смерть.
– Вы смеетесь надо мной… – пугающе спокойным голосом сказала бывшая жена Сердолика. – Вы просто надо мной смеетесь.
– Дорогая, ты что говоришь?! – вскрикнул Корнеол, и Ферц чуть не нажал курок. Еще немного, уговорил он себя, подожди еще немного.
– Это заговор, – объявила женщина. – Заговор против меня. Или процесс… черный, безумный…
– Что с ней? – Корнеол сделал попытку двинуться, но Ферц покачал головой.
– Теперь я вспомнила, господи, как я могла это забыть? Как я могла ТАКОЕ забыть?! Ведь это все уже было! Вы его всегда убиваете… вы его убиваете, а я кричу… вы его убиваете, я кричу… вы его убиваете…