Близость женщины растворяет плотную накипь одиночества, размягчает коросту на кровоточащей душе, очищает от налета спасительного цинизма, врачует раны огрубевшего сердца. Он задыхается. Пот заливает глаза. Руки сводит судорогой.
Озверевший мир, с которым он почти примирился, огрызающийся злой щенок, которого он тщился приручить, клоака пороков и грехов, где он увяз в безнадежье отыскать хоть крошечный осколок драгоценности настоящего человека, мир, уничтоживший наивного гедониста предательством и смертями, но взамен подаривший странное освобождение от пут и кандалов Высокой Теории Прививания, что беспощадно культивирует каждый росток души, этот мир вдруг начал подаваться, отчаянно скрипя, как несмазанный механизм, отступать, взмывать куда-то вверх ветхой декорацией, где среди душных портьер когда-то и происходило чудо преображения человека воспитанного, человека совестливого, человека заботливого, человека сострадающего, человека, отягощенного еще тысячами и миллионами свойств, в просто человека — без всяких свойств и коннотаций.
Оружие выскальзывает из рук и с глухим стуком падает на омшелый камень. Ладони стискивают хрупкие плечи, еще теснее прижимая к себе эту мягкость, эту нежность, это тепло, этот уют. Он глубже, еще глубже вдыхает свежий запах волос, приправленный медовым ароматом яркого солнца, чистого неба, луговых трав, и из него, помимо воли, рвется совсем уж неожиданное, наивное и даже, быть может, жалкое:
— Мама… мама… мама…
— Да, мой колокольчик, да… — тихий шепот в ответ, принимающий его таким, каким он когда-то был — наивным и чистым.
Подкашиваются ноги или сам он жаждет преклониться пред алтарем женщины, так долго ждавшей своего блудного сына — скитальца по проклятым мирам, чьи кривые зеркала уже почти примирили его с собственным искаженным отражением, почти заставили поверить — именно таков он и есть — упырь, сосущий проклятую кровь из чумных больных во имя их же выздоровления, но вместе с заразой лишающий бессильных мира сего и самой жизни, превращая в ходячих мертвецов, потому что чума и есть их единственный способ существования.
Ибо нет у них такого алтаря с нежной кожей, что шелком переливается под щекой, движущейся вниз, ибо нет у них таких сосцов, что двойней молодой серны пасутся между лилиями, ибо нет у них живота ее, что как круглая чаша, в котором не истощается амброзия, и нет чрева ее — вороха пшеницы, обставленный лилиями, а есть только капище с нечистой, прыщавой кожей, грудью, похожей на выпотрошенные тушки с жесткими и бесплодными сосками, торчащими как иссохшие сучки некогда плодоносящего древа, впалым животом и выпирающим крестцом проклятьем ожившей мумии, с бесстыдством лона, напоминающим опаленную, треснувшую от жара землю…
Возвращались молча. Сворден Ферц все время оглядывался — ему казалось, что откуда-то из-за деревьев за ним продолжают наблюдать огромноголовые звери с тускло желтеющими круглыми глазами. Шакти растирала покрытые гусиной кожей предплечья. В лагере ничего не изменилось — Планета и Навах посапывали в своих мешках, а «золотой петушок» спокойно перемигивался, подтверждая отсутствие какой-либо опасности.
— Там кто-то был? — неожиданно спросила Шакти. Она уже засунула ноги в спальник и вытирала полотенцем волосы.
— Мне показалось… — неуверенно сказал Сворден Ферц. Черта с два — показалось! Но пугать Шакти не хотелось. Огромноголовые твари. Целый выводок огромноголовых тварей.
— У него всегда хорошо получалось с собаками, — тихо и словно бы не к месту произнесла Шакти. — Вообще со зверями. Но в приюте почти не было другой живности, только собаки, одичавшие собаки… Они часто выходили из леса — какие-то огромные, страшные, четырехугольные. Шерсть клочками, клыки. Выходили и смотрели. На нас.
Хотелось курить. Ужасно хотелось курить. И еще — женщину. Любую. Пусть даже Селедку, но только бы избавиться от привкуса неловкости, от нелепого поклонения совершенному творению десятков тысячелетий горизонтального прогресса.
— Но щенки ничего не боялись. У них, наверное, еще не стерлась генетическая память о служении человеку. Они мохнатыми шариками катились к нашей детской площадке… Девчонки ужасно пугались, визжали, мальчишки пытались отогнать собак палками, и лишь он хотел с ними подружиться. Подкармливал котлетами, и сам оставался голодным. Трепал за уши и терпел их укусы… Его за это дразнили сукиным сыном… А он не обращал внимания. Он ни на кого не обращал внимания…
— Надо спать, — Сворден Ферц поворошил носком ботинка остывшие угольки. Тонкая струйка дыма устремилась в бледно-молочное небо.
Шакти не ответила. Она уже спала, как-то ужасно неудобно съежившись почти на голой земле. Сворден Ферц подошел к ней, осторожно пригладил забавно торчащие во все стороны волосы, хотел кончиком пальца тронуть кокетливую родинка, но передумал, осторожно приподнял спящую и подтянул под нее спальник.
— Тот, Кто Охотится в Ночи и Пьет Кровь Своих Врагов, — сказал Кудесник. — У них здесь логово.
Планета взял планшет и постучал ногтем:
— Под нами огромные пустоты. Может они там и прячутся? Дьявол!
— Они очень опасны? — спросила Шакти, а Навах хмыкнул.
— Что будем делать? — поинтересовался Сворден Ферц.
Планета задумчиво почесал лысый череп:
— Бросить все вот так на полпути… Scheiße!
— Так как они выглядят? — спросил Навах.
— Похожи на собак, но с огромной головой и выпученными глазами, — терпеливо в который уже раз повторил Сворден Ферц.
— А может это и есть собаки? Местная разновидность? Собаки-мутанты?
— Они умеют разговаривать, — сказал Кудесник.
— Лаять? — повернулся к нему Планета.
— Разговаривать. По-человечески. Попадаются такие твари, которые могут делать это почти как люди. Иногда они заманивают людей в лес, изображая из себя заблудившегося или раненого.
— Ерунда, — сказал Планета, не давая тягостной тишине ни мгновения на появление. — Местные попугаи. Имитируют человеческую речь, а дикарям кажется, что звери с ними разговаривают. Суеверия!
— Не знаю, что такое суеверия, — вежливо возразил Кудесник, — но предполагаю, что это такое ваше название для несуществующих вещей, в которые верят люди. Эти звери — не суеверие. И то, что они могут говорить, — тоже не суеверие. Не повторять слова за человеком, а говорить как человек.
Голос Кудесника оставался ровным, но птаха на его плече демонстрировала высшую степень раздражения — скакала туда-сюда, выдирала клочки шерсти из одежды, хватала за ухо хозяина, широко разевала клюв и клекотала.
— Новая разумная раса? — спросила Шакти.
— При обнаружении на планете любых следов разумной деятельности следует немедленно эвакуироваться, по возможности уничтожив все следы собственного там пребывания, — процитировал Навах злополучное дополнение к Уставу. — Значит, эвакуация?
— Следов разумной деятельности большеголовых мы еще не обнаружили, — поправил Сворден Ферц. — И вряд ли обнаружим, кроме каких-нибудь нор.
— А может это — они? — вскинула голову Шакти.
— Кто — они? — Планета тяжело посмотрел на нее.
— Ну…
— Они не были собаками, — отрезал Планета.
— Насколько мне помнится, еще ничего не доказано… И вряд ли когда будет доказано, — поправил Навах.
— Эти твари, к тому же, опасны, — сказала Шакти. — Они могут в любой момент напасть на нас…
Кудесник вдруг хохотнул, словно услышал нечто забавное. Птаха присела, растопырила крылья, вытянула шею и широко разинула клюв. Сворден Ферц никогда не видел как смеются птицы, но, наверное, они делают именно так.
— А что вы тогда почувствовали? — поинтересовался Навах у Свордена Ферца.
— Сложно описать… Какой-то очень неясный эмоциональный фон. И злоба, и голод, и желание напасть, и… что-то еще… — Сворден Ферц бессильно защелкал пальцами, но не мог подобрать нужного слова.
— Зависть, — вдруг сказала Шакти. — Когда мы стояли обнявшись, в них вдруг появилась зависть.
— Хм… Может они вам завидовали, — пробурчал Планета.
— Вряд ли. Они ведь звери, они не могли в полной мере оценить эротические отношения представителей чуждой расы.
— Могли или не могли? — Планета живо обернулся к помрачневшему Наваху.
— Я не знаю какого рода эротическим отношениям стали свидетелями гипотетические представители неизвестной разумной расы, — сухо ответил Навах.
Планета требовательно посмотрел на Свордена Ферца.
— Мы стояли… ну, почти обнявшись.
У Свордена Ферца возникло стойкое ощущение, что его помимо воли хотят затащить в какую-то весьма запутанную сеть взаимоотношений между Планетой, Шакти и Навахом. Причем, если Планета делал это почти открыто, Шакти играла на недомолвках и откровенно передергивала, то Навах, изображая из себя нечто вроде уязвленной жертвы, на самом деле прекрасно понимал все ходы своих коллег. На мгновение Свордену Ферцу показалось, что каким-то чудом он перенесся в почти родную атмосферу Адмиралтейства со всеми его интригами, заговорами, временными союзами, полунамеками, подставами и провокациями, цена которым не только завоеванный статус, а сама жизнь.
Спектакль, вот что это. Выездное представление странствующей группы скоморохов, разъезжающих по невидимым фронтам борьбы за спрямление чужих исторических путей, прикрываясь легендой поиском сокровищ давным-давно сгинувшей сверхцивилизации.
Даже Кудесник, кажется, догадался. Ни разу в своей жизни не видевший спектаклей, представлений, концертов, он словно по капле воды узрел не только существование океанов, но и живность, населяющую их глубины. Вон как его птаха заходится.
— Мне нужен полный ноэматический разбор ваших переживаний, — вдруг хлопнул ладонями по голым коленкам Навах. — Сворден, вы ведь владеете феноменологической методикой? Хотя бы по Прусту?
— Что-то такое помню, — неуверенно признался Сворден Ферц.
— Не беспокойтесь, я дам вам подробную инструкцию. А Шакти тогда займется разбором по Гуссерлю-Брентано. Как более подготовленная. У нас ведь будет время? — Навах посмотрел на Планету.