Иногда замарашка приоткрывала глаза, и тогда ей в голову приходили до того странные мысли, что хотелось тут же поймать их голыми руками, словно вертких рыбешек, и выбросить туда, откуда они приплыли. Мысли были не то чтобы совсем непонятные, но неожиданные.
Например, она вдруг поняла, как осуществить преобразование Гартвига-Лоренца в системе взаимно вращающихся трехмерных пространств, да еще обобщить его на систему нескольких тел.
Почему-то она совершенно безропотно восприняла, что в ее когда-то почти целиком съедобную вселенную мыслей, где даже самая крохотная пылинка желания подчинялась исключительно мощной гравитации «желудочной неудовлетворенности», как это назвал ржавоглазый, а какой-нибудь представитель славной поросли выразил бы коротко и емко: «Пожрать бы!», внезапно вторглись иные, гораздо более впечатляющие объекты личностной космогонии, по сравнению с воздействием которых эта самая «желудочная неудовлетворенность» обратилась в пренебрежимо малый член бесконечного ряда разложения Человека Воспитанного в рамках канонической Высокой Теории Прививания.
О преобразовании Гартвига-Лоренца Теттигония ничего не рассказала ржавоглазому, но о лифте решила не молчать. К тому времени они поднимались по кажущейся бесконечной лестнице. Вернее, лестница и представляла собой воплощенную бесконечность (Теттигония даже вспомнила точный термин — «реализация абстракций Эшера»), которая состояла из четырехтактового пространственного континуума с точкой разрыва.
Три такта-пролета — подъем по ржавым ступеням, так подозрительно скрипевшим, что казалось сейчас придавленный тяжелым ботинком лист железа хрустнет, разрываясь подгнившей тканью, и ржавоглазый, не сумев удержать равновесие с такой ношей, обрушится на всем телом на Э-абстракцию, отчего окончательно порвутся модульные растяжки, метрика вложенных пространств схлопнется, вырождая бесконечномерный континуум в заурядный двумерный случай.
И один такт-пролет — преодоление разрыва. Здесь требовалась недюжая сила. Хотя математические выкладки и натурное моделирование не указывали на появление в данной точке наведенных сопротивлений, требующих дополнительной мощности для их нивелирования, но в реальности у любого пользователя лестницей возникало ощущение, будто он протискивается сквозь стальной лист, — разум утверждает, что сделать подобное невозможно, но тело понемногу просачивается через перегиб.
Теттигония даже попыталась прикинуть вероятность им двоим угодить в сингулярный спазм, который бы обрек их на бесконечное зацикливание между краевыми точками, в результате чего они бы ходили по лестнице до скончания времен. Расчет оказался не сложный, но ужасно нудный — аналитическое решение с лету найти не удалось, пришлось делать кроновское тензорное обобщение.
Человек, неудовлетворенный желудочно, преобразился в человека, одержимого расчетами. Любыми. До самого последнего момента даже не подозревая, что так называемый бог говорит на языке математики, замарашка не только вспомнила изначальный язык сотворения мира, но и принялась с неудержимостью немого, внезапно обретшего дар речи, на нем болтать. Пока, правда, только про себя.
Она чуть не рассмеялась, когда представила себя говорящей ржавоглазому: «Коллениарный вектор движения вдоль третьего такта Э-абстракции при сохранении импульса движения с поправкой третьего порядка на случайные смещения центра тяжести с последующим поворотом вдоль оси вращения совмещенных тел на радиант…»
Поэтому она осторожно дернула ржавоглазого за ухо и показала пальцем:
— Лифт.
Ржавоглазый одолел четвертый такт и остановился, тяжело дыша. Открыв глаза, Теттигония видела как по пористой коже на виске сползают крупные и почему-то мутные капли пота.
— Лифт — хорошо, — выдохнул ржавоглазый. — Эшеровские лестницы — плохо.
Он сгрузил Теттигонию на пол, помог ей устроиться, прислонившись спиной и затылком к стене. Замарашка пошире раскинула ноги, давая круглому животу улечься между ними, обхватила его руками.
Ржавоглазый дрожащими руками вытер пот с лица. Теттигония еще не видела его таким изнуренным.
— У него здесь задание? — спросила замарашка.
Ржавоглазый, приготовившись присесть рядом, аж подскочил, резко развернулся и уставился на попутчицу.
— У него здесь задание? — повторила замарашка.
— З-з-задание? — переспросил заикаясь ржавоглазый. — Какое такое задание? У меня нет никакого задания! — фальцетом крикнул он.
Теттигония оттопырила Указующий Перст Господина Председателя, придирчиво его осмотрела, облизала, очищая от пятнышек грязи, и как можно строже пригрозила ржавоглазому, застывшему в жалкой позе, точно не замарашка сидела перед ним, а сам Господин Председатель возвышался под потолок.
Ноги ржавоглазого подогнулись, он бухнулся на колени и с такой силой вцепился руками в собственные ляжки, что казалось пальцы прорвут штаны и погрузятся в плоть. Рот его оскалился, стиснутые зубы заскрипели, жилы на шее вздулись. Глаза выпучились, десантник икнул, кадык дернулся, из уголков губ вниз потянулись темные струйки крови. Вязкие ручейки слились на шее, наполнили ложбинку между ключицами и пятнами проступили сквозь ткань.
— Если… убить… чудовище… — пробормотал, а точнее — пробулькал ржавоглазый (кровь пузырилась на губах). — Если… убить… чудовище… — сведенные судорогой руки кое-как отцепились от бедер, слепо поскребли вокруг, наткнулись на соскользнувшую с плеча железку на широком ремне.
С ледяной отстраненностью Теттигония наблюдала за метаморфозами ржавоглазого. Будь на ее месте вечно голодная замарашка, она бы давно визжала во всю глотку или вообще обделалась, а может и то, и другое одновременно, но то забавное созданьице, жалкий сорнячок в славной поросли наконец-то выпололи с корнем, а на ее место воткнули нечто совершенно иное, демонстрирующее невозможные темпы психофизиологического развития.
— Если убить чудовище, сам станешь чудовищем… Если убить чудовище, сам станешь чудовищем… Если убить чудовище, сам станешь чудовищем…
Неимоверными усилиями Теттигонии удалось затащить ржавоглазого в лифт. Сил забросить туда столь ценимую им железку на перевязи у нее не осталось. Да что там сил! Их не наскрести даже на то, чтобы подвинуть ногу, в пятку которой впился вреднючий выступ. Жутко тошнило от тряски. Едкая горечь крепко обосновалась во рту, но сплюнуть тоже было невмоготу. Единственное, ее хватило лишь разлепить губы, позволяя густой слизи стекать по подбородку.
Ржавоглазый лежал так, как его положила Теттигония — охапкой неряшливо свернутого грязного тряпья, продолжая бесконечное причитание:
— Если убить чудовище, сам станешь чудовищем… Если убить чудовище, сам станешь чудовищем… Если убить чудовище, сам станешь чудовищем…
Лифт дергался из стороны в сторону. Он двигался не только вертикально, но нередко менял направление на горизонтальное, возносился вверх и обрушивался вниз, резко уходил вбок, замирал, разгонялся, ввинчивался.
Ржавоглазый все плотнее прижимался к Теттигонии, вдавливая ее запакованным в броню телом в стену, по которой вились толстые пучки проводов и труб. Те впивались в ребра, в распухший живот, кронштейнами вгрызались в коленки и голени замарашки. Казалось, они угодили в стальное чрево оголодавшего чудовища, которое не в силах переварить их иссохшим желудком и поэтому скачет из стороны в сторону, то вверх, то вниз, кувыркается и валяется на спине, только бы перемолоть проглоченную добычу в мелкие кусочки, с которыми расстроенное пищеварение кое-как, но справится.
И когда мука от перемалывания стала нестерпимой, обращая в тонкую субстанцию агонии даже самое твердое семя желания жить, лифт замер, двери с шипением раздвинулись, предохранители стравили пар, окутавший возникший проход и не дающий разглядеть — где они очутились.
— Теперь я знаю, что это такое, — неожиданно ясным голосом сказал ржавоглазый. — Камера скользящей частоты, иначе — «Как словить чужака». Принята на вооружение в таком-то бородатом году. Основное назначение — выявление выродков с двойным менто-соскобом. Принцип действия заключается в имитации условий активации дублирующего Т-зубца путем неограниченной рекурренции. Побочные эффекты — высокая вероятность мозговой эмболии, зацикливание процесса рекурренции, необратимое расщепление личности.
— Ага, — только и смогла ответить Теттигония, разглядывая странную штуковину, проломившую внешний броневой пояс стального острова.
Походила она на огромную мину, чей серый металл изъязвляли оспины размером от крохотной щербины до вмятин размером с голову, а из непонятных отверстий по бокам и в основании стекали светящиеся изнутри ручейки чего-то тягучего.
Вогнутые внутрь, разлохмаченные броневые плиты удерживали штуковину над палубой, но той это очень не нравилось, поскольку между ней и зазубринами оболочки острова проскакивали ослепительные искры.
Разряды постепенно оплавляли вцепившиеся в странную мину остатки внешней брони, размягченный металл тянулся вниз, под воздействием еле-еле дышащих охладителей застывал, покрывался изморозью, превращаясь в слабо звенящие друг об друга фестоны, похожие на спутанные водоросли.
И еще Теттигонии показалось, что штуковина дышала — тяжело, почти неприметно, точно вытащенный на берег дерваль.
— Оно умирает, — сказала замарашка и неожиданно для себя почувствовала так, будто из дырявого кулька выпало и закатилось в дырку давно хранимое лакомство. Какое отношение штуковина могла иметь вообще к чему-то съедобному замарашка понять не могла.
— Это же… Это же… — в последнее время у ржавоглазого непросто складывались отношения с четким выражением того, что он хотел сказать. Все больше попадались вот такие обрубки-недоделки фраз.
Теттигония сделала один шажок, другой, бочком, готовая дать стрекача, если штуковина чего-нибудь этакого выкинет. Поскольку ясного определения для «чего-нибудь этакого» не существовало, то замарашка все ближе и ближе подбиралась к странной мине, свалившейся на остров, судя по всему, из самого мирового света. Ей внезапно захотелось погладить штуковину.