Сам муж, вытирая слезящиеся бесцветные глаза тыльной стороной ладони, выглядел растерянным и убитым горем. Его поддерживал под руку сорокалетний мужчина, который вчера вечером горевал со стариком на кухне. Немолодая дочь рыдала в голос, оплакивая мать. Началась трогательная процедура прощания покойницы с родным домом и родного дома с покойницей.
Зеваки стояли, обступив провожающих в последний путь родственников. Они, кажется, ожидали театрального представления с заламыванием рук, слезами, раздиранием лица скорбящими.
— Попивал-то муженек ее, крепко попивал, — прошептала Лене на ухо, как сильно любопытствующему товарищу, одна из соседок. — И бил ее иногда. Такие крики доносились с их квартиры, думали, до смерти забьет. А она нет, вот как хорошо померла, упокой Господи ее душу грешную…
Она перекрестилась.
Те, кто не должен был ехать на кладбище, стали подходить и прощаться с покойницей. Леня отошел подальше, ему было жутко и неприятно. Он вспомнил, как судорожно билось в предсмертных судорогах ее тело, как простирались к неизвестному заступнику руки, будто молящие о помощи. Она будто знала, что есть еще один свидетель ее насильственной смерти, и умоляла его вступиться. Перед его мысленным взором стояло ее еще живое лицо, лицо спящего мирным сном человека. Сном, который оказался для нее последним.
Соколовский, спасаясь от скуки, так привык наблюдать за стариком, что это стало его ежевечерним занятием. Он относился к нему, как к старому знакомому, о котором знаешь нечто нехорошее, но он-то об этом не подозревает. После смерти жены старик стал еще больше попивать, практически не расставался с бутылкой. Каждый вечер у него сидела компания местных выпивох, днем околачивающихся около бочек с разливным пивом, а вечером находивших приют у ставшего свободным алкоголика.
«Интересно, что он думает о смерти своей подруги? Переживает? Или ему наплевать? Сопьется дед, надо с ним поговорить», — решил добросердечный шантажист и направился с визитом к убийце. На всякий случай была куплена бутылка, долженствующая способствовать контакту между мужчинами. Снимки, сделанные в тот вечер, фотограф опустил в карман — просто так, без всякой задней мысли, только потому, что он шел в гости к человеку, имеющему к ним отношение.
Старик молча открыл дверь и прошел на кухню, даже не посмотрев в лицо позднему посетителю. Он покачивался, но еще довольно устойчиво стоял на ногах, от него сильно пахло сивушными маслами, и это говорило о том, что в его рационе преобладают неблагородные напитки.
Квартира имела заброшенный, неприглядный вид и пропиталась устойчивыми запахами безнадежного стариковского одиночества и грязи. Сама атмосфера комнаты была удушливая, липкая, ее хотелось снять с лица, как паутину. Несмотря на теплую апрельскую погоду, вовсю жарило отопление.
Леня, не раздеваясь, прошел за хозяином. Тот уже сидел за кухонным столом — именно на том месте, где в вечер перед убийством сидела его престарелая подруга.
— Наливай, — сказал дед и махнул рукой. Молча открыли бутылку, разлили и выпили.
Старик скривился, прикрыл рот ладонью и спросил:
— Что за дрянь ты принес?
Гость только пожал плечами: у каждого свой вкус, кто-то предпочитает самогону более сдержанные напитки. Дед опять махнул рукой и сказал:
— А, давай, чего там, наливай.
— Ну что, помянем Валентину Филипповну? — подал голос гость.
Такой разговор, состоящий только из одного заветного слова «наливай», его почему-то не устраивал. Он ожидал от разговора с убийцей какой-то вселенской скорби, раскаяния, наподобие последнего слова преступника. Он ощущал, что если это произойдет, то его часть вины за преступное бездействие, тяготившее уже несколько дней душу, как бы уменьшится, и подсознательно желал этого. Как преступника тянет на место преступления, так и фотографа тянуло побывать на этой кухне, где еще недавно на полу судорожно трепетало тело умирающей старухи.
А вместо душевного контакта началась тривиальная попойка, причем Леня выступал в роли обезличенного собутыльника, который появлялся всегда, независимо от обстоятельств.
— Отчего не помянуть — помянем, — согласился старик и немедленно выпил.
— Как же ты теперь один живешь? — спросил гость, скрывающий свое смущение оттого, что не знал, как обращаться к собеседнику, — ни имени, ни фамилии его он не выяснил.
Старик неожиданно расплакался. Он вытирал тыльной стороной ладони бесцветные, прозрачные, почти без слез глаза, скривил рот и внезапно запричитал:
— Валечка, голубушка моя, покинула меня, бедного супруга своего, сиротинушку горемычную. На кого ты меня оставила, я ли тебя не любил, не жалел? Веришь ли, парень, прожили с ней душа в душу, слова грубого друг другу за всю жизнь не сказали…
— Да брось, отец, знаю я, как вы жили, видел, как вы тут друг друга кулаками гоняли. Ты лучше скажи, как ты теперь грехи замаливать будешь?
— Какие грехи?! — возмутился старик. — Не было такого, святой истинный крест, сорок пять лет душа в душу…
— Да видел я, как она душа в душу тебя сковородкой охаживала, видел…
— Как видел? Откуда?
Гость молча кивнул на ярко освещенный дом за спиной хозяина. Тот оглянулся через плечо и замер.
— Ты мне лучше скажи, как ты после этого живешь, что ощущаешь в душе?..
Хозяин вскочил, неожиданно кинулся к гостю, и тот ощутил мертвую хватку сведенных пальцев на своей шее. Завязалась борьба. Старик был еще очень силен, и на его стороне было преимущество внезапного нападения. Леня пытался разжать когтистые пальцы, вцепившиеся в него с нечеловеческой силой, но они не поддавались. Только сильный удар кулаком под дых осадил драчливого старика. Он согнулся пополам и стал корчиться от боли на полу. Леня едва отдышался и сказал:
— Ну и гад же ты, я к тебе по-хорошему, а ты дерешься…
Старик хрипел, с ненавистью глядя на него снизу вверх и бурча сиплым голосом:
— Врешь, не докажешь, никто тебе не поверит.
— Да-а? Не пове-ерит? — иронически сказал гость, растирая красную онемевшую шею с белыми следами пальцев на ней. — А вот это ты видел?
Он достал из кармана фотографии. На них в траурной раме окна, с черным переплетом крест-накрест, была увековечена картина преступления. Старик вскочил на ноги и снова кинулся в атаку:
— Убью!
Но гость был наготове, и взбесившийся дед в два счета был скручен и пытался отдышаться на своем месте за столом.
— Ты тут посиди пока, успокойся, а я пошел, — собрался уходить гость, которому не хотелось ввязываться в пьяную драку с пожилым человеком, а хотелось просто поговорить, пожаловаться на жизнь и, может быть, даже покаяться. Старик сменил тактику.
— Не губи, сынок, Христом-Богом молю, не губи!.. — Он сполз со стула и вцепился в брюки гостя. — Не дай погибнуть лютою смертию. Это все она, белоголовая, сделала… Забирай все, что есть, только не губи…
— Да что с тебя взять, кроме пустых бутылок, да и те ты регулярно сдаешь, — иронически сказал фотограф. — На, забирай свои снимки, не собираюсь я на тебя доносить. Смысла нет, сам скоро помрешь от выпивки.
— Бери все, — как в бреду повторял дед, ползая у ног. — Мне больше ничего не нужно. У меня машина в гараже стоит, забирай, не нужно мне ничего. Только не губи-и.
— Ну вот, зациклился. — Гость достал из кармана пачку фотографий и бросил на стол. — Ладно, я пошел. Не вышло у нас с тобой разговора…
— Все бери, — стонал старик. — Не погуби-и!
Леня молча вышел в дверь.
Со стариком он случайно встретился через несколько дней, когда тот собирал у ларька пустые бутылки. Он окидывал блудливым взглядом замусоренное пространство и кидался на каждый проблеск бутылочного стекла, как голодный на пищу.
Леня хотел пройти мимо и сделать вид, что не замечает его, но старик, узнав, сам кинулся к нему, вцепился в рукав и протяжно завыл:
— Не погуби, сынок…
— Отойди, отец, — сказал молодой человек и не оглядываясь, пошел прочь.
Старик семенил за ним, гремя сеткой с пустой посудой, и бубнил, шевеля бесцветными губами:
— Возьми, Христом-Богом молю, возьми хоть машину, хоть квартиру, телевизор, все забирай. Мне ничего не надо, не погуби.
Леня резко развернулся, взял старика за потрепанный пиджак и сказал:
— Отвали, понял? Не нужно мне ничего. И ты мне не нужен, и твое барахло не нужно.
И быстро зашагал домой.
Упорный дед организовал пост дежурства около подъезда, где жил нечаянный свидетель убийства, и частенько встречал его протяжными криками:
— Возьми-и, не погуби-и…
Леня, злясь, оглядывался на него и уже раскаивался в своем любопытстве и в том, что под давлением минуты признался старику в своем невольном свидетельстве и в том, что имеет документальное подтверждение убийства.
На них с удивлением посматривали соседи. Молодые женщины, гуляющие с детьми, от скуки наблюдали за странной парочкой. А парочка, как магнит, привлекала всеобщее внимание.
Наконец Леня не выдержал:
— Ну чего ты за мной шатаешься? Сказал тебе, что не нужен ты мне и твое барахло. Если еще раз встречу — побью.
Старик опять затянул свою волынку.
Вдруг Леню осенила идея. Он круто повернулся и спросил:
— А что, у тебя правда машина есть? Где она, какая?
Дед обрадовался тому, что до него наконец снизошли.
Через пару дней Леня стал обладателем запасного комплекта ключей и доверенности на поношенную «жигулюху». А старик наконец угомонился и тихо продолжал пить горькую, боязливо посматривая на освещенные окна соседнего дома.
Неприметный скромный автомобиль — это было как раз то, о чем частенько в последнее время подумывал шантажист. Два последних дела, которые потребовали от него связей с владельцами частного автотранспорта, убедили его, что автомобиль — не роскошь, а средство передвижения и что беспокойная профессия охотника за чужими секретами требует не только незаурядного мужества, но и хорошей технической оснащенности.
«Если бы у меня была машина, не пришлось бы так долго ловить Феофанова, — рассуждал Леня. — Да и от погони легче уходить, когда тебя ждет неподалеку «железный друг». И дежурить легче в теплой машине, чем шататься по подъездам и стоять в магазинах, тем более что клиенты, люди богатые, пользуются отнюдь не общественным транспортом».