— Не все в порядке. Нарушение режима.
— Нарушение режима? — слегка насторожился Иванов.
— Нестеров напился.
Иванов расхохотался:
— Нестеров? Никогда не поверю…
— Напился, напился… Причем как свинья. И знал бы ты где!..
— Где же?
— Мы с Блохом обнаружили его в гардеробе. Как он туда забрался, ума не приложу. Он сидел на тюках грязного белья и распевал какие-то песни. Потом признавался мне в любви.
— У него хороший вкус… Ей-Богу! — все смеялся Иванов, — мне этот Нестеров нравится все больше. Он же нормальный мужик!
Фаина с интересом взглянула на него:
— Ты так считаешь?
— Конечно! Всякий нормальный человек захочет напиться, когда узнает, что ему предстоит удаление почки.
Иванов подлил Фаине еще коньяка.
А она уже почувствовала себя лучше — оседлывала конька — игриво закинула ножку на ножку:
— Что за чудный «парень» этот «Метакса»!
— Я с ним учился, — припомнил Иванов и подсел к Фаиночке поближе. — Он огненно-рыжий и любит женщин.
— Все греки любят женщин, — согласилась Фаина, поигрывая чудной ножкой; усталость уже как рукой сняло.
Иванов расстегивал пуговицы ее плаща:
— Ты будто на пять минут — даже не разделась.
— Совсем?
Он ухмыльнулся:
— Не передергивай, плутовка.
— Ты же не приглашал.
— Приглашаю…
Сброшенный плащ медленно сполз с дивана на пол. Коленочки Фаины стали виднее. Положить на одну из них руку — это было так заманчиво. Они, наверное, такие прохладные…
И Иванов положил.
Глаза Фаины лучились теплом:
— О чем мы говорили?
— О Метаксе. Его творение разжигает меня, а ты возбуждаешь. Голова идет кругом! Ты, Фаиночка, себе цены не знаешь…
Его рука уже давно была у нее под трусиками — узенькими (пионерский галстук по сравнению с ними — простыня), кружевными, полупрозрачными. Фаиночка называла эти трусики «рабочими»: они появлялись на ней всякий раз, когда на горизонте появлялся Иванов. Его рука у нее под трусиками выделывала что-то замысловатое. Что-то африканское скорее всего… По телевизору время от времени показывают какое-нибудь полудикое африканское племя, исполняющее ритуальный танец: например, танец «охота на буйвола»… Есть охотник, есть жертва… Есть красивый возбуждающий танец. Публика, что кружком стоит возле танцующих, под конец пребывает в состоянии экзальтации… Искусная рука Иванова, его гениальная рука, выделывала под нежными трусиками Фаины такой ритуальный танец. Этот танец был — «охота на львицу». Фаиночка львицей была сейчас. Она ушла в ощущения и совершенно расковалась. Это называется: левая рука не знает, что делает правая. Обе руки Фаиночки заползли Иванову под халат — за воротник. Коготки впились Иванову в спину. Спустились чуть ниже и опять впились. Она была сейчас львицей. Глазки ее закатились, рот приоткрылся. А коготки все впивались и впивались… Такие чудные зубки были у львицы! Она дышала возбужденно, с чуть слышным хрипом. И этот хрип обещал перерасти в рычание — не порази охотник зверя в самое сердце… Но охотник был не юнец, хорошо знал свое дело. Не спешил поражать в сердце: ходил вокруг него, примеривался, иногда трогал как бы случайно… И тогда волна блаженства накрывала Фаиночку. И Фаиночка выгибалась, клацнув жемчужными зубками и вздохнув судорожно, и подавалась грудью вперед — в лицо Иванову. Охотник так жарко дышал!..
Ах, что у него за руки! И даже один палец — ах, что у него за палец! Искусник!..
Палец Иванова вдруг перестал быть охотником. И чуткая к его движениям Фаиночка вмиг перестала быть львицей. Палец стал пчелой, он вился над бутоном. Фаиночка стала цветком. Вся она стала трепещущим стеблем; главное в ней теперь было — бутон, фаиночка только ему и служила, а он раскрывался навстречу пчеле — неутомимой. Бутон готов был отдать свой нектар. И — о, счастье, о, нега! — хоботок проникал внутрь… Пчела кружила… А хоботок проникал и проникал. И не забывал охотник трогать львицу за обнаженное сердце. Содрогался стебель цветка, выпускала коготки львица… Снежно-белая грудь Фаиночки становилась вожделенным ложем для его лица…
Когда уже с горы готова была сойти лавина, когда весь нектар в цветке собрался в единую каплю, а львица раскинула лапки, сломавшись, смирившись… и приготовившись к последнему удару копья… палец Иванова замер.
Фаина подняла голову и открыла глаза. Губы ее мелко-мелко дрожали. Она все еще стояла на грани… Глаза ее были мутные (наверное, такие глаза были у медузы Горгоны), сознанием своим она была там, в бутоне; каплей нектара дразнила пчелу… Камень — тот самый камень, падение которого родит лавину, — завис на краю скалы. Иванов вынул руку из трусиков Фаины и придержал этот камень. Улыбнулся:
— Я хочу тебя там — на операционном столе…
Глаза ее медленно оживали. Фаиночка улыбнулась в ответ:
— Извращенец!
Широко раскрытым ртом он ловил ее дыхание:
— Разве тебе плохо со мной?..
— О, нет! — выдохнула Фаина. — Если б ты знал, как мне хорошо… О, Иванов! Ты гений мануального секса!..
— Только мануального?
Нектар опять растекся между лепестками; камень на скале обрел устойчивое положение; прирученная львица спрятала коготки.
— Иванов, ты играешь со мной. Я знаю. Мучить меня — доставляет тебе удовольствие.
Он любовался ее зубками:
— Я люблю разнообразие…
Он потянул ее за руку с дивана. Она встала мягко, изящно — как может встать только сильная, хорошо владеющая собой и контролирующая себя женщина. Или кошка, отлично представляющая себя в пространстве… Фаиночка сбросила туфли. Неслышно шла за Ивановым по толстому ковру, по мраморному полу, подогреваемому снизу.
Иванов держал ее за руку, потом привлек к себе и поцеловал в губы, в зубки — зубки были прохладные. Именно прохладные они его возбуждали. На теплые зубки он вряд ли обратил бы внимание…
— Ты — чудо! — сказал он.
— Ты — гений! — сказала она и уточнила: — Мой…
Они шли, обнимаясь и целуясь. Шли медленно, освобождая друг друга от одежд… За ними по полу тянулась дорожка из этих одежд: туфли, юбка, блузка, его халат, дальше нежно поблескивал шелком бюстгальтер, потом трусики — микроскопические кружевные «рабочие» ее и белоснежные «выходные» его…
В операционную они входили уже обнаженные.
— У тебя здесь так интересно! — повела глазами Фаиночка.
Она была хороша, несмотря ни на какого возницу.
Иванов не мог оторвать от нее глаз:
— У тебя тоже интересно кое-где… — его рука шаловливо скользнула к ее лону.
Фаина не стыдилась своей наготы. И на операционную не очень-то смотрела. Фаиночка смотрела на Иванова, которого впервые видела обнаженным. Она не могла не признать — у Иванова была хорошая фигура. Он мог бы вполне составить компанию моделям на подиуме… Да, Бог щедро одарил его!.. Или все же Сатана?.. Такая мелькнула мысль.
— Ты так странно смотришь на меня, — отметил Иванов.
— Я хочу тебя…
— Я знаю. И я хочу тебя… поцеловать.
Она улыбнулась: такой старый трюк с этой паузой.
Кто бы не одарил его — Бог или Сатана, — Иванов был красив. Не то, что Куртизанов — рыхлый, потный, вонючий и невероятно нудный!..
Фаиночка оглянулась:
— А где писатель?
На том столе, где еще вчера лежало тело мужа Фаины, были, разбросаны сотенные купюры долларов.
— Ты хочешь знать правду? — Иванов прижал Фаиночку к себе; ее грудь, ее животик были горячие.
— Ты полагаешь, Иванов, правда ранит меня? — она насмешливо взглянула ему в глаза.
— Изволь, — усмехнулся Иванов. Куртизанов твой ныне как Господь Бог — всюду. А если точнее, то частью в земле, частью на мусорке, а частью поехал уже в Эстонию… А вот здесь, он указал на операционный стол, — твои денежки… А мы… приступим к операции?
— Я хочу тебя… — повторила очарованная Фаиночка. — Но давай сначала соберем деньги.
— Зачем? Я хочу тебя трахнуть на твоем гонораре… Разве в этом не новизна ощущений?..
Иванов уже раскладывал Фаиночку-красавицу на операционном столе. Тот в отличие от мраморного пола не подогревался изнутри и был довольно холодный.
Фаиночка вздрогнула:
— Ой, он холодный!..
— Ерунда, ты поймешь сейчас, что в этом есть особый шарм. Это будет операция по Иванову.
Фаиночка хохотнула. Она опять начала возбуждаться, и стол уже не казался ей таким холодным. Быть может, и огонь испытывает наслаждение, когда его гасит вода… А может, Фаиночке уже согревали спину доллары. Определенно, не могли не согревать… Она закинула ножки Иванову на ягодицы и с неожиданной силой «вжала» его в себя. Она уже наигралась, ей давно хотелось более серьезного действа, нежели африканские ритуальные танцы. И лавина, грозно пророкотав, всей своей необузданной мощью навалилась на Иванова, бутон, на мгновение раскрывшись, хищно поглотил пчелу, а когти львицы рвали Иванову спину…
Иванов, возлежащий на ней сверху, стонал от наслаждения.
Оперировать ему помогала опытная медсестра. Неусыпным оком она следила, чтобы инструмент был в порядке…
Владимир Нестеров, улучив минутку, заглянул в палату к Перевезенцеву. Видно было невооруженным глазом, что того так и разбирало любопытство:
— Ну, что там, Володя? Как прошло? — полушепотом задавал вопросы Алексей. — Я все жду, жду, а ты не идешь…
Нестеров присел рядом на табурет:
— Я бы не сказал, что мероприятие прошло на все сто. Главное — паровоз сдвинулся с места. И мое ночное приключение можно назвать рекогносцировкой.
— Тебя не застукали? Я слышал какой-то шум…
— Блох едва не застукал… Видел бы ты его… с деревянным молотком! Но все обошлось, слава Богу!
— А кто пел?
Нестеров улыбнулся:
— Я и пел. Надо же было как-то замаскироваться!
Глаза Алексея стали насмешливыми:
— Да, тебя не назовешь бельканто!..
Нестеров обиделся:
— Нет, я могу лучше. У меня, между прочим, неплохой голос. А ночью я намеренно врал, чтобы убедительней выглядело.
— Хорошо, хорошо, уговорил, — поднял руки вверх Алексей. — Ты — почти Паворотти!.. Но давай о деле: удалось что-нибудь выяснить?