I
Под утро на равнину опустился такой плотный туман, что и через несколько десятков саженей в белёсом воздухе видны были одни смутные тени. Полки выходили из лагеря поочерёдно, быстрым шагом достигали назначенного места и сразу перестраивались из колонны в каре. При каждом батальоне был свой вожатый, оттого оба корпуса — Ланжерона и Эссена — развернулись вовремя и без особого замешательства.
Пять квадратов стояли в первой линии, четыре — во второй, запирая разрывы. Артиллерию расположили между пехотой и на флангах. Кавалерия стала частью в третьей линии, частью пододвинулась к пушкам.
Несколько сотен казаков, взяв пики на изготовку, поехали неспешно вперёд проверить, далеко ли турки, и как быстро они продвигаются. Всего лишь позавчера, двадцатого июня, при таком же тумане большой отряд спаги подкрался к бивакам улан Чугуевского полка. Те с трудом сумели отбиться и то лишь при поддержке подоспевших вовремя мушкетёров.
— Хватило Энгельгардту чутья и скорости, — заметил генерал Воронцов.
Вместе с Ланжероном он объезжал верхом части корпуса, проверяя, правильно ли стоят мушкетёры, гренадеры и егеря. Небольшой конвой трусил сзади.
— Не зря я тратил время на ингерманландцев. Пока муштровал их, выработал несколько новых правил перестроения. Все манёвры проходят куда быстрее и чётче.
— Дай старые были совсем неплохи, — возразил Михаил Семёнович. — Мне даже трудно вообразить, что можно их как-то усовершенствовать. Выполнять точно — этому надо учить.
Ланжерон вспыхнул. Ему показалось, что в его словах сомневаются. Он слишком уважал собеседника, чтобы затевать глупую ссору, но не намерен был спускать обиду, даже невольную. Да и шампанское, которым они только что запивали столь ранний завтрак, до сих пор кипело и пузырилось.
— Я уверен в своих расчётах и могу доказать вам их правоту — немедленно.
Воронцов опешил и даже придержал лошадь:
— Полноте, граф! Время ли сейчас заниматься манёврами?!
— Как раз времени нам хватит.
Ланжерон повернул к ближайшему каре.
Услышав приказ командующего корпусом, командир Вятского полка опешил. Но, взглянув вверх, в раскрасневшееся лицо генерала, счёл за лучшее промолчать. Мушкетёры составили ружья, чтобы легче было двигаться, и свернулись в колонну. Ланжерон выкрикнул первую команду, и головной батальон двинулся уступом вправо, формируя передний фас. Два офицера выбежали вперёд и стали, обозначая углы будущего каре. Воронцову показалось, что пехотинцы не вполне понимают суть происходящего и оттого передвигаются даже медленнее обычного. Он только хотел сказать об этом корпусному командиру, как в первой линии грохнули барабаны.
Сквозь поднимающийся, утончившийся под солнцем туман видны были скачущие опрометью всадники. Это возвращались высланные разъезды. Казаки гнали лошадей, настёгивая нещадно плетью, и вопили визгливо, громко и страшно: «Турки! Турки идут!..»
— Полковник! — крикнул Ланжерон. — К оружию! Достраивайте каре! С Богом!..
Офицеры вятчан забегали, закричали. Колонна смешалась, потому как роты и первого батальона тоже повернули назад, к оставленным ружьям.
Генералы поскакали вперёд, к первой линии.
— Успеют ли? — обернулся в седле Воронцов.
— Должны, — уверенно ответил Ланжерон. — Вторая линия, когда ещё до них дойдёт дело.
— А всё ваша французская лихость, граф, — укорил приятеля генерал Воронцов.
— Всё ваша славянская медлительность, граф, — вернул с улыбкой укол генерал Ланжерон.
С юга уже быстро придвигались шеренги знаменитой турецкой пехоты. И первые ядра ударились пока ещё в землю, запрыгали каменными мячиками под ноги русских. Поднявшееся слева солнце окончательно разогнало туман, осветив плоскую равнину, отразившись тысячами бликов от штыков и замков ружей, ещё поднятых на плечо. Начинался день 22 июня года 1811-го, разгоралось решительное сражение одной из самой длинных войн, в которых участвовала Россия, битва под крепостью Рущук, вблизи деревни Маратин...
Полк александрийских гусар стоял далеко позади армии, в полуверсте за третьей линией корпуса Ланжерона. Здесь земная плоскость поднималась к северу, к речному берегу. Широкая лощина тянулась вдоль левого фланга нашей армии, обходила лесистый холм, где и поставил свои эскадроны Ланской.
Дальше, в сторону Рущука, лощина сужалась. С одной стороны её давили крутые склоны высот, уходящих на запад. С другой — к ней подходили фруктовые сады, виноградники. Когда-то за ними ухаживали, но за пять лет войны они изрядно заросли сорными молодыми побегами.
Уже больше часа гремела канонада. Почти полторы сотни пушек с обеих сторон перебрасывались снарядами, целясь то в таких же артиллеристов, то в пехотинцев, стоящих навытяжку, принимающих ядра, гранаты, осколки животами, грудью, лбами, руками, ногами, не приседая, не пригибаясь. Отвратительный жаркий день насквозь пропах порохом, кровью и смертью.
С холма, издали, из-за веток деревьев Валериан плохо различал цвета мундиров. Но все там были свои, солдаты Российской армии, и, когда ловко пущенное ядро вдруг вырывало из строя почти целый ряд, оставляя хорошо заметную прогалину во фронте, Мадатов судорожно сглатывал, ощущая неудобную тяжесть в желудке. Потом шеренги смыкались, и полки по-прежнему смотрелись грозно, почти неколебимо, до следующей удачи пушкарей Ахмет-бея.
— Почему мы не можем накрыть их орудия? — Ланжерон повернулся к Воронцову, стоявшему также верхом рядом. — Поезжайте, граф, к артиллеристам... Нет, подождите...
Привычным ухом он уловил некоторое затишье. Вроде бы всё продолжало греметь и свистеть, как и десять минут назад, но вместе с тем генералу показалось, что турецкие топчу-баши уже не столь активны.
— Думаете, удалось? — Воронцов тоже услышал изменение общего тона боя.
— Нет... Думаю, сейчас настоящее и начнётся. Скорее, граф, во вторую линию... А! Вот и они!..
Шеренги янычар разошлись, и в просвет хлынула кавалерия. По знаку своего командира сипахи разделились на три колонны. Центральная так и продолжала стремиться по прямой линии, две другие повернули на фланги русских. Всадники визжали, потрясали копьями, ятаганами...
— Не видишь, майор, что там? — Ланской обернулся к Мадатову.
Все знали, что Валериан и невооружённым глазом различает предметы на расстоянии лучше, чем многие через трубу. Но сейчас и его глаза оказались бессильны.
— Ничего, кроме дыма.
Грязное, чуть тронутое желтизной облако порохового дыма стояло над полем. Где-то там, впереди, частили ружейные выстрелы — это полки левого фланга били почти в упор, отражая нервные наскоки турецкой конницы.
— Идут! — крикнул вдруг Ефимович и схватился было за эфес сабли. — Нет! Наша взяла!..
Действительно, несколько десятков лошадей вырвались из завесы, но — все были с пустыми сёдлами. Казаки, стоявшие ближе кинулись их ловить.
— Ещё нет, Андрей Александрович, ещё рано. — Ланской мрачно вглядывался перед собой. — Подожди, порох рассеется, тогда поглядим...
Ланжерон поехал к левому флангу. Конь его аккуратно переступал лежащих кто ничком, кто навзничь людей. Шарахнулся от бесформенной кучи мяса, костей, железа, в которой лишь при очень большом воображении можно было признать существо, недавно бывшее человеком. Всадник же не замечал мёртвых, не слышал раненых. За двадцать лет воинской жизни он успел повидать всякое.
— Отбились! — Воронцов ехал навстречу. — Но у нас большие потери. Надо бы доложить главнокомандующему.
Он задыхался, словно бы не одним напряжением воли отражал лихие наскоки неприятельской конницы. Ланжерон, не отвечая, мрачно всматривался вдаль, туда, за линии янычар, куда отскочила турецкая кавалерия.
— Думаете, ещё не кончилось?
— Уже не думаю — жду. — Ланжерон больно схватил Воронцова за руку. — Силы небесные, граф! Держитесь! Они пошли!!!
На этот раз генералы услышали раньше, чем успели увидеть. Земля содрогнулась и задрожала, кони прянули в сторону, и люди, стоявшие во фронте, в буквальном смысле качнулись.
В душе своей Ланжерон решил, что с этим приливом совладать уже не удастся. Только профессиональная выучка удержала его на месте, помогла выкрикнуть необходимые приказания раньше, чем их затопила новая волна турецкой атаки.
Десять тысяч анатолийцев на резвых маленьких скакунах взметнулись перед российским войском. Сотни знамён — зелёных, синих и красных — увлекали за собой тысячи и тысячи конников. Одежда и сбруя лошадей переливались разноцветными красками, золотые и серебряные украшения отражали горячие лучи, приходившие с чистого неба. Турки визжали, улюлюкали, свистели, рычали. Но все звуки — и человеческий крик, и конское ржание — заглушал потрясавший землю топот десятков тысяч копыт.
Передние фасы полков первой линии встретили атакующих залпом, но те не смутились. Они и не надеялись прорвать фронт, они кинулись вдоль левого нашего фланга.
Граф Ланжерон кричал, еле-еле сам различая свои слова, размахивал шпагой, барабаны частой дробью рассылали приказы, один полк успел развернуться влево и ударить свинцом в пролетающих мимо конников. Кони, всадники валились на землю десятками, сотнями, но остальная масса не сворачивала, не замедлялась.
Генерал Воронцов попробовал повторить тот же манёвр, но лишь один фас, того самого Вятского мушкетёрского, сумел провести залп. Остальные оказались отрезанными от боя своими же товарищами. Хитрый и отважный Мехмет Чапан-оглу сумел провести своё войско мимо русской пехоты и атаковал кавалерию в третьей линии.
Навстречу анатолийцам выскочила рота конной артиллерии. Но пушкари не успели не то что снять орудия с передков, но даже и развернуться. Полковника Кривцова снесли с седла пикой, всю прислугу, всех офицеров порубили на месте.
Полковник Небольсин попытался развернуть белорусских гусар фронтом к налетающим туркам, скомандовал сделать заезд назад, но гусары не успели закончить манёвр и оказались в полупозиции. Неистовые наездники Чапан-оглу опрокинули их и погнали дальше — туда, где стояли четвёртый казачий и кинбурнские драгуны.
Разбитые наши полки кинулись опрометью в сады, а турецкие всадники поскакали дальше, по направлению к Рущуку, вперёд и вверх по сужающейся лощине, потихоньку вытягиваясь в колонну.
«Вот здесь мы и закончим!» — мелькнула мысль у Валериана.
Он видел, как легко расправились турки с тремя кавалерийскими полками, и понимал, что александрийцев сметут с точно такой же лёгкостью. Но Мадатов знал также, что оставаться на месте гусары уже не могут. Именно на такой случай их и поставили здесь в засаде. Только кто мог предположить загодя, что неприятель прорвётся с такой силой.
Ланской поправил кивер, приподнялся в седле, оглянулся, словно проверяя, все ли его услышат.
«А ведь ему тоже страшно!» — подумал почему-то Мадатов.
— Посмотри, майор, — крикнул вдруг командир. — Это же твои егеря!
Сверху, навстречу замедлившим анатолийцам спешили два егерских батальона, на ходу выстраивая каре. В центре ехал верхом командир, спокойно распоряжаясь своими людьми. Это, действительно, был Земцов, Мадатов тоже узнал его ещё больше округлившуюся фигуру. Уже генерал-майор, получивший новый чин тоже после дела под Батином, он принял седьмой егерский и теперь готовился заткнуть узкое горло долины, ведущей к крепости и Дунаю. Он плохо держался на лошади, елозил в седле, расставлял руки, раскачивался, но никто из гусар даже не ухмыльнулся.
— Успеют?! — жарко выдохнул стоявший рядом Бутович.
— Должны успеть, — кинул ему Мадатов, не отрывая взгляда от горстки людей в тёмно-зелёных мундирах.
Он подумал, что, может быть, стоило бы атаковать турок, хоть немного выиграть время, дать Земцову несколько минут достроить каре.
— Мы им сейчас не помощники, — крикнул Ланской, словно отвечая Валериану. — Кинемся — и помешаем.
Егеря успели. Каре ещё замыкалось, образуя четвёртый фас, когда Земцов отдал последнее приказание, барабанщики кинули палочки на туго натянутую воловью кожу, и фронт егерей стегнул нападавших плотным и кучным залпом. И тут же, подчиняясь барабанному бою, полк выставил стальную щетину штыков.
Не сумев раздавить егерей, анатолийцы разделились надвое, обтекая батальоны Земцова с флангов. Тут же вступили в бой боковые фасы. А затем с высоток, из-за живой изгороди садов защёлкали выстрелы. Турки замялись, закрутились, натыкаясь друг на друга, не зная, что предпринять дальше. Их командир выскочил на открытое место, замахал саблей, призывая не останавливаться, продолжать атаку во имя Аллаха, всевидящего и милосердного.
— Смотрите-ка, господа! — крикнул Новицкий.
Повернувшие голову увидели на высотке, за каре седьмого егерского хорошо знакомую им фигуру — тучного старика на серой лошади.
— Гусары! — прогремел полковник Ланской; приподнявшись на стременах он неотрывно следил за движениями турок, выбирая время и место удара.
И вдруг, полуобернувшись в седле, закричал неожиданно высоким, дребезжащим, почти умоляющим голосом, какого Валериан ни разу не слышал:
— Ребята! Не осрамите! Бог и государь с нами! — И сразу, перейдя на привычный командный тон: — Полк! К бою! Марш!
Боевым порядком, двумя линиями, александрийцы выехали на открытое место. Довернули ещё левый фланг и двинулись сначала шагом, потом рысью. Трубы протрубили «поход», и эскадроны потекли прибавленной рысью, готовясь к переходу в галоп.
Увидев надвигающийся сверху свежий гусарский полк, анатолийцы несколько растерялись. Кто-то повернул обратно, кто-то попытался обойти егерей Земцова. Ещё раз хлестнули неприятеля залпами четыре фаса каре; стрелки, засевшие наверху, тоже тратили патроны быстро и с толком.
Турецкий паша снова собрал под руку несколько тысяч всадников и повёл их наверх, навстречу полку Ланского. По турецкому обычаю, его люди расходились на скаку полумесяцем, намереваясь обхватить гусар с флангов, смять, изрубить русскую конницу, пользуясь преимуществом в скорости и количестве.
И в этот момент толстый, одноглазый, обливающийся потом старик на серой лошади поднял правую руку, помедлил и — опустил.
Повинуясь сигналу, сверху с таким же лихим воем и гиканьем покатились, уставив пики, два засадных казацких полка. А следом уже налетали успевшие перестроиться белорусские гусары, драгуны-кинбурнцы, да ещё те казаки, что тоже попали под первый страшный удар анатолийской конницы.
И тогда-то отчаянные наездники Мехмета Чапан-оглу дрогнули и показали русской кавалерии спины...
II
Генерал Ланжерон нашёл главнокомандующего лежащим на раскалённой земле.
— Ваше высокопревосходительство! — Граф спрыгнул с коня и наклонился над Кутузовым. — Турки бегут. Ахмед-бей отступил в лагерь, даже не попытавшись защитить ретраншемент. Мы вошли в укрепление, не потеряв ни одного человека.
— О-ох! — простонал Михаил Илларионович. — Ох, не могу, граф! Какая жара! Просто весь жир вытопило из старика... Сколько же оставили до того?
— Сотен пять.
— Много. Турки?
— Не менее четырёх тысяч. Убитыми, думаю, полторы...
— Мало... Что смотришь, граф, — служил, чай, с Суворовым? Помнишь, как генералиссимус приговаривал — что их жалеть, они же басурмане!.. Помоги-ка подняться...
Ланжерон обхватил обеими ладонями пухлую руку и потянул. Кутузов, кряхтя, сел, привстал на колено, потом кое-как взгромоздился на ноги. В нескольких шагах спешившиеся казаки ставили временное укрытие командующему: связали несколько пик и закидали каркас подобранными турецкими знамёнами.
— Пойдём-ка, милый, в палатку. Ух, как жарит, просто моченьки нет...
Только зайдя под полог, командующий полностью расстегнулся и обтёр платком шею, заплывшую жирными складками.
— Каковы тебе показались анатолийцы? Я-то сперва думал — сомнут всех.
— Отчего ж не отъехали, Михайло Илларионович? Ведь они прямо на вас поскакали.
Кутузов взглянул искоса на Ланжерона и хитро прищурил здоровый глаз:
— На меня, голубчик, так же и государь покойный скакал. Павел Петрович. На манёврах в Красном селе увидел, что стою на самом виду без охраны, и решил взять в плен двумя эскадронами. Примчался весь в нетерпении. А у меня, видишь ли, полк егерей в лесу был упрятан. Так же и здесь. Егеря да гусары. Вот тебе и Ахмед-паша... Далеко, говоришь, убежал?
— Верстах в пятнадцати лагерь его поставлен. Теперь, думаю, самое время атаковать. И нет армии у султана.
Кутузов потупился. Ланжерон тоже замолчал, снял шляпу и расстегнул воротник. Он давно воевал с турками, должен был, казалось, привыкнуть к местному климату, но сегодняшний день выдался до невозможности жаркий.
— Нет, граф, атаковать лагерь турецкий мы с вами не будем. — Кутузов поднял голову и спокойно встретил изумлённый взгляд командира первого корпуса. — В укреплении турки дерутся насмерть. И фортификацию они знают неплохо. Даже если и ворвёмся невзначай за стены, сколько же народу перед этим положим?! А?!
— Это же война, ваше высоко...
Кутузов махнул рукой:
— Умирать, граф, тоже надобно с толком. При таком соотношении сил нам разменивать солдат не резон. С каждым убитым мы слабеем гораздо больше. Нам же других не пришлют. У нас с вами всего-навсего четыре дивизии да на тысячу вёрст границы!.. Ну даже погоним мы с вами визиря. Ну запрётся он опять в Шумле. И что же дальше? Вспомните, граф, ведь каждый год у нас с турками прямо одно и то же. Поколотим и отойдём... Поколотим и отойдём... А государь император торопит. Нам уже не до Константинополя, граф. Нам мир нужен быстрый и по возможности прочный. На две стороны воевать сил у нас никаких не найдётся...
Ланжерон встрепенулся:
— Вы считаете, что...
Кутузов приложил палец к губам:
— Только вам, граф, зная искреннюю вашу любовь к революции и оседлавшему её корсиканцу. Петербург нас торопит заключать мир. Куракин из Парижа сообщает, что через год Наполеон двинет на нас свою армию.
Француз по рождению, кондотьер по профессии, русский по сердечной привязанности граф Александр Фёдорович Ланжерон позволил себе опуститься на землю напротив главнокомандующего.
— У вас уже готов план?
— Пока лежишь, чего себе не надумаешь... Земля только горячая, вертишься, словно на сковородке... Так, говоришь, убежал великий визирь. Даже не захотел со мной, старым другом, встретиться... Так мы, граф, тоже от него отвернёмся. Пошлите офицера за генералом Эссеном. Будем отводить армию за Дунай.
От неожиданности Ланжерон даже вскочил:
— Но ведь все — и в Азии, в Европе — будут говорить, что это мы проиграли сражение!
Кутузов сунул руку под рубашку и, сопя от наслаждения, почесал пухлую грудь:
— И хорошо, голубчик. Пускай говорят. И чем громче станут говорить, тем оно лучше. Может быть, мой старый друг Ахмед-бей тоже в это поверит... Посылайте за Эссеном...
III
Ахмед-паша поверил, что удача наконец-то повернулась к нему лицом. Он придвинул войско к Рущуку, разбил лагерь под полуразрушенным городом и внимательно наблюдал за действиями Кутузова.
А тот совершенно очистил правый берег Дуная, поставил корпус Ланжерона рядом с Журжой — как раз через реку против турецкого войска, так, чтобы при необходимости передвинуть дивизии к Бухаресту. Отправил генерала Эссена стеречь Измаил-бея у Виддина, на западе, на левом фланге. Генерал Тучков прикрыл устье, все три его гирла на правом фланге Российской армии. Два огромных войска застыли, казалось бы, неподвижно. Но оба главнокомандующих, два старых, искусных военачальника, словно два фехтовальщика или, может быть, вернее, два шахматиста выжидали — кто же решится сделать ход первым...
Адъютант вбежал в комнату, не постучав. Кутузов тут же сел, спустил ноги с кровати. Душно было в конце августа даже ночью, но он не позволил себе раздеться, только лишь расстегнулся перед тем, как заснуть.
— Михайла Илларионович! Казаки! Турки переправились на наш берег.
— Где? Сколько?
— Чуть ниже Рущука. Пока немного. Но конные не решаются атаковать. Просят пехоту.
— Кто из генералов дежурит? Сабанееву с мушкетёрами отправиться на помощь казакам. Сбросить разбойников в реку. Больше новостей нет?
Адъютант выбежал, а Кутузов снова прилёг на бок. Но глаз не закрыл, точно зная, что долго ему лежать уже не дадут.
Через полчаса Бибиков заскочил снова:
— Пока ингерманландцы строились, прискакал ещё есаул. Там всё закончено. Подошёл батальон Архангелогородского и атаковал с ходу.
— Сколько было турок, хотя бы примерно?
— Да говорят, что сотни две-три.
Кутузов поднялся, подошёл тяжело к окну, выглянул. За стенами было так же темно и душно. Луна поднималась, а жара всё не спадала, томила животных, растения и людей.
— Прикажи-ка, голубчик, подать мне чаю. Да пусть свечки засветят. И — пошли кого-нибудь к Ланжерону. Чувствую — скоро начнётся.
Он ещё отдувался после второго стакана, как в комнату вошли уже несколько офицеров. Бибиков первый.
— Ваше высокопревосходительство! — Голос его звучал прерывисто, словно он задыхался после быстрого бега. — От генерала Воинова.
Воинова с двумя полками гусар Кутузов послал вверх по течению присмотреть за извилистым берегом. Сил не хватало поставить хотя бы полк против каждого места, удобного для переправы. Но знать, где и когда решится ударить Ахмед-паша, командующий Дунайской армией хотел непременно.
— Майор Мадатов, Александрийского гусарского. — Чёрный доломан говорившего плохо различался на фоне чёрной стены, но разгоревшаяся свеча выхватила из мрака горбоносое лицо офицера. — Противник переправился через Дунай и успел уже достаточно укрепиться.
-Где?
— Тремя вёрстами выше, ваше...
— Кто и сколько их? — прервал нетерпеливо Кутузов.
— Янычары. Тысячи две уже в редуте. И ещё, думаю, столько же пока на течении.
— Ах, Мулла-паша! Вот ведь обманщик, — покачал головой Михаил Илларионович.
— Никак нет. Виддинская флотилия не подошла. Плывут на подручных средствах. Плоты, паромы.
Кутузов вскочил. Подумал и снова опустился на табурет:
— Генерал Булатов.
Названный генерал шагнул вперёд.
— Возьмите пять батальонов и попробуйте загнать турок обратно в реку. Но чересчур не упорствуйте. Нам терять солдат нынче без надобности... Александр Фёдорович, здесь?
Граф Ланжерон подошёл к столу и сел по знаку командующего.
— Пока Булатов демонстрирует им нашу решимость, подвигайте войска и начинайте строить редуты. Они — свои, мы — свои. И поглядим, кто ещё быстрее и лучше. Если Мулла-паша придержит оставшиеся суда, визирю переправлять свою армию ой как долго...
IV
Граф Ланжерон подъехал к хате, в которой уже больше двух месяцев жил командующий. Высокая крыша, крытая подгнившим уже от времени гонтом, спускалась шатром к земле, давая хорошее укрытие от палящего солнца. В тени, у самой стены дремало полтора десятка казаков, составив двухметровые пики шатром. Из двери вышел уланский штабс-ротмистр, придержал коня, пока генерал спускался на землю. Александр Фёдорович махнул рукой конвою — отдыхайте и ждите, быстро прошёл внутрь.
Небольшая комната забита была уже почти на распор. Но перед графом расступились, освобождая проход к столу, где, облокотившись на карту, сидел Кутузов.
— Как центральный редут, граф? Не готовят ли басурмане нам вылазку?
Ланжерон поморщился. Всего лишь два дня назад его полки готовы уже были войти в центральное укрепление турок. Уже гусары пошли во фланг, уже каре первой линии приблизились к валу почти вплотную... И тут Кутузов вдруг приказал отводить войска к своим позициям. Граф подчинился, но тут же ускакал прочь от командующего и сорвал гнев на первом же полковом командире, не спешившем исполнить распоряжение. Теперь ему показалось, что над ним ещё и подтрунивают.
— Пока ещё нет, но ещё через неделю, наверное, соберутся. Мы же показали им нашу слабость. Их сорок тысяч здесь против наших пятнадцати. Заманчивая возможность: одним ударом прорвать центр и — вперёд, к Бухаресту. Из города, я слышал, все, кто мог, уже убежали.
— Это хорошо... — улыбаясь, начал Кутузов.
Ланжерон поднял брови.
— Хорошо, что вы такого мнения, граф. Должно быть, и Ахмед-паша готовится к решительному демаршу.
— Это же азбука, Михаил Илларионович. Арифметика тактики и стратегии.
— Тактики — соглашусь. Но в стратегии есть метода и позначительней. Давайте-ка вспомним, господа. — Кутузов обвёл взглядом генералов, полковников, заполнивших его комнатёнку: спальню, служившую одновременно и кабинетом. — Пять лет армия наша стоит здесь, на Дунае. Молдавия и Валахия стали нашими в первый же год войны. В Булгарию мы наведываемся только в летние месяцы. Месяца нам не хватает, чтобы пройти за Балканские горы. Начинаются холода, и мы возвращаемся за Дунай. Что же сейчас? Даже если прогоним Ахмед-пашу на тот берег, он не отойдёт далеко. Будет ждать новой весны, новой кампании. Нельзя отпускать его армию.
— Но, оставшись здесь, визирь угрожает куда опасней.
— Да, нельзя его ни отпустить, ни оставить. Надобно — уничтожить. Но не прямой же атакой, граф. Мы все бывали на приступах, испытали мужество неприятеля в обороне. Надо ждать, господа! Ждать терпеливо, подыскивая, подгадывая нужный нам случай. До зимы осталось немного. Визирь тоже не останется в лагере. Ему две дороги — либо вперёд, либо назад... Терпение, терпение и ещё раз терпение. Господа, все свободны. Александр Фёдорович, а вы задержитесь.
В опустевшей комнате остались они вдвоём. Ланжерон, опустив глаза, постукивал пальцем по карте, по тому месту, где неровной кривой очерчен был лагерь великого визиря Ахмед-паши. Кутузов, прищурив глаз, оглядывал нетерпеливого и отважного генерала:
— Я приказал вернуться дивизии Маркова.
Ланжерон вскинул голову:
— Петербург разрешил?
— Я, как мы с вами обсуждали недавно, послал запрос военному министру. Но — пока письмо наше дойдёт, пока они там будут судить-рядить, пока примчится к нам фельдъегерь с ответом. Одновременно я послал и за Евгением Ивановичем. Сейчас, думаю, полки его уже на подходе. Разместите их у Слободзеи, как будто решились мы прикрывать дорогу на Бухарест.
— А на самом деле? — напряжённо спросил граф.
Кутузов долго не отвечал, надувал и распускал губы, потом, молча, провёл пальцем линию по бумаге и сразу изобразил, будто смахивает невидимые следы ладонью.
— Как?! — Лицо Ланжерона вдруг разгладилось и загорелось. — Так просто?.. И думаете, они нам позволят?
— А они и не узнают. До самого конца так и не узнают. Во всяком случае не должны...
V
Александрийцам приказали быть наготове ещё с вечера. В темноте им надлежало соединиться с дивизией Маркова и подчиняться распоряжениям генерала.
Ночной марш получился несложный. Оба батальона прошли тылами корпуса Ланжерона и поднялись вдоль берега вверх по реке. На месте гусары были сразу после полуночи. Оставалось лишь ждать.
О кострах, конечно, никто не помышлял, но и прочие огни были запрещены. Мундштук трубочки-носогрейки Ланской катал во рту, но зажечь так и не решился. После часа ожидания полковник приказал спешиться. Гусары сели на землю, держа повод в руках.
Через несколько часов стало ясно, что случилась привычная уже всем сшибка в расчётах и диспозициях. Кто-то приказал, а кто-то его недослушал. Одни появились вовремя, другие решили, что их и так подождут.
Когда рассвело окончательно, Ланской пыхнул дымом, поднялся в седло и поехал искать командира дивизии.
— Опять кто-то дурит, майор. Не знаешь, с кем больше лаяться — с неприятелем или с начальством...
Проб нервно переступал ногами, тыкался мордой в ментик. Валериан, не оборачиваясь, похлопал его по шее. Ему тоже надоело ждать неизвестно что, непонятно откуда. Хотя более всего его беспокоил второй его эскадрон, по счёту всего полка — пятый. Бывший командир, майор Березовский, остался под Рущуком. Попал под турецкую саблю уже в самом конце сражения, когда александрийцы вместе с белорусцами и казаками рубили убегающих конников Чапан-оглу.
Офицеров в полку давно был совершеннейший некомплект, и эскадрон доверили поручику Болотникову, служившему ещё с Березовским. Хотя Мадатову было бы куда как спокойнее, если бы на это место встал хотя бы Чернявский. Ланского, как понял Валериан, такая расстановка тоже вполне бы устроила, но ввести в такую должность недавнего вахмистра командир не решился.
Мадатов подумал, что свой четвёртый он вполне может оставить на Бутовича, на Фому, а самому придётся больше приглядывать за пятым. И Березовский был не слишком строг и распорядителен, а как поведёт себя Геннадий Болотников, и вовсе оставалось пока неизвестным...
— Наконь! Гусары! Живо!
Мадатов вздрогнул и увидел скачущего вдоль строя полковника. Он поднял своих людей и подъехал к Ланскому.
— Поплывём через реку. Пехота в лодочках, мы и казаки верхом. Но не все. Приовский, Анастасий Иванович, — твой батальон на месте. Задача — прикрыть переправу. Не ровён час — сипахи на нас наскачут. Останутся драгуны ещё и ольвиопольцы. А мы — на тот берег...
Переправа тянулась долго. Вместо паромов Маркову удалось достать только утлые лодки. Да и тех было немного. Пехоту перевозили в несколько приёмов. Мушкетёры, егеря, гренадеры набивались в них, как яблоки в плетённые из прутьев корзины. Кто сидел, кто стоял — только бы хватило места поставить обе ступни. Несколько лодок столкнулись, люди выпали за борт. Пара судёнышек перевернулась. Не умевшие плавать солдаты сразу ушли под воду.
Мадатов стал почти у самой воды, на правом фланге батальона Приовского. Дальний берег был еле виден, ему не хотелось напрягать глаза лишний раз, он вынул трубу, подаренную месяц назад Фомой. Чернявский взял её у турецкого офицера, которого срубил в той же памятной битве под Рущуком.
Казаки отправились вплавь, не дожидаясь пехоты, и уже их высокие шапки быстро двигались поверх зарослей камыша. Но наконец пристали и первые лодки, солдаты прыгали в воду, быстро выбирались на сушу и бежали вслед офицерам.
— Что, князь, как есть наши? Что командир? Где Ефимович? — Приовский тоже подъехал к воде, отпустил поводья, разрешая коню напиться.
Валериан не убирал трубу от глаза:
— Ещё плывут!.. Нет, вижу полковника! Уже выходит на берег. Рядом, кажется, Ефимович, ну, и все остальные. Сейчас уйдут в камыши и дальше налево, перевалят гряду...
Ланжерон стоял рядом с Кутузовым. Командующий развалился на складном стуле, расстегнул мундир, без стеснения вывалив на колени объёмный живот. Оба генерала держали подзорные трубы.
Но пока можно было видеть лишь один неприятельский лагерь. Большую часть войска визирь переправил на левый берег, но и на правом оставил достаточно сил, чтобы защитить укрепление. Впрочем, там, за рекой, турки чувствовали себя вполне в безопасности. Спокойно паслись верблюды и лошади, спокойно бродили от шатра к шатру разноцветные воины.
— Что же Марков? — процедил Ланжерон. — Если турки заметят его издали, всё дело пропало. Кто помешал ему в темноте...
— Прислушайтесь, граф, — прервал его Кутузов. — Мерещится мне, или в самом деле там ружейная перестрелка?..
Ланжерон повернулся и приставил ладонь горстью к уху. В самом деле, потянувший ветерок принёс с собой откуда-то из-за холмов отзвук татаханья...
— В самом деле, Михаил Илларионович, кажется, началось!
— Слава Богу! — Кутузов истово перекрестился. — Теперь что ж делать — только лишь ждать...
Ждать генералам осталось, в общем, не так уж долго. Сначала они наблюдали суетившихся турок. Они торопливо взнуздывали и седлали своих лошадей, прыгали в сёдла и нестройными отрядами мчались куда-то направо, откуда всё сильней и отчётливей доносились ружейные залпы.
Потом показались первые казачьи сотни. Обошли турок с фланга по их собственному же обычаю и кинулись в атаку, уставив длинные пики. Смельчаки, что попытались стать у них на дороге, были немедленно сметены. Повалились набок ближайшие шатры, взревели хором потревоженные верблюды. Из лагеря побежали. Сначала безоружные штатские, за ними и смутившаяся охрана. Казаки увлеклись грабежом и не успели перекрыть дорогу, ведущую к Рущуку. Иначе бы ни один человек не ушёл.
А там, дальше, в поле зрения щурившегося Кутузова, уже вплывали мерно вышагивающие каре пехотных полков дивизии Евгения Маркова. Турецкая конница попыталась остановить их примерно в полутора верстах от лагеря, но частый ружейный огонь отогнал сипахов, курдов, албанцев, а после в смешавшуюся толпу ударили гусары с казаками...
Ланжерон опустил трубу вдоль бедра:
— Ваше высокопревосходительство! Честь имею поздравить вас первым! Признаюсь — сомневался во всём до этой самой минуты. Только ваше упорство и прозорливость...
— Да что ты, голубчик! — Кутузов аккуратно сложил устройство для дальнего видения, достал из-за обшлага мундира платок и промокнул глаз. — Какая там прозорливость у одноглазого. Скажу тебе по секрету — сам-то я как боялся. Всё казалось — лучше бы самому вместе с Марковым... Если уж не пан, то лучше совсем пропадай прямо на месте. Другого Браилова, чай, мне б не простили.
— Но — выиграли же мы. Победили!
Кутузов упёрся ладонями в колени и тяжело поднялся на ноги:
— Почти, граф, почти. Осталось, наверно, немного, но нужно ещё дожать... Ты вот что, голубчик, найди-ка людей понадёжнее, и пускай они за берегом да присмотрят. Чай, завтра, по крайности послезавтра, друг мой Ахмед-паша на тот берег метнётся. И надобно нам, чтобы он добрался туда в целости и сохранности. Что смотришь так недоверчиво? У турок, знаешь ли, тоже законы имеются. И один из них говорит, что визирь, находящийся в окружении, переговоры о мире вести не должен. А нам переговоры нужны.
Ланжерон напрягся и подобрал губы.
— Что ещё? — улыбнулся Кутузов.
— Генерал Багратион, когда командовал Дунайской армией, говорил...
Граф замялся. Кутузов его подбодрил:
— Ну же, интересно мне — что такого говаривал вам князь Пётр?
— Генерал Багратион говорил, что мирный договор надобно составлять в походной палатке, а подписывать — на спине великого визиря. В крайнем случае — на полковом барабане.
Единственный глаз Михаила Илларионовича загорелся от весёлого изумления:
— Ну, голубчик, напомни мне, старику, какой же мирный договор подписал с турками князь Пётр Багратион?.. Не знаешь? И мне, милый граф, никак что-то не вспомнить. А мы с вами его подпишем...
VI
Ночью лужи схватились первым ледком, и он сладко хрустел под копытами. Отдохнувшие лошади шли бойко, почти играя, все норовили перейти на быструю рысь, но всадники одерживали их, примеряясь к турецким офицерам, что ехали посреди эскадрона. Их лошади передвигались так медленно, словно нащупывая каждым шагом твёрдую землю. Русским было непривычно видеть таких заморённых неприятельских лошадей. На людей же они и не смотрели.
Перед штабом их уже ждали. Мадатов подал сигнал гусарам остановиться и разомкнуть строй. Один взвод спешился и принял лошадей у турок. Те же, лишь оказавшись на земле, сразу пошли вперёд. Валериану показалось, что их поддерживает одно движение, стоит им стать на месте, и они тут же рухнут.
Дежурный генерал отсалютовал парламентёрам и повёл делегацию к главнокомандующему. Кутузов принял их стоя. Генералы — Ланжерон, Воронцов, Эссен и другие — тоже стояли смирно.
Шедший первым высокий и стройный паша заговорил хрипло и отрывисто, будто бы каркая.
Штатский человек в тёмном вицмундире, почтительно наклонившись, слушал внимательно и спокойно.
— Трёхбунчужный паша Мехмет Чапан-оглу, — заговорил он, поворачиваясь к Кутузову, когда турок закончил. — Командующий лагерем великого визиря в его отсутствие сообщает генералу от инфантерии Кутузову о несчастном положении вверенной ему армии. Солдаты и офицеры совершенно лишены продовольствия. Восемь тысяч лошадей, слава и гордость турецкой конницы, за три месяца осады пали практически все... И были съедены... Все имевшиеся палатки пошли на топливо для костров... Янычары, сипахи, солдаты корпуса низами-джадид ютятся в ямах, словно животные, и питаются вырытыми кореньями... Ядра русской артиллерии не уносят столько жизней, сколько вырывают болезни... Каждый день умирает несколько сот человек, а живые не имеют более сил похоронить достойно своих товарищей... Трёхбунчужный паша Чапан-оглу обращается к милосердию русского главнокомандующего...
Паша слушал русского переводчика, всё более и более раскачиваясь. Измождённое его тело словно бы колыхалось лёгким ветерком, тянувшим от окна, раскрытого в сад.
Когда Артемий Прокофьевич замолчал, Кутузов прикрыл глаз и выдержал паузу.
— Я... — начал он, наконец. — Я потрясён мужеством славного Мехмета Чапан-оглу, его офицеров, его солдат. Я горжусь, что мне выпал случай сражаться с армией столь храброй и сведущей в искусстве потехи воинской. Случай доставил победу одной стороне. Случай мог повернуться лицом к другой... Врачи, которых я посылал к турецким солдатам, сообщали о страшном их положении... Поэтому нами решено было принять предложение великого визиря Ахмед-паши о перемирии... Поэтому я предлагаю паше Чапан-оглу вывести армию из лагеря, где уже сама местность, кажется, заражена всеми болезнями. Оружие и все предметы, относящиеся к делу ратному, остаются на месте. Русская армия берёт турецкую на сохранение и только лишь на время перемирия... Точные условия, очерёдность вывода войск славный Чапан-оглу может обсудить с генералом Эссеном спустя час. Пока же прошу воспользоваться нашим гостеприимством...
Когда турки вышли из комнаты, Кутузов опустился на стул:
— Не знаю... Не знаю я другой нации, что могла бы перенести такие страдания. Сколько же они вытерпели в осаде... Лошадиное мясо ели без всякой соли, а то ещё и сырое... Ямы в земле отрывали, только чтобы улечься, а многим и не проснуться... Триста умерших в день...
— Но Суворов же ещё говаривал — что их жалеть, они же все басурмане. — Ланжерон, изогнув губы в подобии улыбки, напомнил Кутузову его же слова, сказанные на поле под Рущуком.
— Покуда дерёмся — да. Когда опустили ружья, можно и пожалеть... Хотя, впрочем, и вы правы, граф. Своих беречь надобно куда больше. Поэтому и не шли на штурм лагеря, поэтому и ограничивались одной лишь бомбардировкой. Поэтому и помощь им придерживали, чтобы утомить поскорее... Теперь, что же, говорят — осталось в живых менее одной трети. Из сорока тысяч едва лишь двенадцать.
— Поздравляю вас, ваше сиятельство, с полной победой.
Кутузов махнул рукой: оставьте, мол, граф...
— Но это же совершенно известно, — настаивал Ланжерон. — Указ его величества о возведении вас в достоинство графа Российской империи уже составлен, подписан. Разве что ещё не доставлен в армию.
— Когда доставят, Александр Фёдорович, тогда и говорить будем. Жену я, впрочем, уже поздравил. Но нам с вами думать надлежит о другом. Победы полной я пока что никак не вижу. Да — левый берег теперь исключительно наш. Даже Измаил-бей ушёл обратно через реку. Но визирь в Шумле и ждёт подхода нового войска... Идти нам к нему? Сколько лет уже здесь воюем, пора бы, наверное, и понять — за Дунаем ничего полезного для нас нет!
Генералы задвигались, стали приближаться, будто бы надеясь возразить.
— Да, господа! — Кутузов опустил сжатый кулак на карту. — Булгария разорена войной совершенно. Мы же сами взорвали Никополь, Силистрию, Рущук, наконец Туртукай. По оставшимся селениям прокатывались то мы на юг, то турки на север. Потом снова мы, после обратно же турки... На сотню вёрст земля обнажена. Последних оставшихся жителей наши партии осенью загнали в Балканы. Чтобы снова двинуться к Шумле, надо сначала завести магазины. Где взять подводы? Откуда найти людей, чтобы охранять продовольствие?
— Можно... — начал было говорить Воронцов, но Кутузов оборвал его на полуслове:
— Времени нет, Михаил Семёнович. Из Петербурга торопят. Нужен твёрдый мир с Портой, потому что с запада угроза надвигается пострашнее. А на двух подобных противников нам сил больше не хватит. Да чтобы армию нам на тот берег перевести, какой же мост надо соорудить. Знаю, знаю, генерал, есть мост, построен был, но — неисправен. В две осени исправить его не смогли, почему думаете, что в эту удастся? Ближайшая диспозиция будет у нас, Александр Фёдорович, такова...
Граф Ланжерон выпрямился, всем видом показывая, что готов повиноваться приказу, даже такому, с которым и не согласен.
— Отряд генерала Маркова так за рекой и оставим. Несколько тысяч сможем довольствовать, а они там некоторыми диверсиями охладят пыл моего старинного друга. То же и дивизия Засса под Виддином. Пара стычек — и храбрый Измаил-бей до самой весны притихнет. Турок из лагеря визирского выведем в окрестные сёла и оставим там под малой охраной. Сейчас они совсем безопасны. Пока ещё отоспятся да отъедятся... Остальную армию отводим на винтерквартиры... Я уезжаю в Бухарест, туда приехал Галиб-эфенди, там ведутся переговоры, надо их подтолкнуть...
VII
Турки шли из лагеря сплошной вереницей. Тощие, измождённые, едва ковыляя, еле переставляя не гнувшиеся, распухшие ноги. Специальные команды, отряжённые в помощь врачам, обходили лагерь, отыскивали «кротовые» норы, вырытые несчастными. Искали по виду, а пуще всего по запаху. Смрад шёл из каждого такого жилища, смрад стоял над лагерем бывшего войска, выдержавшего страшную трёхмесячную осаду, голод, холод, постоянную бомбардировку.
Три месяца — с августа почти по декабрь — русская артиллерия осыпала скованного неприятеля чугунными и каменными ядрами. Отвечать те не могли, поскольку пушки с собой перевезти не сумели, а оставшиеся на правом берегу захватила кавалерия Маркова. Говорили, впрочем, что последние недели турки вовсе не прятались, даже услышав прилетающие снаряды. Казалось, им лучше умереть быстрой смертью, чем ждать, пока прикончат голод, холод, дизентерия.
Обнаружив очередное логово, санитары раскидывали примитивную крышу и пытались поднять обитателей на ноги. Кто мог — уходил, вливался в толпу отправленных на «сохранение». Кого не удавалось заставить встать ни уговорами, ни криком, ни оплеухами, тех перекладывали с земли на носилки, чтобы впоследствии переправить через Дунай и отдать великому визирю. Мера столь же выгодная, сколь и гуманная. Несколько тысяч больных и раненых должны изрядно озаботить Ахмед-пашу...
— И зачем нас только сюда пригнали, — проворчал полковник Ланской. — Это уже не армия, это уже не сила.
Александрийский гусарский, вытянувшись в линию поэскадронно, отгораживал сдавшихся турок от линии берега. Валериан тоже подумал, что такая предосторожность излишня. Вряд ли у кого-нибудь из этих людей обнаружилась бы даже не сила, а душевная энергия, воля к сопротивлению. И ятаганы свои, и длинноствольные ружья, пистолеты с изукрашенными рукоятями они оставляли на месте безропотно, желая лишь унести с собой личные вещи, ну и, разумеется, ноги...
— Тут и одного твоего батальона вполне бы хватило, — продолжал негодовать Ланской. — Да что батальон? Фому Чернявского показать, и вопросов уже не будет...
Мадатов, ещё в чине майора, командовал уже батальоном вместо подполковника Ефимовича. Андрею Александровичу прострелили грудь, бедро, руку, когда гусары схватились с турецкой конницей, ещё пытавшейся защитить лагерь у Рущука. Батальонного отправили в Яссы, в главный госпиталь армии. Новицкий сопровождал его до места, а вернувшись, сказал, что опасности для жизни, кажется, нет, но лечиться придётся долго. И Ланской, не раздумывая, сделал представление командиру корпуса — назначить на свободное место отличившегося уже эскадронного. Ланжерон тут же приказал подготовить приказ и подписал его сей же час.
Валериан, верхом на Пробе, стоял рядом с Ланским и мрачно рассматривал ковыляющих мимо турок. Никакой жалости к ним он не испытывал. Это были те же самые люди, что лишь несколько десятилетий назад железным плугом взрыли всю его родину — от Еревана до Шушикенда, от Лори и до Аракса. Наверное, не те, но точно такие. Случись им сегодня взять верх, и никто из гусар не прожил бы более часа. То есть некоторые продержались бы, наверное, много больше, при этом отчаянно завидуя тем, кому повезло умереть сразу.
— Смотри-ка, майор! Как у длинного-то глазищи горят! Ох, чувствую, добрался бы он до меня, зубами бы перегрыз!
Ланской, ухмыляясь, кивнул на высокого плечистого юзбаши. Тот шёл сам по себе, в отличие от товарищей, обнимавших и поддерживавших друг друга. Держался по возможности прямо, хотя и подволакивал правую ногу. Смотреть он тоже старался перед собой, но иногда, не удержавшись, выпускал исподлобья огненный, ненавидящий взгляд.
— Этот — да! Этот — противник! И голодом его не сломили, и раной... А что, Мадатов, вот отлежится, откормится и снова выедет в поле. Опять будет драться, как тогда под Рущуком, помнишь?
Валериан, разумеется, помнил страшную, отчаянную атаку сипахов Чапан-оглу. Он тоже не понимал, какая нужда командующему сохранять жизнь людям, что через несколько месяцев будут стрелять, рубить, жечь, вешать, сажать на кол...
И он, в общем, не удивился, увидев, что полковник медленно потянул из ножен саблю. Только подумал, что за такое самовольство одним разжалованием, пожалуй, и не отделаешься.
— Полк! — Ланской привстал и оглянулся. — Сабли вон!
Громыхнула сталь, и тут же сделалось тихо. Турки остановились. Кто-то попятился, кто-то закрылся в страхе руками. Высокий офицер развернулся грудью к александрийцам и набычился. Мадатов видел, что ему уже совершенно безразлично, что готовит ему ближайшее будущее. Человек этот просто устал. Устал так, что перестал бояться чего-либо. Даже жизни, а тем более смерти.
— Слушай! — загремел Ланской. — На краул!.. Смирно!..
И отсалютовал саблей, глядя в глаза юзбаши.
Изумлённый Валериан всё же успел повторить приказ командира, вздёрнул саблю перекрестием на уровень подбородка и опустил в сторону по плавной дуге. Единым звуком взвыли трубы и громыхнули литавры.
Турок выпрямился, развернул плечи и неожиданно отдал честь русскому командиру совершенно по-европейски. Потом повернулся и двинулся дальше, стараясь держаться ещё прямее, шагать ещё чётче. И другие уже попытались двигаться более собранно, поднимать голову выше, смотреть осмысленнее и жёстче.
— Полк! — уловил Валериан голос, доносящийся слева, где, он знал, стояли таким же заслоном егеря генерал-майора Земцова. — На краул!..
Мимо гусар, егерей, казаков, гренадеров, улан проходили остатки армии Блистательной Порты. Те самые воины, перед которыми несколько веков дрожали страны Азии и Европы. Быстрые, отчаянные рубаки, страшные в нападении, упорные в обороне. Неприятель побеждённый, но не примирившийся. Противник, делавший честь армии, что сумела всё-таки одержать над ним верх...