I
По Неве, покачиваясь на мелких волнах, плыл связанный из окорённых брёвен плот. Лоцман, стоя на корме, лениво пошевеливал длинным шестом. Босые ноги отдыхающего напарника торчали из-под двускатного низенького домика. Лохматая собака притулилась у шалаша, вертела башкой, должно быть, искала блох. Валериан представил, как она клацает жёлтыми клыками по свалявшейся шерсти, хлопнул ладонью по парапету и засмеялся от удовольствия.
От правого берега, от крепости наперерез сплавщикам пронеслась лодка. Дюжина гребцов ловко и споро работали вёслами. Проскочили под самым носом плота, повернули к Летнему саду и пристали у схода. Рулевой выскочил, придержал судно. Из-под красного балдахина, закрывающего тупую корму, выступил офицер. На берегу повернулся, махнул оставшимся, начал подниматься на набережную.
Офицер был знакомый. Поручик Бутков, Преображенского полка, только другого батальона — второго. Валериан оттолкнулся от парапета, пошёл навстречу. Приветствовал старшего и перешёл на прогулочный шаг.
— Господин прапорщик! — окликнули его сзади.
Валериан развернулся. Высокий плечистый поручик был красен, стоял, покачиваясь, дышал неровно и тяжело.
— Прапорщик Мадатов, первого батальона Преображенского гвардии...
— Вы... по делу, — оборвал его поручик Бутков, — или же... так?
— Уволен до вечера.
— Немного осталось. Может быть... вместе вернёмся? А то, знаете, засиделся с друзьями, опасаюсь, что не дойду.
Валериан не поверил, что дюжий офицер мог опасаться чего бы то ни было на этом свете. Должно быть, скучно показалось брести одному по пыли. Да всё равно пора поворачивать в слободу.
Место преображенцам отвели в Литейной части, за Фонтанкой ещё при Петре Великом. Но закончили обустройство только при дочери его, Елизавете. По плану шла одна полковая улица, которую под прямым углом перечёркивали несколько ротных. Для каждой роты строили десятка два связей — деревянные избы на каменных, однако, фундаментах. Центр каждой связи занимали огромные сени, из которых двери вели в солдатские комнаты. К избе примыкал небольшой участок земли под огород.
Штаб-офицеры от майора и выше строили собственные дома или нанимали городские квартиры. Оберы ниже капитана располагались в зависимости от достатков фамилии. Одного жалованья на столичную жизнь уже не хватало. Мадатова совсем недавно за усердную службу переставили вверх на одну ступеньку, не слишком, впрочем, высокую. Прапорщик — чин уже офицерский, но уважения немногим больше, чем денег. Валериан нашёл на той же ротной улице комнату, в которую поселился с таким же, как он, недавним унтером. Но и поручик Бутков, из хорошего, но провинциального дворянского рода, тоже не гнушался слободской жизнью.
Офицеры миновали ограду Летнего, перешли Прачечный мост и повернули вниз по Фонтанке. Валериан старался приноравливать свои лёгкий шаг к тяжёлой поступи навязавшегося попутчика. Но тот с каждым шагом всё более, казалось, трезвел.
— Нравится вам служба, Мадатов?
— Точно так!
— К чёрту субординацию, товарищ! Мы же преображенцы!
Валериан промолчал. Он не любил пьяных. Пьяных русских. Никак не мог уразуметь, зачем они покупают дорогие вино и еду, чтобы потом объяснять друг другу, как грустна их повседневная жизнь.
— Да будет вам! — рассмеялся Бутков. — Сейчас я не старший по званию, а такой же офицер, как и вы. И вижу, что служба пришлась вам по вкусу. Ведь так?
— Много машем ружьями, — нехотя отозвался Валериан. — Мало стреляем.
— Вам-то зачем? Вы и так пулю точно руками кладёте.
— Не будешь стрелять каждый день — через месяц ружья испугаешься. Но и не во мне дело — нам солдат учить надо.
Бутков покосился на собеседника — слева направо и сверху вниз.
— Вот вы о чём, Мадатов! Это хорошо. Это значит, вы уже не просто офицером, вы командиром быть мыслите.
Последние слова Валериан не понял и решил, что или ослышался, или у поручика язык за зубы цепляется.
— Вы уже два года у нас в полку. По-русски говорите уверенно. Трудно овладеть вторым языком?
Валериан выдержал паузу:
— Вторым трудно. Шестым — куда проще.
— Ого! Знаете французский? Немецкий?
— Французский в школе учу, но говорить пока не умею. Зато другие... — Валериан задумался и начал подгибать пальцы сначала на правой руке: — Армянский — родной. Теперь русский. Могу говорить с турками, персами, грузинами. Объяснюсь с лезгинами, аварцами...
— А это что ещё за Гоги с Магогами?
— Долго объяснять, — уклонился Валериан от ответа.
— В нашей армии их пока не было. Значит, язык для военного человека ещё бесполезный. А вот с немцами-командирами фриштыкать придётся. Говорите — в полковую школу ходите? История, география, арифметика... Знаю, слышал, хвалят вас. Говорят, что прилежны и соображаете хорошо. Теперь за языки принимайтесь. Пригодятся, господин прапорщик.
— Точно так, — отчеканил Мадатов.
Бутков засмеялся и хлопнул его по плечу:
— Что-то мы с вами, прапорщик, опять к субординации подвигаемся. Никуда нам от военной службы не деться. Значит, говорите, мало стреляем, много ружьями машем. И маршировать вам не нравится? Тянуться в карауле, на вахт-параде?
На эти вопросы Валериан отвечать не решился.
— Знаю, что недовольны. Думаете сейчас — не за тем в армию шёл. Но здесь, видите ли, Мадатов, как посмотреть. Строю учиться надо. Армия без строя — стадо. Фельдмаршал Миних, когда к Дунаю войско повёл, поставил его одним огромным каре. Пехота — десятки тысяч — четыре фаса. Кавалерия, пушки, обоз — в середину. И только так смог выстоять против турок.
— Такой огромный квадрат. — Валериан покачал головой. — Такой неуклюжий. Чтобы приказ передать, целый день нужен.
— Правильно мыслите, Мадатов, очень правильно. Потому фельдмаршал Румянцев уже дивизионные каре придумал, полковые. Но строй всё-таки сохранил. Когда солдаты плечом к плечу держатся, они втрое сильнее, вчетверо, в десять раз! А коли сломается построение, остаётся одна толпа. Побежит толпа на толпу... — Поручик махнул рукой. — Там уже как повезёт. Нам же не случая ждать, нам побеждать надо.
— У нас в горах два человека могут тропу держать против сотни. Пока вода есть, порох, свинец, никого не пропустят.
— Если случится к вам горы прийти, тогда вы нам, Мадатов, сию науку и обрисуете. А пока воюем мы на равнинах. С французами, пруссаками, татарами, турками. И побеждаем. По науке, обрисованной нам, — Бутков поднял указательный палец, — Александром! Васильевичем! Суворовым!
Мадатов даже остановился:
— Я слышал это имя. Вы с ним служили?
— Чуть-чуть застал, несколько месяцев. — Бутков расстроился и покачал головой. — Но дядя мой был майором в Фанагорийском. Пока не искололи штыками. Он мне многое рассказал. И как воевал Александр Васильевич. Как учил... Представляешь, Мадатов...
Поручик увлёкся и перешёл на «ты», но оба офицера и не заметили неуставного обращения.
— На учении полковом два батальона в двухшереножном строю атакуют друг друга на скором шаге. Барабаны, трубы, «ура» и — не останавливаясь, строй сквозь строй, лицо в лицо, только остриё штыка чуть в сторону, чтобы не покарябали до смерти. А потом эдаким же образом против конницы!.. Вот это выучка!
— Так почему же мы сейчас на плацу только носки вытягиваем?
— А ты, прапорщик, видел, как фельдмаршала хоронили? Гвардию провожать не пустили. Два гарнизонных батальона за гробом Суворовским шли! Стыдно, Мадатов, стыдно!.. Ему, курносому; только со шляпами круглыми воевать, да с юбками бабскими.
— Это вы о?..
— Да, прапорщик, да!
Разгорячившийся поручик махнул рукой, показывая в сторону Мойки, где уже вставали над городом стены нового императорского дворца. По белым деревянным лесам ползали чёрные муравьи — рабочие таскали наверх тяжёлые «козы» с красными кирпичами.
— Плохо сейчас служить, Мадатов. Офицеры из гвардии бегут сотнями. По семейным делам просятся, по болезни, только б разрешили в отставку. В конном полку знакомый за год от поручика до полковника доскакал. Потому что все старшие выбыли. — Бутков схватил Валериана за плечо и притянул к себе ближе: — Не нужны императору офицеры. Не на-до-бны!
— Я видел, — осторожно начал Валериан. — Я видел, как император отправил капитана на гауптвахту. Офицер шёл в тяжёлой бобровой шубе, а денщик за ним нёс шпагу и пистолеты.
— Слышал я это дело, — неохотно отозвался Бутков. — Что скажу тебе — здесь прав был курносый. Разболталась гвардия при матушке, разболталась! Иные службу забыли вовсе. Многие и вовсе её не взяли. Что тут говорить, прапорщик, когда меня самого чуть ли не от рождения в полк рядовым записали. Я ещё, может, под стол пролезал, а уже — унтер Преображенского. Но как только смог ружьё в руках удержать, прискакал в Петербург, явился в полк и с тех пор служу честно... Но он же не с наглецами, он с армией всей воюет, Мадатов! Со своей армией, прапорщик, не с чужой! Тут случай был, Бенигсен ему не понравился. Курносый трость поднял и — галопом, словно в атаку. А генерал шпагу поднял и ждал. Хватило ума Павлу Петровичу — отсалютовал и мимо промчался. А то ведь старик ему такого позора ни за что не спустил бы.
— Странно, — начал Мадатов, понизив голос, — странно. Я думал, что так неправильно вспыльчивы бывают только ханы, шахи, султаны. Великий Надир-шах, тот, что собрал заново империю персов, как-то заподозрил своего старшего сына и велел его ослепить. Через два дня он раскаялся и приказал уже казнить полсотни своих приближённых, что не удержали его тяжёлой руки.
Бутков крякнул:
— Знаешь, и я тоже могу тебе рассказать что-то подобное...
Мадатов продолжил спокойно:
— Те, что остались в живых, испугались. И кто-то чересчур сильно...
Поручик неожиданно шагнул вперёд, развернулся, заступил дорогу, заслонил заходящее солнце.
— О чём я тебе и толкую! Страшно стало служить в гвардии, очень страшно!
— Мне пока нет! — отрубил Валериан, не задумываясь.
— Когда испугаешься, будет поздно.
— Я обещал служить верно.
— Кому?
— Императору!
— А как он посмотрит на твою верную службу?! Два дня назад целый батальон с плаца маршем прямо в Сибирь. Не так высоко ногу, видите ли, тянули!
Валериан поморщился:
— Я такого не слышал.
— Когда услышишь...
Мадатову надоел этот пустой разговор, и он решился оборвать разошедшегося поручика:
— Я пришёл в полк, чтобы служить. И я служу. Как у вас говорят — за Богом молитва, за царём служба не пропадёт.
Бутков тоже понял, что зашёл чересчур далеко.
— Да, прапорщик, быстро ты выучился. — Его качнуло, он притворился, что ослабел, неловко и тяжело опёрся на плечо Валериана. — Что же, служи, Мадатов, служи. Отечеству, государю!.. И — веди меня в слободу. Отдохнуть надо от этой службы...
II
Валериан спокойно сидел на скамье и ждал, когда отдохнут костюмеры. Промозгло было в помещении, то и дело шваркали входные двери, и тогда в сени врывался сырой утренний воздух. Зябло туловище в одном нижнем белье, рогожный куль, наброшенный на плечи, не согревал, напротив, казалось, ещё добавлял сырости.
— Что же! — крикнул дежурный вахтмейстер. — Заканчивайте прапорщика! Ещё кроме него три офицера заждались...
Два верзилы, знатоки уставной парадной причёски, поднялись нехотя и стали перед Валерианом. Один держал ковш, наполненный чем-то вроде кваса. Отпил здоровенный глоток и тут же брызнул на голову прапорщика, тот еле успел зажмуриться... Через три раза товарищ его стал сыпать на голову заготовленную муку. Мадатов морщился. Кожа под волосами и так исцарапана была мелом, что усиленно втирали в неё минут десять, а мука с квасом щипали не слишком больно, но отвратительно.
— Теперь отсядьте, господин прапорщик, — попросил первый. — И голову держите ровно. Как клейстер-кора схватится, возьмёмся за косу...
Открылась дверь одной из связей, в сени вошли чередой пятеро солдат. Капрал третьей роты, Сивков, приказал им стать шеренгой. С правого фланга пристроился барабанщик.
— Р-раз!.. — крикнул Сивков.
Пять ног поднялись над полом и застыли почти без движения. Сивков отскочил в сторону, припал к полу, словно огромный пёс:
— Носок!.. Носок тянем!..
Ещё один унтер поспешил на помощь капралу. Вдвоём они стали вытягивать носки, одновременно продавливая колени вниз. Рядовые морщились, но терпели.
— Ах, ты!.. — выругался Сивков, дёргая самого себя за правую бакенбарду. — Хлопотьев! Почему нога? Четверо тянутся, а у тебя висит?
— Я... — Щекастый Хлопотьев бледнел и поднимался на цыпочки.
— Куда пятку? — орал Сивков. — Пятку от пола не отрывай, деревня! Ногу, ногу выше!.. Давай, Харлампиев, помоги!
Оба унтер-офицера схватили несчастного Хлопотьева — один под колено, другой под пятку — и принялись тянуть вверх. Вдруг что-то треснуло. Сивков отскочил, Харлампиев сел тут же на пол.
Мадатов рванулся было вскочить, но его прижал обернувшийся костюмер:
— Куда, ваше благородие, ещё не застыло! Сейчас господин поручик во всём разберутся...
В сенях уже в самом деле стоял огромный Бутков. При нём всем сделалось много тесней, но спокойнее.
— Что, Сивков?! Испортил царёво имущество? Сломал Хлопотьева?
Сивков вытянулся, но косился одним глазом на неразумного новобранца.
— Что молчишь, унтер?
— Никак нет, ваше благородие, цела нога.
— Что же тогда?
— Воздух он испортил со страху, — проговорил, поднимаясь, Харлампиев.
Бутков потянул обеими ноздрями и поморщился:
— Здешнего воздуха уже ничем не испортишь. Никакой капустой, никакой кашей.
Державшийся чуть поодаль барабанщик вдруг шевельнул палочками, пробив мелкую и короткую дробь.
— Где тревога, Омельченко? — обернулся к нему Бутков. — Что народ будоражишь?
— Так что, ваше благородие, в самом деле тревога, — доложил Омельченко, бросив руки вдоль бёдер. — Лопнуло.
Сивков кинулся к Хлопотьеву, развернул его спиной, и офицеры в самом деле увидели, что непонятный треск издало лопнувшее сукно солдатских штанов.
— Ногу! — рявкнул поручик.
И затурканный вовсе солдат немедленно вытянул икру почти параллельно полу.
— Вот тебе, Сивков, и учение! Быстро тащи его в швальню. Пусть как хотят изворачиваются, но через полчаса он мне нужен в строю целым и по форме одетым.
— Ох, кто-то у меня сегодня красным умоется! — обещал невидимому врагу капрал Сивков, толкая перед собой Хлопотьева к выходу.
Бутков собрался уже уходить, но увидел сидящего у стены Мадатова и подошёл к прапорщику.
— Сохнете? — осведомился он, ухмыляясь. — А я вот с вечера позаботился. Ночь, правда, просидел в полудрёме, голову старался держать. Зато с утра никаких огорчений.
Он поставил ногу на скамью рядом с Мадатовым, подтянул сапог за ушки. Голова его в белом парике, с гигантскими буклями, с косой, навёрнутой на железную проволоку, казалась несоразмерно огромной в сравнении даже с широченными плечами, обтянутыми зелёным кафтаном.
— Видали? Это ему наши умельцы так панталоны пригнали. А он, бедолага, думал, что в армии так и надо. Так и должно быть, чтоб неудобно. Чтобы человек в казарме и шагнуть мог по одному только приказу.
— Что же, разве его до сих пор не учили? — осторожно спросил Мадатов.
— Пополнение, — коротко бросил ему Бутков. — В гвардию, как и в армию, берут сразу же от сохи. Росту хватает, стало быть, годен. А нам с вами их на площадь вести, перед государевы очи. Вот...
Он сунул руку за отворот и выволок из-за пазухи сафьяновый кошелёк, туго набитый ассигнациями.
— Всё с собой забираю. Как в караул идти, всю оставшуюся казну — под мундир. Не ровён час примерещится что-нибудь императору, так хорошо, если только до крепости довезут. А вдруг много дальше?..
Он осторожно обернулся, проверить — не приблизился ли кто-нибудь с тылу, и наклонился, приложив губы почти к уху Валериана:
— Говорили мне люди знающие, будто бы матушка Екатерина вовсе не курносого хотела видеть после себя... Будто бы, напротив, оставила она царство внуку своему Александру. Да кто-то успел в Гатчину много раньше. Павел Петрович прискакал в Петербург и нашёл в кабинете императрицы два запечатанных конверта с приказами. И якобы один из них предписывал — арестовать великого князя и отправить его в дальнюю крепость...
Валериан сидел, словно окаменев. Голову не отворачивал, но лицо держал неподвижным.
— А ещё кое-кто, — жарко шептал Бутков, — сказал мне, будто бы не все эти приказы сгорели. Что будто бы матушка тот самый, главный, дважды успела продиктовать. И подписала, и скрепила своей печатью. И видели этот приказ важные люди...
— Я присягу давал, — пошевелил одними губами Валериан.
— И я давал, — обжигал ухо шёпот Буткова. — Только я сначала матушке присягал. Её воля мне много главнее... Думай, прапорщик, думай. Присяга присягой, а голова головой. Один раз шагнёшь не в ту сторону, и вся жизнь под откос вывернется...
Валериан напрягся, но ему показалось, что нашёл верный выход:
— Я служу в Преображенском полку...
— Точно, — оборвал его поручик Бутков. — Вот об этом я тебе и толкую. А потому главным для тебя должен быть — его превосходительство генерал-майор Талызин. Его приказ для тебя, прапорщик Мадатов, закон! Обольщать больше не буду, но попрошу — не наделай, пожалуйста, глупостей! Не спеши, но и не отставай. Так надёжнее...
Он выпрямился и гаркнул, перекрывая разраставшийся гул:
— Закончить офицерам причёску, живо! Через час роте строиться!..
III
В дверь постучали. Сначала осторожно, кажется, костяшками пальцев, потом, чуть подождав, приложились уже кулаком с пристуком.
Девушка прошлёпала босыми ногами, спросила через запертые створки и кинулась стремглав к постели:
— Его превосходительство граф Палён! Генерал-губернатор Санкт-Петербурга! — добавила шёпотом, будто бы кто-то в столице и в Михайловском замке мог не знать, кто такой Пётр Алексеевич фон дер Пален.
Во всяком случае, только не графиня Ливен, Шарлотта Карловна, статс-дама, чьими руками взращивались дочери императора.
Гигантская уродливая тень вползла по каменным плитам, влезла, дрожа от холода, на ковёр, коснулась головой ног хозяйки покоев.
— Was wollen sie? [8] — спросила графиня по-немецки. Так было проще и безопаснее.
— Ich komme vom Kaiser Alexander...[9]
— Вы хотели сказать императора Павла... — прервала его собеседница.
Графиня была известна всему свету, высшему свету Санкт-Петербурга, своей прямотой и резкостью. За это при дворе её ценили ещё больше.
— Я хотел сказать то, что сказал, — ответил ей Палён.
Графиня задержала дыхание и взяла паузу в полминуты:
— Что же требует император... Александр?!
— Император... просит вас сообщить печальные новости его матушке... Ныне вдовствующей императрице...
Фон Ливен достаточно долго прожила при русском дворе и невысказанные слова понимала ещё быстрее произнесённых.
Когда её муж, генерал-майор Андрей Романович, умер, Шарлотта Карловна запёрлась в своём имении у Балтийского моря и воспитывала детей — троих сыновей и дочь. Императрица подыскивала воспитательницу для своих внучек, и ей посоветовали упрямую вдову-генеральшу. Говорили, что в первый же день приезда фон Ливен в Царское Екатерина подслушала её монолог. Претендентка на придворную должность, совершенно не стесняясь условностями, жаловалась встретившему её камергеру на трудность поставленной перед нею задачи. Тем более что девочки видят прежде всего дурной пример, который подаёт двор и — сама же императрица.
Екатерина быстро вышла из-за ширмы и уверенно сказала присевшей Шарлотте Карловне:
— Вы — та женщина, которая мне нужна!..
Не только великие княжны, но и сыновья Павла звали фон Ливен бабушкой. Ах как жаль, сетовал канцлер Безбородко, что генеральша Ливен, увы, не мужчина: она бы лучше многих воспитала и Александра, и Константина...
Теперь Шарлотте Карловне предстояло выполнить обязанность сложную. Трудное дело, которое мужчины всегда перекладывали на женские плечи.
За дверью её оглушили звуки, ещё вчера невозможные в императорском замке. После девяти вечера и до пяти утра Павел Петрович спал, и даже мыши сновали своими ходами, осторожно перебирая лапками и приподнимая хвосты.
Сейчас же, в четверть пополуночи 12 марта первого года девятнадцатого столетия, площадки и коридоры дворца у Фонтанки полнились стуком каблуков, лязгом железа, отрывистыми командами офицеров. Казалось, огромное здание в центре столицы Российского государства было захвачено приступом. Собственно, так оно и случилось, только войска были не чужеземные, а — петербургского гарнизона.
Узкой винтовой лестницей графиня быстро спустилась на нижний этаж. На площадке ей заступил дорогу рядовой Семёновского полка. Эти гвардейцы стояли сегодня в основном карауле замка.
— Я воспитательница великих княжон, — фон Ливен старалась говорить твёрдо и без акцента. — Мне нужно пройти к Марии Фёдоровне...
Глаза солдата с угрюмой дерзостью смотрели из-под высокой и узкой шапки.
— Я... — Графиня ещё более выпрямилась. — Пятнадцать лет служила императрице Екатерине!
Два года она прибавила без стеснения. Гренадер шагнул в сторону и принял ружьё к груди. Графиня быстро скользнула мимо и скрылась за дверью.
Мария Фёдоровна уже не спала и приняла её сидя в постели.
Три года назад, после рождения Михаила, знаменитый берлинский доктор скучно и между делом объявил императрице, что следующие роды, вероятно, её убьют. С тех пор августейшая чета, где бы ей ни случалось остановиться, занимала раздельные комнаты.
— Ваше величество!.. — начала быстро фон Ливен и сразу же смолкла.
— Зачем вы пришли в такой час? — испуганно проговорила императрица. — Вы, должно быть, хотите сообщить мне нечто чрезвычайное? Случилось что-то страшное?
— Да.
— С моим сыном?
— Нет.
Мария Фёдоровна откинулась на подушки:
— Император... жив?
— Ваше величество, вы должны приготовиться к самому худшему...
Мария Фёдоровна резко поднялась и спустила ноги с кровати:
— Я должна видеть его.
Она побежала к стене, где завешенная гобеленом стояла дверь в императорские покои. Но она была заперта.
Все сорок дней, что двор Павла Петровича занимал Михайловский замок, комнаты государя и государыни сообщались практически напрямую. Но десятого марта император, испуганный ловко выстроенным докладом генерал-губернатора, приказал забить, заколотить проход к охладевшей супруге. Он боялся, что и вторая жена замышляет против него нечто недоброе. Чрезмерная подозрительность его погубила.
Когда офицеры отряда Бенингсена прорывались сквозь караул, император мог бы ещё спастись. Свободным оставался путь по винтовой лестнице вниз, к любовнице, Анне Гагариной. Но Павел Петрович, повинуясь безотчётному импульсу, кинулся направо, к жене, с которой прожил вместе уже почти четверть века, и — распластался, раскинув руки, по заколоченной двери...
— Ваше величество, мы можем пройти переходами, но вам следовало бы одеться. В замке холодно, и он наполнен солдатами.
— Мне всё равно, всё равно! Пойдёмте, графиня, только быстрее. Я хочу видеть своего мужа...
Две пожилые, легко одетые женщины шли, почти бежали по тёмным, выстуженным коридорам. Дородная фон Ливен едва успевала за Марией Фёдоровной, но пару раз могла услышать, как та на ходу шептала:
— Ich will regieren!.. Ich will regieren!..[10]
Когда-то свекровь, Екатерина Великая, предлагала ей подписать соглашение, чтобы отодвинуть Павла Петровича от российского трона. Смена преемника была в пользу Александра, любимого внука императрицы. Мария Фёдоровна отказалась с негодованием. Ей хотелось быть женой императора, но не матерью. Позже она стала уверяться, что сама способна управлять российской державой. Говорили, будто бы Николай Петрович Архаров, отставленный генерал-губернатор столицы, внушил ей эту несчастную мысль. Архаров был гениальный сыщик, но никудышный политик. Добавляли, впрочем, ещё больше понизив голос, что за полуграмотным московским полицмейстером стояли фигуры значительней...
До покоев императора они добрались без затруднений, но у двери скрестили алебарды сержанты Семёновского полка.
— Я хочу видеть своего мужа!
Сбоку выступил офицер:
— Приказано не пропускать никого...
— Добавьте — ваше величество! — с угрозой напомнила ему Ливен.
— Ни единого человека! — отрубил поручик всё так же резко.
Мария Фёдоровна в ярости занесла руку. Офицер, вытянувшись, приготовился принять удар. Но ладонь остановилась на половине пути и медленно опустилась вдоль платья.
— Он-то не виноват. По крайней мере, как те, другие... — сказала она, оборачиваясь к спутнице.
— Ваше величество! — Граф Палён сумел подойти незамеченным и теперь стоял рядом, почтительно наклонив голову.
— Что происходит? — спросила Мария Фёдоровна.
— Ваше величество, не гневайтесь на офицера, он только выполняет мои приказания. Отойдёмте в сторону, и я доложу вам существо дела.
Пётр Алексеевич воевал с пруссаками, турками и поляками, заслуженно получал чины, должности, ордена. Но главное своё открытие сделал уже, когда перевалил на шестой десяток. Он изобрёл новую дисциплину ума и характера, назвав её «пфификологией». Иными словами — науку пронырливости. И в ней, в этом искусстве угождения и управления достиг степеней по тем временам несравненных...
Сделав несколько шагов к стене, императрица повторила вопрос.
— Произошло то, что давно можно было уже предвидеть, — твёрдо заявил генерал-губернатор.
— Но кто же зачинщики? И как могло обойтись здесь без вас?
— Участвовало множество лиц из различных классов общества. Совершенно различных, — фон дер Пален вздёрнул подбородок вверх, будто указывая под крышу замка. — Я, в самом деле, знал обо всём и решился участвовать, чтобы спасти императорскую фамилию... всю императорскую фамилию от более великих несчастий.
Мария Фёдоровна сжала руками горло.
— Ия осмелюсь предложить вам, ваше величество, вернуться в свои покои. А лучше всего бы уехать в Зимний. Я же должен успокоить войска. Гвардия, знаете ли, неспокойна. Император Александр...
— Александр! Но кто провозгласил его императором?
— Голос народа.
— Ach so![11] И кто же слышал этот голос народа?!
— Тот, кому положено это по должности... — Генерал-губернатор нарисовал на лице улыбку и учтивейше поклонился. — Ещё раз почтительно прошу меня извинить...
Он побежал вниз почти великанскими шагами, отмахивая по паре ступенек разом. Фон Ливен почтительно поддержала вдруг ослабевшую императрицу.
— Ваше величество, вернёмся.
Та оттолкнула руку и выпрямилась.
— Нет, я хочу видеть своего сына. Вниз, вниз. Я буду смотреть ему прямо в глаза...
IV
Преображенский полк подошёл к дворцу ещё до полуночи. Генерал-лейтенант Талызин построил два своих батальона и крикнул, подъехав к колонне:
— Братцы! Вы меня знаете! Доверяйте и идите за мной!..
Холодно было в Петербурге в ночь 11 марта 1801 года. Подошвы сапог скользили по схватившимся лужам, и обмерзшее древко эспантона жгло ладони даже через перчатки. Валериан двигался в общем строю, плохо представляя, куда и зачем ведёт их полковой командир, но, как и советовал ему Бутков, подчинялся безропотно общему движению.
По Садовой аллее гвардейцы прошли сквозь ворота, раскрытые заранее, протопали через канал по опущенному согласно плану мосту и развернулись на коннетабле — предзамковой площади. Вместе с семёновцами, которых уже привёл туда генерал Депрерадович, они образовали каре в три фаса, вместо четвёртого виднелись Воскресенские ворота Михайловского. Конная статуя Петра оказалась к гвардейцам тылом, словно великому государю сделалось стыдно за бывших своих «потешных».
Тучи перепуганных птиц, галок, ворон поднялись с деревьев над площадью, каркали, хлопали крыльями. Солдаты, без того встревоженные, закрестились, задвигались, зароптали. Талызин послал за Паленом.
Скоро генерал-губернатор показался из внутреннего двора. С ним, отставая на пару шагов, торопился и Александр. Вдвоём они перешли тройной мост и вошли внутрь каре.
Палён набрал воздуха и прокричал, перекрывая вороний грай:
— Ребята! Государь наш скончался! Вот новый наш император! Ура!..
Ему ответили только семёновцы и два офицера Преображенского.
Уголком глаза Палён заметил, что Александр побелел и вот-вот потеряет сознание. В первый раз он услышал, что отец его мёртв. На императора надежды не было, граф продолжал действовать сам. Он подбежал к преображенцам и повторил свою речь ещё громче, пространнее и убедительней.
— ...Вашу мать! Императору Александру — ура!
— Ура! — угрюмо и коротко гаркнули зелёные мундиры без радостного раската.
Но Палену и этого показалось довольно.
— Кто хочет увидеть покойного государя? Я проведу.
От рядов первого батальона на два шага вперёд вышел офицер. Мадатов узнал дюжую фигуру Буткова. Следом за ним протолкались унтеры и полдесятка солдат.
— За мной! — скомандовал граф и повернул небольшой отряд к замку.
Александра вели в ту же сторону, поддерживая под руки, офицеры Семёновского полка.
— Ваше величество! Пожалуйте в апартаменты, — кинул ему Пален, едва поравнявшись.
— Ах, граф, — едва пошевелил непослушными губами тот, кто ещё несколько часов назад был только великим князем. — Вы обещали...
Но Палён не расположен был объясняться:
— Не разбивши яиц, яичницу не изжаришь...
Он чувствовал, что совершает Историю. Лучший свой ход он сделал двенадцать часов назад. Когда Павел дал ему понять, что знает о составленном против него заговоре, Палён сказал, что и ему сия конспирология ведома. Он-де нарочно притворился участником комплота, чтобы выявить всех зачинщиков. Пока назвал главного. Павел Петрович продиктовал приказ — назавтра заключить цесаревича в крепость, до тех пор держать под домашним арестом. С этой бумагой генерал-губернатор поспешил к Александру. И тот, изрядно напуганный, отбросил все колебания и благословил выступить сегодняшней ночью. С одним только условием, на которое Пален согласился немедленно, хотя и знал, что оно неисполнимо...
Талызин отобрал два взвода и повёл в замок, следом за Паленом. Прошли арку, пересекли двор наискосок, направо, поднялись по широким ступеням.
— Станете здесь, прапорщик, — кинул генерал Мадатову. — С вами полвзвода. За этими дверьми — комнаты великого князя. Никакого своеволия. Никакого насилия. За порядок вы отвечаете мне. Мне, прапорщик, и только мне. Ясно?!
Валериан вытянулся во фронт. Талызин ушёл, забрав с собой остальных. Валериан расставил посты, ружья велел держать разряженными, но штыки примкнуть.
Через несколько минут он услышал шаги, и две пожилые дамы в лёгкой одежде вбежали из коридора. Мадатов узнал императрицу и сделал эспантоном на караул.
Гренадеры его тоже стали смирно, тоже не готовились к действию.
Двери в покои отворились, и навстречу Марии Фёдоровне выбежали обе невестки. Елизавета была сдержанна и величава, будто уже видела себя рядом с императором всероссийским. Анна рыдала, рассказывала, как к ним в спальню ввалился пьяный Платон Зубов, разбудил Константина; пока их высочества поднимались, даже не отвернулся, сидел, закинув ногу на ногу на крышке стола.
Валериан слушал чужую, непонятную ему речь и мрачнел. Сам он от женщин опасности не ожидал, но друг другу они могли нанести вред немалый. А генерал Талызин приказал ему следить за порядком.
Императрица вдруг зашаталась и оперлась на руку второй дамы. Молодые засуетились и закричали. Из покоев выскочила ещё одна девушка со стаканом воды. Пожилая приняла его и потянулась к губам императрицы.
Валериан перехватил руку.
— Сама!
Фон Ливен вздрогнула. Чернявый, носатый офицер-преображенец был немногословен, мрачен и груб. Хватка у него была словно железная.
— Что он хочет? — крикнула Мария Фёдоровна.
Статс-дама пыталась скрыть бешенство изо всех сил.
Она понимала, что в такую ночь никак нельзя требовать соблюдения этикета. Россией опять правила гвардия. Одно лишнее слово, неверно понятое, неправильное истолкованное, и могло вызвать те великие несчастья, от которых предостерегал Пален.
— Вы не понимаете, друг мой, — проговорила графиня по-французски. — Это вода для её величества...
Валериан опять не понял, и журчание чужой речи его раздражило. Талызин приказал ему охранять, и он выполнял простое и точное поручение.
— Сначала — сама! — повторил он громко и внятно.
Фон Ливен наконец поняла существо дела, но удержалась от смеха и даже не улыбнулась:
— Ах, ваше величество! Он думает, что я собираюсь вас отравить. Смотрите, у вас ещё остались верные слуги. — Она спокойно отпила треть стакана и показала дотошному офицеру: — Видите? Это всего лишь чистая холодная жидкость...
Валериан кивнул головой, отступил, но пристально наблюдал, как императрица пьёт воду глоток за глотком, тяжело двигая кадыком под складками морщинистой кожи...
V
В огромной зале было многолюдно, шумно и дымно. Гремели голоса, шаркали подошвы, стучали каблуки, трещали и чадили факелы, укреплённые в сырых стенах.
Слух о кончине государя уже разлетелся по городу, и люди, близкие Павлу, съезжались на панихиду. Пажи, камер-юнкера, камергеры, священники осторожно входили и проскальзывали по коридорам, опасаясь одновременно и остаться, и уехать, и желая проститься с императором, и боясь, что их заметят и сочтут сопричастными.
Зато участники полуночного рейда говорили, кричали за всех. Яшвиль, Скарятин, Татаринов, Бибиков, Мансуров и прочие, прочие — все, кого привёл в спальню Павла Петровича генерал Бенингсен. Они были возбуждены и выпитым вином, и содеянным делом, видели по колено себе рвы замка, Фонтанку, Неву и всё Балтийское море.
В самом центре зала, упрямо расставив большие ноги, стоял Николай Зубов. Брат последнего фаворита Екатерины, брат знаменитого генерала. Платон и Валериан тоже тянули заговор. Но Николай в тройке родственников был коренным.
За полтора года до приступа к Михайловскому он ездил с тайным разговором к тестю. Жена Зубова Наталья Александровна была урождённая Суворова, «суворочка», дочь фельдмаршала, генералиссимуса, графа, светлейшего князя. Петербургские заговорщики предполагали, что опальному полководцу стоит только промолвить, и вся русская армия послушно двинется на столицу. В том же, что он захочет нужное слово сказать, конспираторы не сомневались. Знали, как крепко обижен Суворов на императора, что так резко и грубо отставил его от любимого дела.
Но только он понял, к чему подводит разговор неожиданно нагрянувший зять, как тут же закричал петушиным, высоким голосом:
— Нет! Нет! Молчи! Молчи! Молчи! — и продолжил, понизив до шёпота: — Что ты! Что ты! Кровь сограждан своих проливать!
И зачертил воздух мелкими крестами, будто запечатывая рот говорящему искусителю...
Среди братьев Зубовых Николай считался самым тупым и мужиковатым. Но спорить с ним, перечить ему опасались, зная звериную силу и ярость графа. Этот «пьяный бык» и ударил Павла Петровича первым. С размаху, с плеча, тяжёлым кулаком, в котором была ещё и зажата золотая табакерка, смявшаяся при столкновении. Сейчас он стоял ровно и твёрдо, склонив большую голову, и только поводил глазами из стороны в сторону, словно выбирая следующего врага. Его обходили, стараясь не встретиться взглядом.
В дверях показался курносый профиль великого князя. Словно тень покойного императора промелькнула в проёме. Константин из всех сыновей больше всех походил на отца, возможно, что и любил его больше. Он с ненавистью оглядел шумное сборище и проронил несколько резких французских фраз. К счастью, не так громко, чтобы его услышали и разобрали.
Александр сидел в углу, уронив голову на спинку стула. Рядом с ним стояли два сержанта-семёновца.
Вдруг сделалось тише. По залу шла Мария Фёдоровна, за ней так же неотступно следовала фон Ливен. Следом чеканили ровный шаг два капральства преображенцев, ведомые прапорщиком Мадатовым. Полковой командир снял их с поста у покоев великого князя — или уже императора — и приказал сопровождать вдову Павла Петровича. Сам он шёл почти вплотную к статс-даме.
Пётр Александрович Талызин всю жизнь, тридцать четыре года, прослужил в гвардии. Начинал в Измайловском, а в 1799 году получил чин генерал-лейтенанта и назначен был командовать Преображенским. Он был хорошо образован, начитан, богат, службой не тяготился. Офицеры и солдаты его любили. Император сделал его командором нового Мальтийского ордена. Однако генерала быстро убедили, что цесаревич будет государем куда как лучшим.
Он сам примкнул к Панину с Паленом и втянул в заговор нескольких своих офицеров. Поручик Марин командовал в ночь на двенадцатое внутренним караулом Михайловского, адъютант же полка Аргамаков провёл колонну Бенингсена, основную ударную силу комплота, через дворцовую церковь.
Теперь Талызин считал, что дело уже исполнено, что теперь его долг позаботиться о здоровье нового императора. Он помнил, как на последнем ужине в его же доме некие горячие головы призывали уничтожить всю царствующую фамилию до единого человека. Он знал, что другие головы, более основательные, подготовили некую бумагу, которую якобы должен был подписать Александр как условие полной присяги гвардии. Про себя он решил, что не будет более ни убийств, ни условий.
Обе дамы далеко обогнули Зубова и подошли к Александру. Тот с усилием поднялся навстречу.
— Ма mere![12]
— Саша! — строго сказала мать. — Неужели и ты соучастник?!
Он упал на колени. В зале сделалось вдруг абсолютно тихо.
— Матушка! Я ни в чём не виновен!
— Ты можешь поклясться?
Александр поднял руку, произнёс несколько слов и зарыдал. Мария Фёдоровна опустилась рядом с сыном, он обнял её за шею и уткнулся в плечо.
Рядом возникла гигантская фигура генерал-губернатора.
— Ваше величество! Полно ребячиться! Ступайте-ка царствовать!
Александр вздрогнул и повернул вверх заплаканное лицо. Эти слова он запомнил, не забыл и во всю жизнь не простил. Но в эту минуту никак не мог противоречить всесильному графу. Сейчас тот правил столицей, а может быть, и всей российской империей.
Император медленно поднялся с колен. Фон Ливен помогла встать императрице.
— Что ж, господа, — кривя губы, проронил Александр. — Вы уже зашли так далеко... Поведите меня и дальше. Давайте определим права и обязанности суверена. Без этого соглашения трон меня совершенно не привлекает...
По характеру своему Александр Павлович частную жизнь любил куда больше общественной. Юношей он мечтал удалиться вдвоём с будущей супругой подальше от шумного света и наслаждаться с избранными друзьями чтением, музыкой и беседой. Позже он писал Адаму Чарторыйскому, что, может быть, лучше, честнее и справедливее будет взвалить на себя груз управления огромной империей и повести народы российские к просвещению и процветанию... В эту холодную ночь он почти жалел, что не может передать первородство младшему брату. Константин был энергичен, открыт, но — приняла бы его своевольная гвардия?..
Талызин приблизился к беседующим. Он был бледен, на высоком лбу его, несмотря на холод, выступила испарина.
— Ваше величество! Семёновский полк... Преображенский... Измайловский... Вся гвардия верна нашему императору...
Александр был шефом Семёновского полка и мог на него полагаться без опасений. Преображенский полк Талызин держал в руках. Командира Измайловского, генерала Милютина напоили вечером накануне, и его батальоны были парализованы.
— Мы, офицеры ваши и послушные нам солдаты, готовы присягнуть вам без всяких предварительных условий, без каких бы то ни было ограничений. Мы верим, что вам достанет знаний и воли управлять империей вполне самовластно.
Палён молчал. Он смотрел сверху вниз на хрупкого и красивого генерала, но видел не его, а полтора десятка мощных солдат-гвардейцев, державших у ноги ружья с примкнутыми штыками. И прозревал сквозь каменные стены ещё два батальона преображенцев, мерзнущих на площади, за тройным мостом, перед статуей основателя Российской империи. И случись ему, графу Палену, вдруг упорствовать, кто скажет, в какую сторону оборотятся те же семёновцы?
Основатель придворной науки «пфификологии» умел понять, когда становится опасным настаивать, когда же следует отступить. Изогнув губы в улыбке, он поклонился императору Александру:
— Вся гвардия, вся армия, всё население Санкт-Петербурга, все народы российские уверены в мудрости и благоволении вашего императорского величества...
Выпрямляясь и отступая, он вгляделся в генерала Талызина. Тот встретил взгляд фон дер Палена и выдерживал его секунд десять, пока генерал-губернатор не отвернулся. Но отчего-то странный озноб вдруг пробежал сверху вниз по позвоночнику командира преображенцев. Возможно, это было предчувствие. По странной случайности, генерал-лейтенант Пётр Александрович Талызин пережил императора Павла ровным счётом на два месяца. Он скончался 11 мая того же 1801 года. Такое странное совпадение дат заставило окружающих подозревать причиной смерти молодого сравнительно человека, богатого, знатного, обласканного двумя императорами, — угрызения совести...
VI
Вечером того же дня от Царицына луга вдоль Дворцовой набережной скакал всадник. Копыта жеребца цокали подковами по тротуару, выбрасывая ошмётки грязного льда и снега. Случайные прохожие жались к стенам, закрывая лица согнутыми руками.
— Можно! — орал наездник отчаянно-весело. — Можно! Теперь всё уже можно!
Одним из последних указов Павел Петрович запретил быструю езду по городу, запретил и конным въезжать на редкие ещё тротуары. Один из первых же запретов положен был на фраки и круглые шляпы. Разумеется, почувствовавший свободу ездок размахивал именно шляпой, той, якобинской формы. И фалды крамольной одежды свободно свешивались с крупа животного.
У Зимней канавки всадник остановился, махнул шляпой в сторону дворца, прокричал нечто невнятное, повернул коня и приготовился было снова пустить его резвым аллюром. Но сильная рука ухватила поводья:
— Зачем скачешь? Зачем людей давишь-пугаешь?
Всадник пригнулся к гриве:
— Да кто ты такой? Знаешь, с кем говоришь?
Он ударил шляпой наотмашь, но промахнулся и сам получил болезненный тычок в бок. С яростным воплем спрыгнул с коня и двинулся на того, кто осмелился стать на пути:
— Я — граф Бранский!
— Прапорщик Мадатов, лейб-гвардии его императорского величества Преображенского...
— И чем же недоволен прапорщик лейб-гвардии Преображенского?
— Нарушаете указ, граф Бранский!
— Чей указ, прапорщик?!
— Императора Павла...
От неожиданности граф опустил уже занесённую руку.
— Вы что, прапорщик, с неба свалились? Сутками спите?!
— Почему я должен вам отвечать?
— Да потому, что я — поручик того же самого лейб-гвардии Преображенского!
Мадатов, не торопясь, оглядел противника сверху вниз. Тот был чуть ниже и лет на пять старше. Круглое лицо налилось красным от водки, ветра и ярости.
— Не вижу на вас мундира.
— Ты ещё учить меня будешь!..
Бранский снова замахнулся, но чьи-то широкие плечи закрыли Мадатова от разъярённого графа.
— Лейб-гвардии Преображенского штабс-капитан...
— Да знаю тебя, Бутков!
— Ия тебя знаю, Бранский.
Особенной радости от встречи старые знакомые не испытали. Однако граф чуть успокоился, расслабился и отступил. Бутков, не глядя, завёл руку за спину и сжал запястье Мадатову, потянувшемуся было к эфесу шпаги.
— У вас претензии к моему офицеру, граф?!
— Он сдёрнул меня с коня!
— Скачете опрометью по тротуару. Нарушаете указ, ваше сиятельство.
— Чей указ? — Лихой наездник опять попробовал вспетушиться.
— Императора...
— Какого?!
— Государства Российского, — твёрдо и уверенно отрубил Бутков.
— Ваш подчинённый, кажется, до сих пор уверен, что он присягал Павлу.
— Я... — Мадатов попытался было ступить вперёд, но Бутков подвинулся в сторону и перекрыл ему путь:
— Прапорщик Мадатов исполняет мои приказания. В сей тяжёлый и неудобный для отечества день он следит за порядком и тишиной на улицах российской столицы. И вам, граф, как хотя и бывшему, но офицеру-преображенцу должно бы ему помогать, а не препятствовать. Что же касается его императорского величества, то сегодняшним утром мы с прапорщиком, как и весь полк, присягнули государю Александру Павловичу. Однако замечу, что указов императора Павла Петровича он ещё не отменял...
Размеренная речь Буткова пронизала и отрезвила графа ещё пуще невского ветра. Он выдернул поводья у Мадатова и поднялся в седло. Проехал несколько шагов и оглянулся:
— Лейб-гвардии... — Далее ветер донёс выражения совершенно неуставные.
Мадатов кинулся было следом, но Бутков сгрёб его в охапку и почти понёс, потащил вдоль канавки. Прапорщик пробовал отбиваться, но руки старшего офицера держали его лучше стальных цепей.
Так, в обнимку оба преображенца добежали до Миллионной, пробрались к дому, где размещался первый батальон полка, тот самый, что нёс караульную службу в Зимнем. Прошли мимо часового и поднялись на первый этаж. Собственно, все осмысленные действия совершал штабс-капитан Бутков, прапорщик же, побарахтавшись поначалу и сообразив неравенство сил, мрачно подчинился почти неизбежному.
Бутков впихнул Мадатова в свою комнату, посадил на кровать и отскочил к двери:
— Хочешь — ударь, хочешь — убей. Но для начала, прошу тебя, выслушай!
Валериан подумал пару секунд, отпустил шпагу и опустился на одеяло.
— Государь Павел Петрович — мёртв, — начал Бутков. — Крепко мёртв государь. Сам видел. Ходил с графом Паленом и другими преображенцами... Мёртв курносый! — повторил он со скрытым и не до конца понятным слушателю удовольствием. — Так что теперь, Брянский прав, многое опять можно. И слово курносый можно выговорить, и козу Машкой назвать тоже вполне безопасно. Присягнула гвардия теперь Александру. Какой из него император получится, я не знаю. Ну да мне и дела нет до того. Я, Мадатов, так рассуждаю: нам с тобой, как нижние чины говорят, — что ни поп, то и батько.
Валериан вскинулся.
— Спокойно, Мадатов. — Бутков поднял ладонь, останавливая сослуживца. — Успеешь ты меня изувечить! Выслушай пока старшего. По чину, по возрасту, по уму!
— Государя убили! — буркнул Валериан.
— Убили, — спокойно согласился штабс-капитан. — Хорошо, что только его одного. Ты, я слышал, за императрицу вступился. Не дал отравить Марью Фёдоровну. Значит, понимаешь, как такие дела могут делаться. Насмотрелся у себя на Кавказе.
Валериан вспыхнул:
— Я за Кавказом живу. Жил, — поправился он мгновенно. — Мальчиком насмотрелся и наслушался, как люди за свои владения бьются. Мой дед своего брата убил. Всю семью его уничтожил. Хотел сам князем-меликом стать... Ханы, беки соседние тоже на своё кресло немного боком садятся. Но я думал, что здесь Россия! Не ханство Карабахское, не Персия и не Турция.
— Что Россия, Мадатов? Жаль, ещё никто истории страны нашей не написал. А то бы послушали, узнали, как и у нас во все века трон поливали кровью. Да что там Россия? Думаешь, в Европе государи до старости доживают? Английскому королю голову отрубили, французскому — машинкой оттяпали. Ну у нас императора шарфом задушили — велика ль разница, если подумать. Правда, отцу его тоже не довелось много поцарствовать, — Бутков размашисто перекрестился. — Зато матушка была хороша...
— Я присягу давал, — ворвался в паузу неугомонный Мадатов.
Бутков оживился:
— Напомни-ка мне, как ты там обещался: его царского величества государства и земель его врагам, телом и кровью... Так кто же тебе мешает? Имя? Ну не всё ли тебе равно, прапорщик, кто там во дворце восседает — Пётр, Павел, Александр, Екатерина? Твоё дело — от старшего приказ получить, младшему передать. И не кланяться — ни пулям вражеским, ни собственному начальству. Для этого другие характеры предназначены. Как этот Брянский.
— Кто же он?
— Бывший поручик наш. В девяносто седьмом вышел в отставку, неудобно ему, видишь, стало при Павле служить. Караулы, разводы, эспантоны, косички, букли. А теперь, должно быть, назад попросится. Теперь, думает, можно.
Он вдруг подскочил к постели и схватил Мадатова за плечи. Дохнул суровой смесью водки и лука:
— Ему — можно. Запомни, прапорщик, таким как он — можно! Всё и всегда! А нам с тобой — только иногда и отчасти... — Снова отошёл к двери и прислонился плечом к косяку. — Я тебе скажу, парень, в дела дворцовые и не пробуй соваться. Обещал нести государеву службу, так и тащи её до самой до смерти. Дело наше ты любишь, а стало быть, и научишься. Кому же на самом верху сидеть, пускай о том генералы наши заботятся. А таким, как мы, и без того заботы хватает. У нас рекруты, увальни деревенские, ни шагать, ни смотреть никак не научатся. Наше дело с тобой, Мадатов, из походной колонны боевые шеренги строить. Сейчас пока тихо, друг мой, но через год, через два большие дела начнутся. К этому нам и надо готовиться. Солдат учить, самим учиться. Чины хватать, но под картечью, не на паркете...
Подошёл к столу, забрал шляпу, брошенную небрежно. Надел, надвинул на парик, поправил угол над бровью:
— Я в Зимний. Наш караул там стоит... А смотри-ка, из полка кто там ходил в Михайловский? Аргамаков, полковой адъютант, Марин-поручик... Нет, он по службе там обретался... Ещё, может быть, двое, трое, в крайнем случае четверо... Так что пятна, может, и не останется. Но и славы не прибавится, это точно.
— А вы? — спросил Валериан. — Вы?
Бутков усмехнулся:
— Врать не буду. Участвовал. Только не напрямую. У меня свои счёты были с курносым. На разводе два года назад он меня древком задел. Эспантон вырвал, якобы я темп пропустил. Показал, как надобно делать, да, отдавая, двинул древком. Нарочно, по голени. Офицера и дворянина!.. Как же мне быть прикажешь? В отставку подать — другого дела не знаю и не хочу. На поединок императора вызвать? Проще самому в крепость прийти и в каземат попроситься. Так вот сочлись.
Бутков умолк. Вспомнил подробности ночного дела, о которых он, конечно же, был наслышан, и сжал челюсти. Мадатов тоже молчал.
— Но я от них всё же отстал, — заговорил снова штабс-капитан. — Нельзя на такое пьяным ходить. Сказал, что за людьми пригляжу, чтобы штыки не в ту сторону не повернули. Так что я и за тобой посмотрю. Ты человек горячий, ты можешь сегодня даже очень просто попасться. Так что прошу тебя, оставайся пока у меня. Даже нет, не прошу, а приказываю. Приказываю вам, прапорщик Мадатов, — считать себя под арестом. Наказание сие отбывать в апартаментах штабс-капитана Буткова, коему всю грядущую ночь быть в карауле при его... при их... в общем, при всех, а главное — при дворе. Не шучу я, Мадатов. Из этой комнаты только до ретирадного места и сразу назад. Это приказ!
Уже толкнув створку двери, вдруг обернулся:
— Шёл сейчас по городу — кареты скачут. Богатые и знатные радуются, как этот граф. Дворец стоит тёмный, холодный. Как сейчас там государь новый с женой, братьями, матерью?.. Уж даже не знаю. Не хотелось бы видеть, да придётся идти, смотреть, слушать. Но народ петербургский живёт как ни в чём не бывало. Может быть, половина и слышала, что император сейчас другой. Существуют люди, пекут, варят, торгуют, любятся, будто бы ничего не случилось. Так что же нам-то с тобой горевать да печалиться?! Прощай, Мадатов. Утром увидимся...
Бутков плотно притворил дверь, но Мадатов всё равно слышал, как стучат его каблуки, удаляясь к лестнице.
Он отстегнул шпагу, положил её на столешницу. Снова сел на кровать. Обхватил голову руками.
— Бедный Павел, — прошептал по-армянски. — Бедный, бедный Павел, — повторил тут же по-русски.
Во всём холодном, заснеженном Петербурге, кажется, он один оплакивал покойного императора...