ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Валериан улыбался. День выдался ненастный, дома казались ещё более обветшалыми, лохматые запаршивевшие собаки лаяли от заборов, оборванные дети копошились у лужи, а он всё равно улыбался. Он понимал, что негоже гусарскому ротмистру тянуть губы в сладкой гримасе, но — ничего поделать не мог. Он был счастлив.
Мадатов ехал по улице в новеньком, буквально с иголочки, мундире Александрийского полка и радовался всему, что только попадалось ему на глаза. Встречные мужики ломали шапки, сворачивали в сторону, в грязь, и это казалось ему хорошо, потому что мужчины должны его уважать. Две молодые бабёнки с кошёлками, возвращавшиеся, должно быть, с покупками, сначала отвернулись, а после долго смотрели ему в спину. Он кожей чувствовал их взгляды, сквозь сукно чёрного доломана, и это было тоже неплохо, потому что женщины должны заглядываться на молодых, стройных мужчин, тем более так ловко носящих чёрную форму полка, славного своей удалью.
Немного тянуло у левой подмышки, но уж это были сущие пустяки, просто временное неудобство. Мундир пригонялся ему по фигуре, только что полковые портные часа полтора показывали новичку своё отточенное искусство.
Смешнее всего примеряли брюки. Чакчиры — так называлась эта часть формы кавалериста. Двое стали по обе стороны от Мадатова, и, только он подтянул пояс до талии, мастера ухватились за ткань и начали потряхивать, поднимать кверху. Они старались так усердно, что у Валериана едва пятки не отрывались от пола. Зато когда, наконец, отступили и предложили «их благородию» оглядеть себя и ощупать, тот не обнаружил на сукне ни единой морщинки.
А до этого ещё на Мадатове «построили» доломан. Обмерили ротмистра загодя, скроили и сшили куртку быстро, но потом ещё обтягивали её по фигуре. Один тянул полы вниз, другой застёгивал ворот. Потом тот, что остался сзади, принялся сдавливать сукно, подавая материал вперёд, к пуговицам, шнурам. Валериан старательно выдыхал, а забирал воздух осторожно и небольшими объёмами...
Но теперь он знал доподлинно, что пытку в полковой швальне выдерживал не напрасно. Мундир облегал его тело, поддерживал грудь и спину, к тому же несколько подпирал и самосознание. Приятно было чувствовать себя ловким, удалым и опрятным. Чёрные чакчиры, чёрный доломан; чёрный ментик, с меховой чёрной опушкой, висел на левом плече. Ленчик — седло гусарское, покрытое чёрным вальтрапом, с удовольствием принимало его при каждом движении.
Коня бы он, пожалуй, подобрал себе другого. Из конюшен дяди Джимшида! Этот же гнедой дончак с длинной шеей был холощён, но, значит, и смирен, вынослив, привычен к строю. А последнее качество, Мадатов уже осознал, оказывалось самым важным для лошади в армии. Так же, как для людей...
Валериан спустился на землю — легко, но не быстро, всё ещё проверяя, как следует его движениям новая ткань мундира. Сукно, изрядно смоченное мастерами портновских дел, ещё не высохло, казалось слегка влажным на ощупь.
Солдат, дежуривший у штабной коновязи, принял поводья мадатовского Проба. Валериан похлопал мерина по шее и, придерживая саблю, взбежал по ступенькам. Ташка била сзади по икрам, путалась при ходьбе; к этому неудобству ещё предстояло привыкнуть...
— Хорош! Хорош! — Ланской обошёл вытянувшегося Мадатова, осмотрел сверху донизу — от репейка на кивере до каблуков невысоких гусарских сапог; попробовал, как затянута чешуя — подбородочный ремень кивера, словно проверял надёжность мундштучных поводьев. — По виду — так в самом деле гусар!
Сидевшие за столом командиры батальонов — подполковники Приовский и Ефимович — довольно заулыбались. Валериан расправил плечи, выпятил грудь, сжал твёрже губы, подавляя неуместную теперь, ему казалось, улыбку.
Ланской вернулся на место:
— Что ж, смотришься хорошо, а всё остальное отложим до первого дела. Забирай, Анастасий Иванович, молодца, как договаривались. Получаешь, ротмистр, эскадрон. Сразу! Егерской ротой ты славно командовал, надеюсь, справишься и с гусарами.
Приовский, отяжелевший уже офицер, подбиравшийся к середине пятого десятка, но резкий ещё в движениях и быстрый в словах, подбежал к Мадатову, заговорил, несколько коверкая и перевирая слова, — он был венгерец:
— Четвёртый эскадрон, ротмистр! Мой человек вас проводит и показать. Маленький неудач с офицером... Не к вам... Не с вами... Майор и поручик убиты в последнем деле, корнета — ударили не сильно, но сейчас в госпиталь.
— Зато вахмистр у тебя, Мадатов, — загудел от стола Ланской, — честно скажу, трёх офицеров стоит. Только не обижайся! Двенадцать лет человек воюет. Будь он рода дворянского, хоть какого, — тут же бы ему эскадрон дал. Он его, кстати, и взял, как раз когда на нас навалились, да все на один фланг, на левый. Добровольского зарубили, Анисимов свинец... проглотил, Милковичу плечо до кости... Кинулись было назад гусары, но тут их Фома Чернявский и выстроил...
— Вам быть, ротмистр, как за стеной! — помахал подполковник пальцем перед носом Мадатова. — И не спорить, а слушаться!
— Ну, обер-офицеру унтера слушать вроде как и негоже, — поправил батальонного полковой командир. — Но — прислушиваться, Мадатов, советую. Между прочим, турок.
— Кто? — удивился Валериан.
— Вахмистр. Мальчишкой русским достался, ещё при Румянцеве. А как подрос — хочу, сказал, служить в русской армии. Сам увидишь. В самом деле — Чернявский... Ладно, ступай, а мы тут ещё кое-что обмозгуем...
Денщик Приовского проводил Мадатова к сараю, где разместился эскадрон, теперь уж его эскадрон. Длинное здание, крытое подгнившей дранью, служило, наверное, складом местным купцам. Их товары были изгнаны без сожаления, и между щелястых стен расположилось несколько десятков солдат лёгкой конницы, шесть десятков оставшихся в строю гусар четвёртого эскадрона.
Лошадей привязали у стен, оставшееся место разгородили на закутки, где, набросав на пол солому, обернувшись плащами, дремали люди.
Когда Мадатов вошёл в ворота, один дежурный шагнул навстречу, готовясь докладывать, другой кинулся опрометью за занавеску.
Через несколько секунд из спального помещения выскочил вахмистр. На вид ему было лет тридцать. Высок, черняв, ладен — Мадатову вдруг показалось, что он видит собственное своё отражение.
— Ротмистр Мадатов, — первым представился Валериан. — Теперь командир вашего эскадрона.
— Так точно, ваше благородие. Уже наслышаны. — Чернявский говорил отчётливо, чисто, держался уверенно, с достоинством человека, знающего своё дело, своё место, своё назначение.
— Проведите меня, вахмистр. Хочу посмотреть лошадей и людей.
Чернявский мотнул головой, и второй дневальный метнулся в глубину сарая, поднимать и строить гусар.
— Так что, ваше благородие, я позволил солдатам отдохнуть перед обедом. Вторая дача прошла, кони сыты, люди пока ещё голодны. Пускай их подремлют.
— Я не против, Чернявский. И пока ещё ничего не приказывал. Просто проведите меня.
Мадатов покосился на провожатого. Турок, подумал он, турок! Турки вырезали Ереван, турки сожгли Арцах, турки убили месяц назад Буткова. Каков же он, этот турок, вахмистр русской армии?.. Но он не успел додумать, потому что увидел двух солдат в полной форме, с полной амуницией, стоявших навытяжку, положа на плечо обнажённые сабли.
— А это ещё зачем?
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Не самые плохие солдаты, но строгость с ними нужна. Вчера нашёл в маркитантской лавке. Зорю вечернюю уже пробили, а эти ещё с чарочкой балуются, бездельники. Вот нынче и постоят часика три под саблей. А вечером я проверю ещё, как кони вычищены. Им теперь долго вместо водки пот лошадиный глотать!..
II
Дождь лил второй день подряд с короткими перерывами. Земля размокла, лошади вязли, утопая едва не по бабки, и эскадрон возвращался шагом. Мадатов скомандовал людям надеть плащи, всем, кроме тех, что уходили в разъезды. Четыре тройки, ведомые унтер-офицерами, вились вокруг основной колонны, прислушиваясь, присматриваясь к серому и мокрому миру...
Армия, которой командовал уже генерал Каменский, 2-й по счёту, Каменский-младший, приступила к осаде Шумлы, мощнейшей крепости турок.
Граф Николай Михайлович Каменский участвовал в жестокой войне на севере империи, разбил шведов в нескольких коротких сражениях. Александр решил, что этот человек сможет так же решительно постоять против турок. Сын фельдмаршала, младший брат командира одного из корпусов Дунайской армии, был молод, отважен, быстр, амбициозен. Генерал от инфантерии в тридцать два года сменил князя Багратиона, который, по мнению императора, слишком медлил, придерживал корпуса и дивизии, а к зиме и вовсе перевёл армию за Дунай.
Князь Пётр Иванович докладывал государю, что имел слишком мало времени по смерти фельдмаршала Прозоровского, тем не менее, успел за три месяца взять Мачин, Гирсово, Браилов, Силистрию, основательно пощипать великого визиря под Россеватой и у деревни Татарицы. Тем не менее к зиме пришлось оставить взятые крепости, отвести войска к зимним квартирам, чтобы не выморозить лошадей и людей, не уморить с голоду.
Но в сытом и тёплом Петербурге эти резоны показались ничтожными. Солдаты и офицеры, умиравшие от свинца, железа, тифа и лихорадки в гнилом климате Валахии и Болгарии, за тысячи вёрст от блистательной столицы императора севера, списывались Военной коллегией на счёт обидных, но необходимых потерь.
В Финляндии корпус Каменского прорывался сквозь ветра и морозы, питаясь одной картофельной тюрей. Земляную ягоду солдаты выкапывали из мёрзлой земли, собирая урожай, посеянный местными поздней весной. Неужели, решили император и его новый главнокомандующий, в мягком климате придунайских провинций не нашлось бы чем прокормиться!..
Инструкции Каменскому были немногочисленны и понятны. Кратчайшим путём надлежало пройти за Балканские горы и острейшим образом обозначить угрозу Константинополю. Принудить султана заключить выгодный и уместный для достоинства российского императора мир, а далее... Дальнейшее направление движения южной армии будет определяться будущим соотношением сил в Европе. Пока же с Францией заключён мир, Австрия колеблется, не зная, на что решится. Момент благоприятный для решительного прорыва к Босфору...
Весной, как только появился подножный корм в степи и спала вода в Дунае, Каменский форсировал великую реку и двинул дивизии вдоль Черноморского побережья. Взяли Туртукай, Базарджик, забрали обратно Силистрию и в начале июня подошли к Шумле, ключевому пункту турецкой обороны перед Балканами. Великий визирь собрал в крепости несколько десятков тысяч янычар, спаги и ополченцев. Свинца и решимости туркам всегда хватало, особенно при обороне самими же построенных укреплений. Но прокормить такой гарнизон представлялось делом нелёгким. Это понимали оба командующих.
Турки едва ли не каждый день высылали из крепости отряды для поиска продовольствия. Каменскому не хватило сил блокировать город полностью: он обложил Шумлу с юго-востока, а к северным дорогам отправил подвижные отряды лёгкой конницы — гусар и казаков...
Перед бывшим селением Мадатова встретил усиленный разъезд, высланный навстречу ему Приовским. Валериан поздоровался с поручиком, фамилию его он ещё не успел запомнить, перестроил эскадрон в колонну поуже, по три, и повёл к лагерю.
Они ехали бывшей улицей, между бывшими когда-то домами, сараями и дворами. Теперь на месте строений грудились обугленные остатки недогоревших досок и брёвен. Кое-где виднелись тела бывших хозяев, не сумевших отстоять своё хозяйство и оставшихся на пепелище. Мадатов отпустил поводья, позволив коню самому выбирать, куда поставить копыта, и спокойно поглядывал по сторонам.
Приказ командующего был короток и точен, не оставляя сомнений невольным его исполнителям: «Мусульманские сёла сжигать, запасы продовольствия, по невозможности забрать, уничтожить...» Ланской объявил его офицерам полка, выждал паузу и, пожав плечами, добавил:
— Христиан велено беречь. Воровство, грабежи пресекать вплоть до применения силы. Но — это нам. Неприятель о сём приказе не ведает, а болгарская мамалыга, думаю, ничем турецкой не хуже... Что же, мы их, они — наших... Война, господа, она сама себя кормит и пожирает...
На бывшей площади Мадатов отправил эскадрон с вахмистром, а сам, захватив корнета Милковича, отправился к командиру. Для офицеров построили наскоро что-то вроде походного балагана — укрепили откосами поставленные столбы, забросали крышу чем только попалось под руку да завесили стены от ветра и водяной пыли.
Ланской сидел во главе сколоченного опять же наспех стола, ковыряя лениво ложкой остывшую уже кукурузную кашу. Зерно, найденное в сожжённом селе, частью распределили по саквам частью загрузили на две повозки полкового обоза. Остатки же старательно уничтожали уже второй день, что александрийцы стояли здесь лагерем. Балаган забит был офицерами первого батальона. Пахло мокрой одеждой, испарениями давно не мывшихся тел.
Валериан, а следом за ним и корнет, протолкались к полковнику.
— Что скажешь, ротмистр? Впрочем, можешь и не докладывать — нашёл бы турок, так по-другому бы выглядел.
Но Мадатов всё-таки коротко объяснил, что провёл эскадрон на запад около двух часов, военных отрядов не обнаружил и, как было приказано, вернулся к назначенному полковником времени.
— Военных, значит, не обнаружил. А — не военных?
— Жители местные, — нехотя ответил Валериан. — Отошли версты на четыре, тоже остановились.
— В лесу, под деревьями, — заторопился Милкович. — Костры жгут, что-то, похоже, варят. Старики, женщины, дети...
— Пожалел, значит, корнет? Вот попадёшься, не дай бог, к этим женщинам раненный, думаешь, они пожалеют?!. Командира своего расспроси, он эту войну с другого конца видал. На другом конце света... И хватит об этом! Садитесь, господа, обсыхайте... Терёшкин — положи четвёртому эскадрону своего варева...
Двое уже откушавших офицеров уступили прибывшим место. Мадатов отцепил саблю, поставил за спину, к плохо натянутому, отсыревшему полотнищу. Подсел к столу и с аппетитом стал уплетать хотя холодную, но густую и сытную кашу.
Ланской закурил трубку и с удовольствием следил, как едят его офицеры.
— Запасайтесь, господа, впрок. Кто ж его знает, где нам, гусарам, в другой раз выпадет стать, сесть, лечь... Помню, в Петербурге попался я на глаза покойному государю. Вытянулся, разумеется, в струночку, усы в сторону, пятки вместе. А он вдруг остановись и спроси: а скажи-ка, майор Ланской, сколько блюд сегодня пробовал на обед?.. А Павел Петрович, упокой Господь его бедную душу, — Ланской широко и быстро перекрестился, — точно дня за три до того указ подписал, сколько блюд каким чинам принимать и в какое время. Да какие там блюда у офицера без имений родовых и наследственных! Всё жалованье на амуницию спустишь, потому что пуговицы и поводья твои видны, а желудок, по счастью, — нет. Но император спрашивает — майор изволь отвечать. Как указано, ваше величество, рапортую — согласно моему званию, три блюда было подано в час пополудни. Заулыбался Павел Петрович, что, кто помнит, очень редко с государем бывало. Молодец, Ланской, говорит, точно указам следуешь. Хотел уже уходить, да вдруг обернулся — а какие же три, майор? А, думаю, что нам, гусарам, ещё терять?! Курица, отвечаю, ваша величество. Курица плашмя, курица ребром и курица боком.
Мадатов бросил ложку и захохотал вместе с остальными офицерами батальона. Но смех быстро прервался.
В балаган заглянул Никифоров, вахмистр первого эскадрона. Его люди дежурили на площади у балагана.
— Так что, ваше благородие, господин полковник. Офицер из второго батальона. Шибко прискакал, что-то срочное.
— Давай его скорее сюда, — ещё больше оживился Ланской. — Послушаем, что там у Ефимовича.
Стоявшие раздвинулись, и приехавший штабс-ротмистр протиснулся сквозь переполненный балаган:
— Господин подполковник докладывает, что нашими разъездами обнаружен отряд турок. Сотни две пехоты и столько же конных. Две пушки. Несколько десятков повозок. Скорее всего, фуражиры. Сейчас идут лесом, но через час примерно выйдут на открытое место. Господин подполковник предполагает встретить их...
— Гусары! — начал было Ланской, выбивая трубку о столешницу, но балаган опустел раньше, чем он успел закончить приказ.
Шли рысью и прибыли на место минут через сорок. Офицер Ефимовича вывел их достаточно точно. Турецкий отряд как раз пересёк островок леса и строился на опушке. Ланской остановил батальон ещё за деревьями и собрал эскадронных:
— Ефимович выманит на себя конных, а нам останутся пехота и артиллерия. Мадатов — пушки твои. Помни — прислуга у них отличная, если успеют приложиться как следует, всем нам здесь карачун... Что мрачен, ротмистр?
— Конницей на пехоту... — нехотя ответил Валериан.
— Да, Мадатов, не по уставу. Сюда бы твоих егерей, роты хотя бы две, славное бы дело вышло. Ну, даст Бог — и александрийцы не оплошают. Не грусти, гусар! Война любит весёлых! Где же Ефимович?!
— Выезжают, — быстро отозвался Мадатов.
Ланской прищурился, быстро поднял трубу, вгляделся и ещё быстрее убрал её в ташку.
— Точно. Ах, мне бы твои глаза, горец! Ну, по местам, гусары!.. Готовимся... И помни, ротмистр, — пушки! Сам вперёд не лети. Бей строем — куда сильнее получится.
Мадатов занял место впереди эскадрона. Корнета отослал в замок, вахмистра поставил у первого взвода.
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Справимся, не впервой.
Чернявский сидел ровно и улыбался, а Мадатова била дрожь. По земле он привык уже бегать навстречу пулям, штыкам, стойко встречать сабли и ядра. Верхом атаковать неприятеля ему до сих пор толком не доводилось. Он погладил по шее Проба и понял, что конь держится куда как спокойнее.
— Гусары!.. — Ланской потянул саблю из ножен.
Ефимович выводил свои эскадроны не торопясь. Выстроил развёрнутым строем и сам выехал перед фронтом. Турки сбились в кучу, но, сравнив силы, решились встретить русскую конницу. Кавалеристы пошли вперёд, пехота изготовилась стрелять, и пушкари забегали у орудий.
Второй батальон двинулся сначала шагом, потом рысью. Турки взвизгнули хором, коротко и тоже припустили быстрее. Ланской убедился, что конница неприятельская уже связана боем, кивнул довольно и закончил отложенную команду:
— Марш-марш!..
Гусарам повезло. Здесь земля к полудню успела подсохнуть, и Мадатов с места пустил коня в полный скок. Он слышал, как стучат за спиной десятки, сотни подков, но видел перед собой только ряды пехотинцев, прикрывавшие артиллерию.
Турецкие пушкари готовились встретить русских, если те вдруг собьют их кавалерию. Когда же неприятель появился с другой стороны, они забегали, разворачивая орудия. Командир фуражиров начал переставлять пехотинцев, но действовал не слишком умело и только разорвал уже выставленный порядок.
Впрочем, несколько десятков, более расторопных, успели выстрелить. Но лишь один раз, больше Ланской им времени не оставил.
Мадатов услышал свист пролетающих пуль, кто-то вскрикнул отчаянно за спиной, но ротмистр, не оглядываясь, только гнал Проба вперёд. Отбил саблей штык, сделал, свесившись, выпад, вырвал клинок и тут же перекинул тело на другую сторону. Повёл клинок влево, и белое, раззявленное в истошном крике лицо вдруг окрасилось красным...
— Хорошо! Хорошо, ваше благородие! Успели!
Чернявский уже успел спешиться и оглаживал лафет орудия, смотревшего вовсе в сторону.
— Один раз только они и пальнули! А пушки-то мы и вовсе не дали им довернуть! Ох, повезло! Ведь они, считай, одним залпом половину третьего взвода ссадили. Под кем коня, а на котором вовсе и всадника...
Мадатов оставил вахмистра с двумя взводами у пушек, а сам повёл остальных дальше.
Приовский с частью батальона преследовал убегающих пехотинцев, Ланской же повернул эскадроны на конницу.
Турки, увидев себя в окружении, быстро оборотились. Их начальник, скакавший на огромном чёрном коне, понял, где слабое место русских. Решил ударить на тех, что догоняли с тыла, прорваться и скрыться в лесу.
Мадатов начал забирать влево, стараясь усилить фланг, где скакала одна реденькая шеренга. Но в центре Ланской с конвоем уже вынеслись вперёд и столкнулись с азартно визжащими турками.
Командиры разминулись. Бей проскакал дальше и, отмахиваясь на обе стороны саблей, пробивался на волю, к лесу. Ланской же метнулся в самую гущу, где над разноцветными тюрбанами гордо плыло зелёное знамя. Сбил одного, другого, рубанул наотмашь знаменщика-байрактара и выхватил у падающего тяжёлое древко. Крикнул весело, приподнявшись на стременах, и, оглянувшись, бросил добычу догнавшему его офицеру:
— Держи, Новицкий! Вот тебе и Георгий!
Мадатов рявкнул от зависти и пришпорил приставшего было Проба...