I
На севере грохотало уже вторые сутки. Там дивизии генералов Девиза и Сабанеева пытались подняться наверх, стать на высоте, с которой уже можно было кидать ядра через стены Шумлы. Турки тоже поняли это, хотя с опозданием. Но успели сбить наш полк, пытавшийся насыпать батарею, и сами подвезли орудия, вырыли пару линий окопов, наколотили рогаток и посадили в оборону испытанных бойцов — янычар.
На юге корпус старшего брата главнокомандующего оставался на месте, несмотря на грозные и многочисленные приказы. Каменский-первый отговаривался неудобствами местности и преимуществом неприятеля в силе. Граф бесился, но принудить родственника к активным действиям так и не смог.
Окрестности Шумлы в самом деле были крайне неудобны для движения армий. Сюда уже подходили отроги Балканских гор, разрезая равнину на неравные и неудобные части. Холмы поднимались уступами, соединялись глубокими оврагами, поросшими кустами, цепкими и колючими. Сама местность укрепляла оборонявшихся и ставила препоны атакующим русским.
Александрийцы оставались во второй линии центра.
— Не спеши, Мадатов, успеешь, — приговаривал Ланской, оглаживая коня. — Куда ты так торопишься, не худо и опоздать. Намашешься ещё сабелькой, ротмистр, наиграешься. Чует моё сердце, будет у нас сегодня работа!
Полковник с конвоем и штаб-офицерами выехал чуть правее, на возвышенность, откуда открывался неплохой вид и на крепость, и на горы, и на лес, подкрадывавшийся как раз к правому флангу главного корпуса русской армии.
Валериан по чину был ещё обер-офицером, но по должности — командир эскадрона, оказывался среди полковой верхушки. А после того как он атаковал в лоб две турецкие пушки, гусары почти признали его своим. Ну да, только почти, потому что повезло, что турки не успели развернуть артиллерию. Но ведь потому и не успели, что он повёл своих людей так быстро, как только могли скакать лошади. За подобное дело, он знал это наверняка, представляли к Георгиевскому кресту. Новицкий ведь получит орден за взятое полковником знамя, поскольку он уже два года служит в Александрийском полку, он свой! А ему, Мадатову, ещё нужно утвердиться на новом месте. Оттого он и горячился, не то что понукал, но и не сдерживал Проба, постоянно тянувшего свою длинную шею.
— Господа офицеры! — вдруг повысил голос полковник.
Александрийцы подравнялись и подтянулись. По холму быстрым шагом поднималась группа конных. Впереди ехал генерал в синем мундире Гродненского гусарского. Обросшая широкими бакенбардами, вечно взлохмаченная, взъерошенная голова была знакома решительно всем офицерам. Яков Петрович Кульнев, успевший отличиться уже и с турками за Дунаем, и со шведами с той стороны Балтийского моря. Славнейший, храбрейший если не в мире, то в русской армии кавалерист и — беднейший, как он любил рекомендовать себя сам.
— Здорово, александрийцы!.. Чем занимаемся нынче, гусары? Дела пытаем али от дела лытаем?!.
— Пока, ваше превосходительство, ждём, — дипломатично ответил Ланской.
— Дождётесь! Дождёшься, Николай Сергеевич[19], что командующий непорядок заметит. Граф молод, горяч, а сегодня ещё и зол. Давайте, гусары, обратно в строй. Можно поэскадронно на полчасика на землю сойти. Самим оправиться и лошадям отдохнуть. Но — не рассёдлывать и подпруги не ослаблять.
Александрийцы начали было тянуть поводья, оборачивая коней, но Ланской подъехал к генералу поближе:
— Я, ваше превосходительство...
— Давай-ка, Николай, без церемоний, — оборвал его Кульнев. — Если, разумеется, дельное.
Оба гусара хорошо были знакомы ещё по Петербургу, да один за последние годы успел в чинах больше другого.
— Яков Петрович, лесок этот слишком уж близко к нам подошёл. Слишком заманчива идея. Я бы на месте турок решился.
Кульнев мрачно смотрел в сторону, куда указывал Ланской:
— Знаешь, Николай Сергеевич, я бы тоже.
— Левиз, я понимаю, завяз наверху, вряд ли увидит, что у него в тылу происходит. А и заметит — что ж?! Перехватит?! Вряд ли. А соблазн визирю большой — через западные ворота пустить конницу в обход тех высот, потом незаметно просочиться между деревьев и — готово. Фланг, тыл — выбирай что удобнее.
— Прав, полковник, думаю — прав. Мне что-то такое тоже мерещилось, оттого и сюда поднялся. Стало быть, так — пошли офицера порасторопней, с ним пару-тройку взводов, чтобы самим не нашуметь. И пусть посмотрят — что там за деревьями видно.
Ланской обернулся и, не раздумывая, поманил Мадатова:
— Вот, ротмистр, и дождался. Ваше превосходительство, рекомендую — командир эскадрона Мадатов. Хорошо проявил себя в седьмом егерском, ну я и перетащил его на коня. Пока дерётся неплохо.
Валериан почувствовал, что генерал осматривает его с плохо скрываемым интересом.
— Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну а расслышал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни — твоё дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары чёрные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты всё видел, а тебя, Мадатов, никто!
Кульнев начинал служить ещё у Суворова и, отдавая приказы, подражал великому фельдмаршалу.
Мадатов оставил эскадрон поручику Бутовичу, новому офицеру, которого Ланской дал ему в помощь две недели назад, сразу после истории с пушками. Милкович же после ранения сделался не то что боязлив, но чересчур осторожен.
С собой Валериан забрал вахмистра и взвод, на который указал ему тот же Чернявский. Фома обрадовался делу, на которое взял его ротмистр. Надоело, сказал, ездить по рядам, оглядывать панталёры[20] да кивера.
Помня приказ генерала, Мадатов скомандовал оставить карабины на месте. Стрелять вряд ли придётся, а тяжесть и помеха изрядные. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в ольстрах. Да и те, указал ротмистр, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и чётко понятой команде, иначе...
Что ожидает ослушников, наглядно, без слов объяснил здоровенный вахмистр.
До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но ещё бравый гусар, повёл своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.
Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии правого фланга. Изредка к тяжёлому буханью артиллерии примешивалась торопливая трескотня ружей.
Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.
Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донёс звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном — говорили не русские.
Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперёк седла и послал коня сделать ещё пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.
Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил остриём сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но, и умирая, он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами...
Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут ещё на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше уже ему не перетерпеть ни за что...
— Ваше благородие, живы?
Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на боку, задирал голову, рыл копытами дёрн, оставляя глубокие борозды. Рядом лицом вниз валялся мёртвый турок в одной рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.
Второй нападавший, тот, что вспорол брюхо Пробу, сидел у дерева, обхватив руками бритую голову, а гусар Иванчук наскоро приматывал его к стволу его же собственным тюрбаном. Другой солдат, Никитин, поддерживал ротмистра.
— Не ранены?
Не отрывая глаз от умирающего коня, Мадатов покачал головой. Рожков поднял кивер, надел командиру на голову.
— Того басурманина вы же и закололи. А второго Иванчук кулаком оглоушил. Рука-то у него если легче, чем у Фомы Ивановича, то ненамного... Был ещё третий, конный. Но он, как увидел, что остался один, так пустился прочь, только хворост под копытами затрещал.
— Плохо это, Никитин. Как неудачно! — морщась, еле выговорил Мадатов. — Нужно было остановить.
— Стрелять же сами не приказали. Да и как пуле-то догнать за деревьями. Сейчас Олейников подойдёт, так и поедем назад...
— Сначала Чернявский вам ижицу-то пропишет! — услышали они низкий, хрипловатый голос и увидели знакомую мощную фигуру.
Вахмистр был пешком, без сабли, но в руке, остриём от себя, держал короткий кинжал.
— Почему, Никитин, у тебя ротмистр ранен?!
— Не ранен я, Фома, оставь это. Проба вот убили. Да турок сбежал. Сейчас тревогу поднимет.
Чернявский нагнулся над несчастным животным, взял его свободной рукою за морду, а вооружённой сделал движение быстрое, едва даже заметное. Кровь хлынула из перерезанной шеи, и судорога прошла по телу.
— Что животине-то мучиться? — ответил вахмистр на невысказанный вопрос Валериана. — А за турка не беспокойтесь. Он сейчас так же смирно лежит, как и этот.
Фома небрежно ткнул сапогом в бок убитому.
— Быстрый басурманин, да мы-то ещё быстрее, — добавил он с удовольствием.
— Больше никого не было?
Чернявский напрягся:
— Не видели. Только один на нас выскочил. Скворцов с Фоменкой коней по лесу собирают. Эти, — он кивнул на пленного и убитого, — своих тому оставили, а он испугался, поводья бросил и бросился наутёк. И утёк бы, конь у него добрый, да в кустах не расскачешься.
Мадатов покачал головой:
— Я голоса слышал. Мог, конечно, и ошибиться, но... Никитин, — обернулся он к стоявшему рядом гусару. — Выезжай на дорогу к Олейникову. Предупреди — пусть едут внимательно и сторожко. Когда проедут три-четыре сотни сажен, пусть остановятся, меня подождут. А сам возвращайся и доложи полковнику, что, возможно, неприятель и пойдёт через лес.
— Иванчука с собой прихвати, — добавил Чернявский. — А то ведь не одни эти в кустах хоронятся.
Когда гусары исчезли, Чернявский подошёл к пленному. Тот сидел, привалившись к стволу, голова его бессильно клонилась набок.
— Ишит бени?[21] — спросил вахмистр по-турецки довольно чисто.
Услышав знакомую речь, турок вздрогнул, но тут же снова обмяк.
— Слышишь меня? — Фома взял пленного за подбородок и стиснул стальными пальцами; тот застонал, засучил ногами.
— Придуривается, ваше благородие, сейчас ответит.
Мадатов пододвинулся ближе.
— Кимсин?[22] — спросил и он, как можно твёрже и строже.
Фома посмотрел на него удивлённо:
— Так вы тоже их понимаете! И хорошо знаете?
— Хорошо, — мрачно ответил Валериан, — хорошо. — Он не хотел бы объяснять вахмистру, как досталось ему это знание. — Как зовут? — обратился он снова к пленному.
— Отвечай! — рявкнул Чернявский и снова сжал руку.
Пленный открыл глаза:
— Селим... Селим... аджи... бырак...[23]
— Сейчас будет ещё больнее, — пообещал вахмистр и поиграл кинжалом.
За деревьями затрещали сучья хвороста, заржала коротко лошадь. Мадатов прыгнул к телу несчастного Проба, выхватил из кобуры-ольстры заряженный пистолет.
— Свои это, ваше благородие, — догнал его укоризненный голос Чернявского. — Скворцов с Фоменко. И лошади, должно быть, турецкие. Я их ещё издаля услышал. Не умеют, чертяки, по лесу ездить, как ни учи.
Из-за кустов, действительно, выехали оба гусара, держа в поводу пойманных лошадей. Чернявский шагнул им навстречу:
— Вот, господин ротмистр, вам новый Проб, вместо бывшего. И тот был неплох, а этот уж — просто хорош.
Высокий вороной жеребец с белой звёздочкой на лбу, с белыми же чулками подался в сторону, когда Мадатов протянул к нему руку, прижал уши, оскалился.
— Осторожней, ваше благородие, кусается. — Державший повод чернобровый гусар, кажется, Скворцов, послал свою лошадь вперёд. — Дикий, нехолощеный. Да, кажется, не объезжен.
— Объезжен, объезжен. — Чернявский откровенно любовался четвероногим трофеем. — Так выезжен, что тебе, брянскому, и не снилось! Да только наездник ему нужен такой!
Он покосился на эскадронного командира. Мадатов лишь ухмыльнулся:
— Давай-ка, Фома Иванович, с бывшим хозяином потолкуем. Может быть, расскажет что-нибудь дельное.
Чернявский положил на раскрытую ладонь кинжал и медленно поднёс его к лицу пленного. Тот замотал головой и прижался плотней к стволу, к которому был привязан.
— Сколько вас? — Мадатов тоже придвинулся и наклонился к турку.
— Говори!
Фома сделал едва уловимое движение кистью, и рот Селима словно раскрылся почти до самого уха; кровь хлынула на щёку, потекла на рубаху.
— Трое... нас было трое...
— Это здесь, а дальше?
— Десять... поехали посмотреть...
Чернявский оглянулся на ротмистра:
— Олейников напорется. Нашумят.
— Предупредить уже не успеем. Да и не в них, кажется, дело... Сколько за вами?! Живее!!! Ну...
Селим с ужасом следил, как остриё приближается к его глазу.
— Две... четыре... тысячи спаги... Гассан-бей ведёт к лесу там, за холмами...
Мадатов распрямился:
— Более толковать не о чем. Возвращаемся быстро, надо предупредить. Надо вернуть Олейникова.
— А что с этим? — Со звериной жадностью вахмистр оглядывал сидящего пленного.
— Забираем с собой. Он ещё нам почти ничего не сказал.
Чернявский принялся отвязывать турка.
— Скворцов, помоги. Фоменко, догоняй взвод, скажешь унтеру...
И в этот момент впереди в лесу грохнули выстрелы, закричали встревоженно люди.
— Всё, не успели. Фоменко — с нами. Быстрее, вахмистр...
Вчетвером они подняли турка в седло, связали ноги под брюхом, притянули руки к задней луке. Чернявский с Мадатовым подбежали к вороному. Фома отвязал поводья, потянул лошадиную голову вниз, Валериан же взлетел на спину коню. Седло казалось неудобным после гусарского, но он помнил такие ещё с Арцаха...
— Вы его кулаком, ваше благородие, промеж глаз. И хлыстом бы туда, по брюху, туда подальше...
— Поводья, — оборвал он Чернявского.
Только пропустив между пальцев кожаные ремни, он упал на выгнувшуюся шею, зарылся лицом в жёсткую гриву и зашептал в большое, треугольное ухо странные слова, полупричитания-полупросьбы, которым учили его в горах конюхи дяди Джимшида...
— Ваше благородие! — Глаза Чернявского раскрылись почти на половину лица. — Да вы же и в самом деле...
— Наконь, вахмистр! Живо!
Только они вырвались на дорогу, мимо проскакала гусарская лошадь без всадника. Справа, где отбивался взвод Олейникова, опять затрещали выстрелы.
— Ваше благородие, Валериан Григорьевич! Вы втроём с пленным — к нашим. А я унтеру помогу. Даст Бог, может, и оторвёмся!..
Времени спорить не оставалось, Мадатов только кивнул согласно и повернул вороного. Тот ещё немного упрямился, но в общем шёл довольно послушно. На дороге Валериан ещё сдерживал нового Проба, но от опушки пустил его совершенно свободно. И только надвинул кивер поглубже на голову, чтоб не снесло ветром.
Гусарские полки: Александрийский, Ольвиопольский, Гродненский, уланский Чугуевский, несколько казачьих — уже стояли в линию, развернув фронт к лесу. Мадатов заскакал на холм, где спокойно ждал его Кульнев.
— Что, нашумели, гусары?
— Напоролись, ваше превосходительство. Виноват.
Кульнев посмотрел через плечо ротмистра:
— Пленный? Это неплохо. Хотя — что он нам сейчас успеет сказать. Подождём немного и сами увидим...
Валериан оглянулся. Гусары со связанным турком и заводной лошадью только начинали подъём от подошвы. На одной версте он обскакал их на полторы сотни саженей.
— У меня люди там остались в лесу прикрывать отход. Пленный успел сообщить, что идёт Гассан-бей и с ним четыре тысячи конных.
— Хорошо. Всё правильно сделал ротмистр. И первых вестовых нам прислал, и сам вернулся вовремя. А люди твои, Мадатов... Что же — на войне как на войне. Отправляйся к своим. Полковнику скажешь, что доложился.
Мадатов повернул к левому флангу, где издалека на зелёном фоне различил чёрные доломаны александрийцев.
— Ротмистр! — крикнул вслед ему Кульнев. — Конь уж больно хорош. Не по чину. Поменяешься с генералом?..
Валериан сделал вид, что не расслышал предложения, сделанного в частном порядке...
От сослуживцев отбиться было много труднее. Растолкав столпившихся офицеров, он подъехал к Ланскому. Командир тоже первым делом внимательно оглядел вороного: от тонких бабок до сухой, длинной морды:
— Да, ротмистр, этот — вынесет. Даже просить не буду — вижу, что не отдашь. А где Чернявский? Сменял вахмистра на коня?
Мадатов наскоро объяснил, что случилось в лесу. Ланской помрачнел:
— Может быть, ещё отобьются. Извини, Мадатов, ты, конечно, герой, но такой вахмистр...
— Двух ротмистров стоит, — спокойно закончил фразу Валериан.
— Ты сказал это! Не я.
Подскакал поручик, посланный Кульневым. Полковник выслушал сообщение и поворотился к своим офицерам:
— Господа, к эскадронам! Ждём.
Мадатов стал перед фронтом. На левом фланге, где обычно стоял взвод Олейникова, зиял уступ. Он приказал Бутовичу выдвинуть вперёд людей из второй шеренги.
За спиной, там, где пехота по-прежнему пробивалась к стенам Шумлы, гремела ожесточённая канонада. А здесь, под высоким палящим солнцем, казалось, можно услышать цикад, стрекочущих в высокой траве.
— Ваше благородие! — закричали вдруг справа. — Кажись, они, наши!
Но Мадатов уже и сам увидел десяток всадников в чёрных мундирах, выскочивших на опушке, куда левее места, где час назад заезжала его команда. Отчаянно работая поводьями, они гнали лошадей ещё дальше, ещё левее. А за ними из леса показались разноцветные халаты турецких наездников.
Ланской нашарил трубу, но прежде, чем он успел её поднять, Мадатов заговорил во весь голос:
— Девять вышло, четверо со мной, значит, человек шесть осталось в лесу. Впереди Олейников, сабли нет, наверное, ранен в руку или плечо. Замыкает Чернявский.
Ланской засмеялся довольно:
— Глаза у тебя, Мадатов. Мне бы такие зоркие вместо подзорной. А молодец, вахмистр, ведь спрячет людей в овраге.
Все уже поняли, куда тянутся их товарищи. Гусары уходили с поля, где вот-вот должны были столкнуться тысячи конных, и пытались доскакать до узкой тёмной лощины, разрезавшей подножие соседней высотки. Там туркам было бы их уже не достать.
Но пока запалённые лошади александрийцев скакали тяжело, и все уступали дистанцию отчаянно рвавшимся вперёд преследователям. Последний всадник — теперь уже все поняли, что это Чернявский, — то и дело оборачивался и, казалось, даже придерживал своего рыжего зверя.
И вдруг, решившись, описал дугу и — кинулся туркам навстречу. Один против четырёх самых быстрых. Коротко отмахнулся от первого, и тот стал заваливаться на сторону, загребая воздух руками. Второй словно бы по охоте своей нырнул вдруг с седла, почему-то оставив сапог в стремени. Третий успел отвернуть, четвёртый налетел на Фому и — откинулся поспешно на круп, то ли пропуская удар, то ли уже проколотый саблей насквозь... Остальные, видя ожидающего их страшного, чёрного на рыжем коне гусара, стали одерживать лошадей. Олейников уже подскакал к оврагу и, обернувшись, махал одной рукой, подгоняя отставших, подзывая Чернявского.
— Ура-а-а!!! — грянуло несколько сотен глоток с холма.
Но Ланской обернулся и погрозил кулаком:
— Тихо! Стоять! Будет сейчас и нам чем развлечься!..
Перед лесом уже мельтешили десятки, сотни конников. Они постоянно были в движении, скакали вдоль опушки, едва успевая разъехаться с едущими навстречу, потом разворачивались, поднимали коней и пускали их в обратную сторону...
— Не жалко им лошадей! — громко заметил командир соседнего эскадрона, майор Тихонов. — Как драться будут?!
— Они знают, что делать, — сухо отозвался Приовский. — Эти, что впереди, только дым. Туман перед нашим глазом... Ждём...
И точно — джигитующие наездники вдруг, в одно мгновение, разлетелись по сторонам, и глазам русских открылась турецкая конница, также выстроенная несколькими шеренгами.
Ещё несколько десятков секунд — и согласно послали призыв к атаке медные трубы, ударили грозно литавры, Кульнев выхватил саблю и показал остриём на неприятеля. Казаки, уланы, два гусарских полка покатились вперёд. Александрийцы остались на месте.
Ланской медленно поехал вдоль фронта, осаживая нетерпеливых:
— Я же тебе сказал, Мадатов, — не торопись! Мало тебе лесной заварушки?.. Дождёшься и большего. Смотри, смотри, ротмистр. Яша Кульнев и тот на месте остался. А он так уж горяч, что нам с тобой не чета. Ждёт! И знает, чего дождётся.
Турки кинулись навстречу русским с той же кажущейся горячностью. Но — не доскакав всего полсотни саженей, завернули коней.
— Бегут! — радостно завопил Милкович. — Ура! Победа!
Мадатов дёрнулся недовольно.
— Корнету простительно, — заметил оставшийся на левом фланге Ланской. — Ротмистру уже следует думать. Они ещё не бегут, они только уходят...
Валериан и сам начал уже подозревать, что как-то чересчур легко сумели мы опрокинуть турецкую кавалерию, слишком быстро они повернулись, подставляя спины под наши сабли... И тут масса цветастых всадников вдруг, словно стая птиц, резко сменяющих направление, рванулась влево, напрягая коней, обходя разогнавшихся русских, огибая фланг, готовясь ударить с тыла.
— Ай, молодцы! — восторженно крикнул Ланской. — Видали, гусары, выучку! Полк! Сабли вон! К бою! Марш!
Уже и Кульнев, ведя за собой гродненцев, торопился отчаянно вниз, и александрийцы, набирая скорость, понеслись на увлёкшихся своей остроумной затеей турок.
Гассан-бей слишком поздно заметил резервные полки русского генерала. Гусары ударили сомкнутым строем, сбили, смяли вьющуюся толпу и погнали обратно к лесу. А там уже атаковавшая первой линия обернулась и встретила неприятеля. Только лучшие кони выручили в этот раз спаги.
Когда последние турки скрылись за стволами деревьев, Кульнев скомандовал бить и трубить отбой. Сотни полторы остались лежать на поле между возвышенностью и лесом, да несколько неудачливых группок ещё пытались отбиться от окруживших и наседающих русских.
Мадатов повёл эскадрон к лощине на левом фланге, куда, он помнил, заскакали остатки взвода. Те уже выезжали навстречу. Вёл их уже Чернявский. Олейников, как Валериан правильно понял, был ранен и еле держался, клонясь вперёд и чуть в сторону. Два гусара ехали у него по бокам, внимательно поглядывая на командира.
— Довольны конём-то, ваше благородие?! — крикнул Фома ещё издали, как будто не было у него более насущных вопросов.
И Мадатов не удивился и только похлопал нового Проба по мокрой шее:
— Быстр, быстр. Но в поводу туговат. Пару раз сильно рвать пришлось, а то бы занёс.
— Ничего, господин ротмистр. Сейчас, как поутихнет, проберусь в лес, сниму седло, ольстры. Всё как-то попривычнее будет. А неделя ещё пройдёт, помяните моё слово, одними шенкелями сможете управляться...
II
Командующий стоял на вершине холма, откуда открывался страшный вид на подступы к Шумле.
До самого рва равнина была завалена трупами русских солдат. Здесь бежали гренадерские, мушкетёрские, егерские полки, а по ним со стен били прицельно турецкие пушкари. На высотах справа стояли уже наши орудия, но полевая артиллерия не могла справиться с крепостной. Кидали ядра через стены, зажгли несколько зданий, смели с парапета десятка два-три ополченцев и — прекратили огонь, когда пехота повернула обратно.
Кульнев подъехал к Каменскому. Ланской, Приовский, Мадатов остановились поодаль. Два эскадрона александрийцев и вовсе остались внизу.
— Ваше высокопревосходительство!.. Хочу доложить, что...
— Шумлу взял?! — хрипло гаркнул, не оборачиваясь, Каменский.
— Никак нет, — в тон графу ответил Кульнев. — Кавалерия крепости не берёт.
— Учить меня вздумал?! А на хрена она нужна — твоя кавалерия?!
— Кавалерия прикрывает пехоту, которая идёт на штурм крепости...
Кульнев отвечал громко, слова произносил отчётливо, словно докладывал проверяющему генералу на плацу в столице или же в Красном. Он обладал редким даже для военного человека свойством — почти абсолютной храбростью. «Почти» добавлял сам, потому что не хотел лгать или же казаться хвастливым. Он искренне верил, что каждый человек чего-нибудь опасается. Просто ему, Якову Петровичу Кульневу, за его четыре с лишним десятилетия жизни ещё не доводилось встретить ту меру опасности, которая бы его испугала. Он лихо атаковал конницу и пехоту, водил гусар на французские и шведские батареи и вовсе не терял дара речи, встречая старшего по званию и, более того, государя.
С генералом Каменским они вместе пробивались сквозь вьюгу по льдам Ботнического залива. Кульнев вёл авангард князя Багратиона, корпус графа подходил к Аландским островам с запада. Теперь Яков Петрович попал в прямое подчинение к старому знакомцу, но становиться в зависимое положение не собирался.
Каменский же впадал в исступление. Только что на его глазах захлебнулся третий штурм крепости. Пехота добежала до рва, перешла его, частью забросав принесёнными фашинами, частью завалив собственными телами, но почти полностью осталась под стенами. Крепость, которая ещё четыре часа назад обязана была свалиться в руки победителю северных армий, продолжала стоять неколебимо.
Кульнев спрыгнул с коня и подошёл к командующему. Ему дела не было до переживаний генерала от инфантерии. Ему дали задание, он его выполнил и считал долгом своим доложить об исполнении:
— Согласно вашему приказанию...
Каменский сжал кулаки. Он тоже знал храбрость Кульнева, знал, и как легко настойчивость кавалериста переходит в упрямство. Чем спорить на глазах офицеров, проще выслушать и забыть...
— Командир эскадрона александрийских гусар ротмистр князь Мадатов... Полковник Ланской бросил весь полк на левый фланг, и эта атака окончательно завершила разгром конницы Гассан-бея...
— Представление на всех, — сухо кинул Каменский, подытоживая услышанное. — А посмотри теперь на наш левый фланг, Яков Петрович. Видишь — корпус Каменского 1-го так и не двинулся. Стоит завистливый старший брат, ждёт, когда младший опростоволосится...
Кульнев знал, что братья в самом деле недолюбливают друг друга, понимал, что граф Сергей Михайлович, старший несколькими годами, ревновал к славе, витавшей над головой младшего. Но ему, военному человеку, казалось странным, что можно было, считаясь родством и чинами, так подвести целую армию.
— Ваше высокопревосходительство, я уверен, что третий корпус встретил чересчур сильное сопротивление...
— Уверен?! — крикнул Каменский. — Ты здесь уверен! А ты поезжай туда и уверься!..
Он отвернулся, и Кульнев решил, что получил точное приказание. Гродненцы его оставались ещё у леса, он взял с собой Ланского с Мадатовым и эскадрон александрийцев...
Гусары проскакали рысью до дороги, ведущей в Шумлу от Янибазара. По пыльному широкому шляху шли мушкетёрские колонны. Это отряд генерала Сиверса придвигался ближе к рубежу будущей атаки.
— Здравствуйте, капитан! — услышал Валериан вдруг знакомый голос. — Простите, ротмистр! Рад видеть вас, князь! Были уже сегодня в деле?
Мадатов свернул направо и пожал руку Земцову. Тот, уже в чине полковника, вёл всё тот же егерский батальон. Валериан огляделся, но знакомых ему лиц среди офицеров не встретил. Полковник мрачно кивнул:
— Всех, князь, всех выбили. Последнего Носова три недели назад. Так же повёл роту верёвками через лес и напоролся. А что же вы?
Валериан только собирался ответить, но его громко позвал Ланской:
— Не задерживайся, ротмистр! У егерей свои задачи, у нас нынче свои. Генерал ждать нас не будет!.. Хорошо он дерётся, полковник, славно. Пока не хуже, чем на земле...
Валериан подумал, что предпочёл бы услышать определение «лучше». Но «не хуже» тоже было пока неплохо...
Личная палатка командира корпуса генерала Сергея Каменского 1-го стояла на холме за речкой Шумла. Гусары остановились у подошвы, Кульнев, Ланской и Мадатов поехали вверху по склону.
Только они остановились, полог шатра откинулся, и навстречу им неспешно, вальяжно ступил высокий полный человек в цветастом турецком халате.
— Что, Яков? Братец тебя прислал меня подбодрить?
Кульнев опёрся локтем на луку:
— Командующий беспокоится, Сергей. Попросил узнать, может, что-нибудь приключилось. Может, ядро случайное залетело...
— Смеёшься, Яков Петрович? Трясёшь бакенбардами! А скажи мне — читал ли ты приказ нашего главнокомандующего?
— Все читали, — дипломатично ответил Кульнев. — На то и приказ командующего, чтобы все войска его знали.
Генерал Каменский поднял руку, в которой был зажат свёрнутый в трубку лист:
— А я не просто читаю. Я его — учу. Наизусть.
Человек в халате отставил ногу и принялся выкрикивать одно за другим слова, которые в самом деле два дня назад оглашали во всех полках:
— Мы! Предлагали! Оттоманской Порте! Мир! Вероломные мусульмане! Несмотря на свою слабость! И на повсеместное поражение их храбрым воинством нашим! Дерзнули оный отвергнуть! Послезавтрашний день назначен днём мщения! И наказания турок за таковую дерзость! Послезавтра! Несмотря ни на какие препоны! Шумла должна быть взята! И вероломное войско великого визиря истреблено!
Гусары слушали молча и неподвижно. Проб решился было мотнуть головой, но Валериану удалось его удержать.
— Скажи-ка мне, храбрый Кульнев, это — речь командующего армией?! Или плач обиженного мальчишки?! Его, видишь ли, в салочки не приняли играть. Он — обиделся! Он решил всех наказать разом. Сейчас как глазки закроет, и во всём мире станет темным-темно! В крепости сорок тысяч отборного войска! Янычары за стенами дерутся отчаянно. Всем это ведомо! Всем, кроме моего младшего брата. А государь его командующим назначил. Шумлу в лоб штурмовать! Сколько уже он на подступах положил? Сколько ещё положит?! Хочет и мой корпус угробить?!
Кульнев спустился на землю и кинул поводья Мадатову:
— Подержи-ка, гусар. Пойдём, Сергей Михайлович, к тебе в дом. Пустишь? Там ты мне всё и расскажешь. Не дело генералам на глазах у ротмистров ссориться. Спускайтесь вниз, Ланской, там подождёте со всем эскадроном. Спешиться, но не рассёдлывать.
Они ждали, пожалуй, около двух часов. Солнце уже заметно сползло к вершинам Балканских гор, когда сверху замахали, закричали. Ланской, Мадатов, пара унтеров с жеребцом Кульнева в поводу поднялись быстро на холм.
Кульнев уже был снаружи, сидел на полковом барабане, раскачивался и мрачно смотрел на подъезжающих александрийцев. Полог же генеральского шатра колыхался, словно кто-то молча рвался изнутри на воздух, на свет, но не находил выхода.
— Гусары! — скомандовал Кульнев. — Помощь!
Полковник с ротмистром слетели мигом на землю и подняли генерала за локти. Мадатов вопросительно взглянул на Ланского — мол, как же в таком виде да верхом?
— Отставить! — рявкнул Яков Петрович. — Мне бы только в седло!
Взглянул на Мадатова и неожиданно подмигнул:
— Что смущаешься, ротмистр?! Помни нашу кавалерийскую заповедь — гусар на коня садится вполпьяна!
Они довели Кульнева до места и поддержали, пока тот, держась за луку, нащупывал носком сапога стремя. А дальше Яков Петрович просто взлетел на спину своего зверя, разобрал поводья и погнал рысью вниз. Ланской только кивнул унтерам, чтобы держались по бокам генерала на всякий непредвиденный случай.
До ставки Каменского они доскакали едва ли не быстрее, чем ехали от неё. Подъехав к командующему, Кульнев не решился покинуть коня и докладывал, оставаясь в седле, произнося слова раздельно и зычно:
— Ваше высокопревосходительство! Корпус генерала Каменского... готов выступить по приказу... и занять рубеж... согласно диспозиции... полученной... — Тут Яков Петрович замялся, пытаясь вспомнить ускользающее число, отбросил субординацию, наклонился и закончил просто и внятно: — Всё в порядке. Пойдёт Серёжа. Сейчас отоспится часика три, голову подлечит и двинется.
III
«На дело не напрашивайся, от дела не отказывайся» — эту мудрую армейскую присказку когда-то сообщил Валериану его первый и пока лучший учитель, полковник Иван Бутков.
На такое дело, что разворачивалось июньской ночью 1810 года, он не стал бы напрашиваться ни при каком случае жизни. Вместе со своим эскадроном Мадатов стоял у ставки командующего Дунайской армией и почти радовался, что не ему приходится сейчас бежать через широкую бугристую равнину, что протянулась перед стенами Шумлы. Не ему нужно прыгать в ров и карабкаться вверх по эскарпу, ожидая каждую секунду удара свинцовой горошины, камня, бревна, пылающего потока смолы или только что вскипевшей воды.
Пока Яков Петрович Кульнев, переборовший сопротивление Каменского 1-го, оправлялся от последствий дипломатической миссии, александрийцы не решались отъехать. Их привёл сюда генерал, он же один и мог отправить гусар обратно. Когда же Кульнев мрачно выступил из палатки, было уже настолько темно, что он сам не решился отсылать людей Ланского. Кавалерия для штурма крепости, тем более ночного, бесполезна, да и мотаться эскадрону по полю, где подступали к Шумле пехотные батальоны, было совершенно бессмысленно. Вестовые же могли ещё пригодиться и ему, и командующему.
Мадатов сидел в седле и мрачно смотрел в сторону крепости. Пылали бочки на стенах, грохотала знаменитая артиллерия турок, трещали ружейные выстрелы. Он, казалось, улавливал даже какое-то шевеление на стенах, где по приставленным лестницам карабкались наверх мушкетёры, егеря, гренадеры. Среди них были и люди Земцова.
— Что грустишь, ротмистр? — Ланской подъехал к нему вплотную, положил на плечо тяжёлую руку.
— Браилов вспомнил, — ответил Валериан честно.
— М-да, — процедил сквозь зубы Ланской: как и все в армии, он знал подробности прошлогоднего неудачного штурма левобережной крепости. — Учат нас, учат пруссаки, французы те же. Теперь вот ещё и турки. Что же генералам нашим наука впрок не идёт?!. Не знаешь?!. И я не знаю. Только вот какая штука, Мадатов, — как полковник становится генералом, так сразу учиться перестаёт. Думает, должно быть, что эполеты голову заменяют. А?!
Валериану хотелось сказать, что полковник Ланской очень скоро сможет сам честно ответить на свой вопрос, если захочет. Но как человек военный он понимал, что при любых отношениях с командиром бросить такую фразу было бы невозможно.
— Тихо, — напрягся внезапно полковник. — Кто-то идёт. Едут.
Мадатов махнул рукой и выехал вперёд на два корпуса. Вахмистр и первый взвод тоже начали было движение, но Ланской скомандовал им остаться на месте. Валериан узнал подъехавших конных. Во всяком случае, того генерала, что ехал первым. Граф Яков Карлович Сиверс, знаток артиллерии и инженерного дела, как все были наслышаны, ещё утром советовал Каменскому не приступать к Шумле. Мол, турки оповещены, знают уже о приказе, о будущем ночном штурме, успели перекопать ров и укрепить оборону на стенах.
Командующий буквально выгнал генерал-майора вон из палатки, запретил больше в ней появляться и пригрозил отобрать командование отрядом.
Теперь Сиверс возвращался после второго приступа. Первый был отбит ещё до полуночи. Командиры колонны перестроили поредевшие батальоны и снова пошли на стены. Опять-таки неудачно.
На середине склона Сивере спешился и дальше пошёл пешком. Его сопровождало несколько офицеров, среди которых Мадатов узнал Земцова. Узнал, вгляделся и ужаснулся. Полковник выглядел точно так, каким Валериан помнил его под валом того укрепления браиловского предместья. Испачканный землёй и кровью, мундир его, показалось ротмистру, прострелен был не меньше чем в двух местах. Но быстрая походка егеря подсказывала, что пули разве что оцарапали кожу.
Каменский поджидал Сиверса, нетерпеливо притопывая ногой.
— Ваше высокопревосходительство! Прошу вас — отдайте приказ отводить штурмовые отряды. Сегодня Шумлу нам взять — невозможно.
— Как невозможно? — вскрикнул командующий. — Нет и не может быть такого слова в русской армии! Один только бросок! Ещё один бросок, и Шумла будет, наконец, наша.
Сиверс тоже повысил голос:
— Ваше высокопревосходительство! Мне уже некого вести на этот бросок. Батальон седьмого егерского, — он показал на Земцова, — оба раза первым ходил на приступ. Теперь из него я могу составить едва ли роту.
— Так возьмите тех, кто отлёживается за рвом!
Сиверс ответил не сразу, словно не мог взять в толк, что же предлагает ему командующий:
— Если там, у крепости, и есть живые, то только тяжелораненые!
— Не верю! — завизжал Каменский, он потряс кулаками перед лицом генерала и затопал ногой. — Я знаю — там есть живые и невредимые. Там — симулянты! Они боятся турецких пуль! Они не хотят сражаться! Там лежат — трусы! Трусы, трусы!
Голова Сиверса дёрнулась, будто от неожиданного удара:
— Я понял вас, ваше высокопревосходительство. Я вернусь и подниму этих... трусов. С ними я лично пойду на стены.
Он повернулся и пошёл, почти побежал прочь, вниз, на равнину. Офицеры — первым Земцов — поспешили за ним. Когда они сели на лошадей, Мадатов, не спросив Ланского, тоже поехал следом.
От батальона в самом деле осталась едва одна четверть. Земцов спешился, построил колонну и двинулся за Сиверсом, тоже пешим, обратно к Шумле. Мадатов ехал, как зачарованный, не замечая, что Ланской ведёт за ним его же собственный эскадрон.
Генерал двигался не торопясь, то и дело наклонялся к земле, тормошил лежащего ничком солдата, поднимал ему голову и — отпускал. Всё было напрасно, даже Валериан на расстоянии понимал, что живых на этом поле никто более не найдёт. Кто мог двигаться, постарался уже уползти. Остальных или зарежут турки, или убьёт утренний холод.
Егеря пошли быстрее, добежали до рва. Турки дали им даже спуститься вниз, а потом ударили подряд тремя залпами... Едва ли половина показалась обратно. Ни генерала, ни полковника Мадатов в строю не увидел, но в середине кого-то несли на руках. Он погнал Проба навстречу. Ядро ударилось в землю шагах в десяти, вороной дёрнулся в сторону, но Мадатов удержал его и успокоил.
Сиверса несли на плечах, ногами вперёд, прикрытого собственной же шинелью. Земцов полусидел на скрещённых ружьях, обхватив шеи ближних к нему солдат.
— Видите, князь! — рыдающим голосом прокричал раненый капитан: правой рукой он придерживал кисть согнутой в локте левой; Валериан вспомнил — он только пришёл поручиком в батальон перед самой гибелью Ива на Буткова. — Так ведь и будут гнать, пока всех здесь не закопают.
Земцов приоткрыл глаза.
— Стыдитесь, Рогов! Солдаты рядом!
— Что с генералом? — спросил Мадатов.
— Четыре пули, — ответил уже полууспокоившийся Рогов. — Только спустились — одна в плечо. Но поднялся и ещё повёл нас к эскарпу. И тут ещё три. Только и успел приказать отходить...
— Полковник?
— Одна в бедро, одна в руку.
— Гусары! — услышал вдруг Мадатов за спиной густой баритон Ланского. — Сабли вон!
Обернувшись, он увидел, что полковник, выстроив эскадрон в две шеренги, готовится атаковать неожиданно появившегося противника.
Сотни две диких наездников, потрясая гибкими копьями, выскочили из оврага неподалёку, надеясь смять, снести горстку солдат, оставшихся от егерского батальона. Но, увидев чёрных гусар, описали неширокую дугу и вернулись в спасительную черноту лощины.
Трубач, скакавший рядом с Ланским, протрубил аппель[24].
— Что с ними? — спросил полковник подъехавшего Валериана. — Выживет ли полковник?
Мадатов честно ответил, что очень надеется.
— А что ещё делать? — хмуро буркнул Ланской. — Вам же, ротмистр, в наказание пять раз дежурить ночью вне очереди. Это война, Мадатов! Егеря егерями, но эскадрон свой гусару бросать не должно!..