Гость из угольной дыры. – Тугой узел. – Бакалея семьи Ли. – Девять чашек. – Погибель начинается снизу. – Самозванец. – Кусок чертова дерьма.
1Джошуа Редман по прозвищу Малыш
– Это Джефферсон. С ним еще двое.
– Который Джефферсон? С фермы над рекой?
– Нет, из Коул-Хоул. Владелец шахты.
– На кой черт он из своей Дыры[20] вылез?
– Твоей дырой интересуется!
– Уголька нарубить желает!
– Заткнитесь, лоботрясы! Сейчас все узнаем.
И правда: с чего бы Вильяму Джефферсону, владельцу угольной шахты, заявляться на нефтяной промысел братьев Сазерленд? Нельзя сказать, что этот вопрос так уж сильно тревожит Джошуа Редмана. Мало ли какие дела у Джефферсона с Сазерлендами? Но все же любопытно, сэр!
Тем паче, сами братья в недоумении.
Добровольцы успели вернуться к своим делам, вернее, к прерванному безделью. Нефтяники тоже вернулись – к работе. Один юный Освальд кипит от разочарования. Надежды рухнули: индейцев или бандитов сам бог велел доблестно перестрелять и выйти в герои! А тут какой-то угольщик…
– Освальд!
– Да, сэр!
– У тебя зоркий глаз. Ты их за пару миль заметил, так?
– За три мили, сэр!
Три мили – это вряд ли. Ладно, пусть гордится.
– Молодец! Продолжай наблюдение. Следующие гости могут оказаться не такими безобидными.
– Есть продолжать наблюдение, сэр!
Верховые уже близко. Не узнать Джефферсона трудно: кто еще зимой и летом носит синюю армейскую шинель северян в комплекте с шапкой-конфедераткой южан[21]? У кого под шапкой лысина ото лба до темени, а на затылке кудри вьются аж до плеч? Одни скажут: лис. Другие: медведь. И будут правы, сэр! Для первых в курчавой бороде пляшет хитрая ухмылка. Острый взгляд исподлобья протыкает вторых, будто пара вертелов.
О Джефферсоне болтают всякое. Но всякое судье не предъявишь.
– Привет, Макс! Как дела?
Макс что-то бурчит в ответ.
– Слыхал, у вас пожар приключился?
Остальным Джефферсон кивает, не размениваясь на отдельные приветствия. Его спутники и вовсе молчат.
– Долго до тебя слухи доходят, Билл! – радушия в голосе Макса Сазерленда не больше, чем золота в ближайшем ручье. – Горело, потушили, к вечеру снова качать начнем. Зачем приехал?
– Дельце к тебе есть. Обмозговать надо.
– Говори.
– Не думаю, что это надо обсуждать при всех.
– У меня от братьев секретов нет!
– Я гляжу, тут много кого, помимо твоих любезных братцев.
– Ладно. Идем.
Хью как раз закончил свой вигвам – жаль, без хвоста койота! – и высокие договаривающиеся стороны скрываются в убогом жилище.
Распутав ноги Красотке, пасущейся неподалеку, Джош запрыгивает в седло и шагом объезжает котлован. Работаем, сэр! Следим за порядком. Ни драк, ни окурков, где нельзя. А что лошадь у вигвама придержал – самокрутку сворачиваем, сэр! Для чего же еще? Не подслушивать же при всем честном народе? Сазерленды за такое морду начистят, и правы будут. Вот упакуем табачок в обрывок газеты, чиркнем спичкой, затянемся разок-другой, чтобы в башке прояснилось – и дальше поедем…
– Засунь эти бумажки себе в задницу!
– В Элмер-Крик еще есть закон, Макс!
– Закон? Что-то он помалкивает, твой закон!
– А если закон молчит, так ничто не мешает честным гражданам…
Это из вигвама, сэр. Макс Сазерленд орет. Если так орать, и глухой услышит, не правда ли? И у Джефферсона голосок тот еще. Паровоз тише гудит.
Да-да, уже едем.
Дымя самокруткой, Джош трогает повод. Отъехать далеко он не успевает – из вигвама выбираются Макс и Джефферсон, черней грозовых туч. Быть грому с молнией, сэр!
– Не глупи, Макс. Долговая яма – не бордель со шлюхами…
– Яма?
– В тюрьму захотел, дуралей?
– Тюрьма?
Глаза у Макса Сазерленда налиты кровью. Кажется, что он пьянствовал неделю без просыпу. Багровый, полный бешеной ярости взгляд хлещет по котловану, работникам, добровольцам на склонах. Сейчас все вспыхнет по новой, так, что не потушить.
– Ты ослеп, Билл? Я уже в тюрьме! Под охраной!
Джош мысленно чертыхается. Вот что, значит, ты о нас думаешь! Защитники? Тюремщики! И ведь ни словом не обмолвился! В драку не полез, за оружие не схватился…
Для такого бугая, как Макс – настоящий подвиг!
Скверный поворот, однако. Джошуа Редман не подписывался быть тюремщиком, сэр. Тем паче для людей, которые закон не нарушали. Или все-таки нарушили? Джефферсон Максу долговой ямой грозился…
Что есть у братьев Сазерленд? Ничего, кроме промысла. Кто придумал собрать добровольцев? Кто им платит? Кто отправил отряд защищать нефтяников не пойми от кого?!
Мистер Киркпатрик, мэр Элмер-Крик.
А зачем сюда приехал Вильям Джефферсон? Говорят, дела на его шахте идут ни шатко ни валко. У Джефферсона есть какие-то бумаги, которые, по мнению Макса, следует засунуть в Джефферсонову задницу. Что еще есть у Джефферсона? Десятка полтора, а то и два крепких ребят. На все горазды: и уголька нарубить, и подраться, и пострелять.
Бойкие парни с шахты. Отряд городских добровольцев. Сазерленды и их дюжие работники. Еще индейцы эти, правда они или выдумка…
Тугой узел. Лопнет, мало не покажется.
2Рут Шиммер по прозвищу Шеф
– Что это?
Миссис Ли привстает на цыпочки. Ее кукольное личико едва выглядывает из-за прилавка. Виновато разведя руками, китаянка что-то лопочет. Жестами Рут показывает ей: не беспокойтесь, я просто так! Должно быть, жесты вышли не очень, а может, китайский язык жестов не совпадает с общепринятым, потому что миссис Ли выглядит очень, очень расстроенной.
Бакалея семьи Ли ничем не отличается от любой другой продуктовой лавки. Мешки, жестянки, коробки. Соль, сахар, перец. Кофе, крупа, мука. К потолку подвешены колбасы и два свиных окорока. Бутыли с маслом. Ящики с сушеными яблоками и грушами. Если где-то и есть запасы червей, саранчи и дохлых лягушек, о которых говорил доктор Беннинг, Рут их не видит.
Она бы тоже не рискнула выставлять такую дрянь напоказ.
Пирс с хозяином лавки уединились, чтобы поговорить наедине. Похоже, бакалейщик имеет влияние в Шанхае, раз Бенджамен Пирс счел его подходящей кандидатурой для переговоров. Оптовая скупка искр у азиатов-эмигрантов, сказал Пирс. Бакалейщик ответил поклоном и пригласил гостя в крохотный кабинет, или как там называлась эта комнатенка, где места едва хватило для двоих.
Красавчик Дэйв встал на дверях. Стрелок Арчи – у запасного выхода, ведущего к открытой площадке с десятком грубо сколоченных столов. По всей видимости, это и была харчевня, где столовались работники, вкалывающие на железной дороге. Рут сперва задумалась над явной нехваткой столов – при таком-то количестве китайцев! – а потом вспомнила слова доктора Беннинга о том, что Ли бакалею держат на Уилтон-стрит, харчевню же – в Шанхае. Сюда, в харчевню при бакалее, приходят те, у кого в кармане звенят деньжата. Остальные питаются в Шанхае или прямо на стройке, всухомятку, а может, мистер Ли привозит им тележку с продуктовыми пайками.
Саму Рут оставили в лавке, приглядывать за главным входом.
Складывалось впечатление, что Пирс встречается не с честным бакалейщиком, а с главарем банды, и вокруг не мирный законопослушный город, а дикие места, где тебя пристрелят ради твоей шляпы и глазом не моргнут. Это забавляло Рут. Она с трудом удерживалась от язвительных замечаний – и Красавчик Дэйв, чуя грозу, делал ей страшные глаза:
«Молчи!»
Она молчала. Вопрос, заданный китаянке – первые слова, произнесенные Рут за все время. По большому счету, вопрос следовало бы адресовать не фарфоровой миссис Ли, а ее горбатому папаше. Но Рут сомневается, что от старика можно добиться внятного ответа.
Старик возится с весами.
Рут впервые в жизни видит такие весы. Бронзовые чашки, числом девять штук, подвешены строго одна над другой. Опорой им служит железный штырь, вбитый в резную подставку из дерева. Штырь похож на гребенку – к зубьям крепятся цепочки, на которых, собственно, и висят чашки. Кажется, в чашках есть крошечные дырочки, похожие на проколы иглой. Рут не видит их отсюда, но все, что творится с китайскими весами, говорит о наличии таких дырочек.
В чашки насыпан древесный порошок.
В двух нижних он уже прогорел, остался только пепел. Старый мистер Ли зажег нижние чашки еще до прихода Пирса с охраной. В той чашке, что над этими двумя, порошок горит вовсю – маленький бойкий костерок. Скоро и здесь останется горка пепла. Языки огня лижут дно четвертой чашки, раскаляют металл. Дым и искры поднимаются вверх, сквозь игольные отверстия пробираются в гущу верхней кучки порошка. Вьются сизые струйки, между ними проскакивают шустрые искорки.
Еще немного, и порошок в четвертой чашке загорится.
Пятая, думает Рут. Седьмая. Девятая. Выгрести пепел, зарядить чашки по новой. И так до вечера. Народная китайская забава? Молитвенный обряд? За чудо-весами сидит, скрестив ноги, нефритовый божок с длинными ушами. Судя по безмятежному лицу божка, плевать он хотел на любые молитвы, хоть волком вой.
Родную маму, и ту не услышит!
– Мил, – внезапно произносит миссис Ли.
Палец ее указывает на нижнюю чашку. Движется вверх, задерживаясь на каждой следующей чашке:
– Мил. Мил. Мил…
– Мир? – Рут обводит руками лавку. Так очерчивают глобус, сидя внутри него. – В смысле, целый мир?
Она не уверена, что правильно поняла китаянку.
– Мил!
Миссис Ли радостно кланяется, исчезая за прилавком. Когда она выныривает наружу, ее руки выставлены вперед. Девять пальцев торчат, большой палец правой руки согнут.
– Девять пальцев?
Еще один поклон.
– Девять пальцев? Девять чашек?
Каждую фразу Рут иллюстрирует движением: топырит пальцы, указывает на весы.
– Девять… э-э… Девять миров?
Радости миссис Ли нет предела. С места, лишь чуть-чуть согнув ноги, она запрыгивает на прилавок, падает на колени и кланяется Рут так, словно мисс Шиммер – воплощенная Мадонна.
Старик не обращает на женщин внимания. Он занят делом: поет какие-то гимны. Если это, конечно, гимны, а не брань портовых грузчиков на родине старого черта.
Божку и вовсе ни до чего нет дела.
– Девять планет? Почему девять, миссис Ли? Кажется, их восемь…
Рут вспоминает жалкие уроки астрономии, полученные от отца. Семь? Восемь? Девять? Боже правый, чем мы тут занимаемся?!
Китаянка хлопает себя по лбу. Вихрем слетает с прилавка, проносится мимо Рут, хватает с туго набитого мешка клочок оберточной бумаги. В кармашке передника миссис Ли находится свинцовый карандаш. Бумага ложится на прилавок, миссис Ли рисует.
След от карандаша тусклый, но вполне различимый. Рут подходит ближе. Ага, девять чашек, одна над другой. Штрихами обозначены костерки, дымок, кучки древесного порошка. Рядом с каждой чашкой – человечек, заключенный в круг.
Нет, не человечек.
Самый нижний – кошмарный урод. Он скалит клыки и вываливает наружу длинный язык. Над ним – урод чуть менее кошмарный; над тем – просто урод. Четвертый – уже человечек. Лицо его неприятное, сердитое. Пятый – человечек обычный. Ручки, ножки, огуречик. Шестой – человечек добрый.
– Мил!
Седьмой – человечек с крылышками. Восьмой – человечек с нимбом. Ангел? Девятым, самым верхним, миссис Ли рисует длинноухого божка.
– Черт? – Рут указывает на нижнего уродца. – Бес?
Она приставляет ко лбу пальцы рожками. Корчит жуткую гримасу.
– Да! Яомо! Да!!!
Пальчик миссис Ли поочередно тычет в трех чертей. Личико миссис Ли меняется от дикого к устрашающему – и наконец принимает просто грозное выражение. Рут, как умеет, отвечает аналогичными рожами. Обе женщины счастливы, добившись взаимопонимания. Надо полагать, степень злобности чертей, населяющих три нижние чашки – три нижних мира? – вступает в противоречие с движением вверх: уровень растет, злобность падает.
– Человек?
Да, четвертый – человек. Все повторяется: гримасы миссис Ли – обычные смены человеческого настроения: раздраженность, нейтралитет, радость. Чем выше, тем добрее, понимает Рут.
– Я! Я!
Китаянка указывает на нижнего человечка. Затем на Рут, на отца:
– Я!
– Мы, – поправляет Рут. – В этой чашке живем мы.
– Мы!
Рут слегка обидно, что она живет в чашке с таким неприятным человечком. Почему не с добрым? Ладно, это уже вопрос к Господу, а не к миссис Ли. И вряд ли божий ответ будет понятней китайского.
– Ангел?
Комедия повторяется. Да, в трех верхних чашках обитают ангелы. Престолы, херувимы, серафимы. Рут не сильна в ангельских чинах. Наверняка семейство Ли зовет ангелов иначе. Но принцип один – чем выше, тем лучше.
Пальчик китаянки упирается в огонь, горящий в нижних чашах:
– Пых-пых!
– Огонь, – поясняют от дверей. – Мир гореть. Мир начать гореть снизу.
Мистер Ли вернулся. Он один.
– Ваша хозяин есть, – поясняет китаец. С непривычными звуками его рот и язык справляются не в пример лучше, чем рот и язык жены. – Есть еда в харчевня, на воздух. Хозяин и слуги. Мисс хотеть кушать? Я подам.
– Мисс не хотеть.
Хозяин? Слуги? Рут с трудом проглатывает оскорбление. Ясно, что мистер Ли не хотел ее обидеть. И все равно…
– Ваша жена, мистер Ли, рассказывала мне о ваших весах. О том, что вы взвешиваете чертей, людей и ангелов.
– Это шутка?
– Это шутка.
– Нет, мисс, не шутка. Это алтарь памяти.
– Алтарь?
– Весы девять миров. Мы с вами жить здесь…
– Спасибо, я в курсе. Ваша жена мне все объяснила.
– Тогда вы знать. Девять миров погибай с нижнего.
– Что?
– Погибель миров начинать внизу. Гореть огонь, все жрать. Гореть черт, бес, яомо. Их дым, искры лети вверх. Дым-бес, искры-яомо. Проникай в мир выше. Там дым, искры, язычок-огонь. Здесь гасни, там гори-гори. Гори новый бес, яомо, черт. Голодный дух гори, мстительный дух. Проникай выше. Дым, искра. Язык-огонь. Здесь гасни, там гори-гори. Сейчас гори под нами. Гори, догорай. Дым, искры тут. Уже тут, с нами. Скоро гори у нас, полыхай. Дым, искры вверх. Дальше, выше. До самый высот, до Нефритовый Император.
– Что вы хотите сказать?!
У Рут перехватывает дыхание. Она знает, что хочет сказать китаец. Знает, но не может поверить. Здравый смысл хранит разум от такой чертовщины.
– Искры, мисс. Дым. Огонь-язычок.
– И что?
– Все тут. Не замечай, привыкли. Торгуй искра, продавай-покупай. Дыши дым, кашляй. Огонь-язык не замечай. Скоро гори ясно-ясно. Мой дом уже пых-пых-пых. Старый Свет пых! Тут начинай позже, можно терпеть.
Мистер Ли шагает ближе:
– Хотеть жареный лапша? Мой жена мастер-соус чоу мейн. Чемпион, пальцы облизай.
У старика загорается шестая чашка.
3Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Провожая взглядом уезжающего Джефферсона, Джош вспоминает о своем ангеле-хранителе. Казалось бы, какая связь между тахтоном – и хозяином угольной шахты? А вот поди ж ты! Неисповедимы пути мысли человеческой, сэр!
С самого утра тахтон куда-то запропастился. Куда, спрашивается? И что вообще с ним в последние дни творится? То лезет без спросу куда не надо, то исчезает на полдня…
Тьфу ты, пропасть!
Тахтон обнаруживается на крыше хибары с паровой машиной. Что призрак там забыл? Помогает юному Освальду следить за окрестностями? С крыши обзор лучше?!
Нет, тахтон глядит вовсе не в сторону индейской территории и далеких Скалистых гор. Взгляд его устремлен в направлении Элмер-Крик.
Балансируя на коньке, он весь подался вперед. Всматривается вдаль, принюхивается. Именно так, сэр! Ангел-хранитель? Охотничья собака почуяла добычу. И даже не добычу, а хищника, с которым псу не справиться! Медведя или горного льва[22]. Что он учуял? Кого? В городе опасность? Такая опасность, что в сравнении с ней мисс Шиммер – примерная ученица воскресной школы?!
Джош все еще зол. Тахтонья выходка на площади непростительна. Тем не менее, он окликает призрака:
– Эй, приятель! Кого вынюхиваешь?
Вопрос Джоша производит действие бойка, ударившего по капсюлю патрона. Тахтон пулей срывается с места, прыгает с крыши; исчезает за домом. Возникает справа. Исчезает. Возникает слева. Наворачивает пару стремительных кругов, заключая Джоша в смутную карусель. Скрывается за домом. Взлетает обратно на крышу.
Что за ерунда?!
Джош весь извертелся в седле, пытаясь уследить за этой суматохой. Красотка, не понимая, чего от нее хотят, возмущенно ржет, встает на дыбы. Лошадь не пытается сбросить наездника, просто дает понять: имей совесть, парень!
– Что на тебя нашло?! Хвост припалил?!
Тахтон замирает, каменеет.
Взгляд его упирается в Джошуа Редмана. Впивается, выбрасывает стальные крючья. Кажется, тахтон увидел человека впервые в жизни. Джоша продирает ледяной озноб: в этом взгляде нет ничего приятельского. Ни тени от потерянного мальчишки, друга, ангела-хранителя, которого Джош знал все эти годы. Кто-то другой приходил на помощь, спасал, выручал. С кем-то другим Джош делил невзгоды и радости – да что там! – делил собственные плоть и кровь…
В следующий миг мистер Редман получает пинок под зад. Здоровущий такой пинок, сэр, а главное, совершенно незаслуженный! Кубарем он летит из седла, летит быстрее, чем ожидалось, и вот уже мистер Редман смотрит на себя снаружи.
Смотрит на тахтона в седле.
В седле?!
В теле злополучного мистера Редмана!
– Какого черта?!!
Тахтон глубоко затягивается окурком, обжигая – вот подлец! – Джошевы пальцы. Выдыхает, окутывается облаком табачного дыма. На лице – неземное блаженство. Жалкий, уменьшившийся вдвое окурок летит на землю. Повинуясь едва заметному движению бедер всадника, Красотка наступает на окурок копытом.
Ловко! Сам Джош лучше бы не справился.
– Ладно, приятель, – к горлу подступает паника. – Докурил?
Тахтон молчит.
– Теперь вали наружу.
Тахтон молчит. Отвернулся с отменным равнодушием. Все слышит, мерзавец, все он отлично слышит! Притворяется глухим, словно никакого Джошуа Редмана рядом нет.
– Я кому сказал?! Выметайся! Быстро!
Тахтон разворачивает Красотку, шагом возвращается к котловану. Джош бежит рядом, как мальчишка-попрошайка за верховым. Задыхается от унижения и ярости:
– Во́н, ублюдок! Я тебе разрешения не давал!
Тахтон и ухом не ведет. Зато Красотка тревожно стрижет ушами.
«Она меня слышит?!»
– Сбрось его, Красотка! Это не я!
Кобыла всхрапывает, останавливается, мотает головой.
– Давай, сбрасывай! Он самозванец!
– Что с тобой, Красотка?
– Ты знаешь, что с ней, урод! Это моя лошадь!
– Все в порядке, милая. Успокойся.
Тахтон говорит с кобылой. С кобылой говорит, сукин сын, а Джоша игнорирует! Ласково похлопывает лошадь по шее, трогает каблуками ее бока. Лошадь успокаивается. Делает шаг. Другой…
– Вот так, умница. Вот так…
– И ты, Красотка?! – Джош чуть не плачет. – Предательница!
«Надо взять себя в руки. Надо взять… Ты вышиб меня из моего тела? Я отплачу тебе той же монетой, ублюдок! Да, той же самой паршивой монетой!»
Разбег, прыжок. Джош взмывает в воздух легко, подобно пушинке, гонимой ураганом. Да он сам и есть ураган! Плечом врезается в собственную спину…
Проклятье! Это хуже, чем засадить кулаком в лоб Майка Росса! Много хуже, сэр! Джош слепнет, словно перед глазами у него полыхнула молния. Все, что у него осталось, сотрясается, как от падения с высоченной скалы. Больно! Чтоб ты сдох, проклятый негодяй! Оказывается, призраки тоже могут испытывать боль… Люстра! В Джошуа Редмана, сэр, выстрелили из шансера, люстра упала, переломала ему все ребра. Нет, его лягнула Красотка. В грудь угодило пушечное ядро…
«Умираю…»
Боль уходит. Вытекает, будто виски из треснувшей бутылки. Голова гудит. Чертов докторский самогон! От него похмелье – врагу не пожелаешь. Ребра больше не болят. Спина не болит. Голова… Точно, и голова прошла.
Джош моргает. Это занятие ему по душе, если больше ничего не делать. Да, сэр, лежу на земле. Надо мной раскинулось бескрайнее выгоревшее небо Осмаки. На западе ползут белые облачные закорючки, похожие на чудны́е китайские иероглифы. Такие я видел в харчевне миссис Ли, сэр. Что написано на небе? Надо спросить у бакалейщика, мужа миссис Ли. Он знает. Миссис Ли тоже знает, но она не говорит по-английски…
Что за чушь?!
«Где я? Что со мной?»
Я упал с лошади, думает Джош. Сильно ударился, потерял сознание. Неприятно, но бывало и хуже. Кости целы, мясо нарастет. Пока я валялся без сознания, мне привиделась дурацкая чертовщина. Понимаете, сэр, мой тахтон…
Плотина в мозгу рушится.
Ничего не привиделось! Ничего не чертовщина! Где?! Где этот кусок чертова дерьма?!
Кусок дерьма успел спешиться, стреножить Красотку. Сейчас он вовсю хохочет над очередной, традиционно дурацкой шуткой Джереми Стокса. Стокс тайком подсунул картежникам три лишних туза – раскрыв карты, игроки едва не передрались.
Кажется, тахтон все-таки вздрогнул и покачнулся в седле, когда Джош в него врезался. Не велико достижение, сэр. И все же… Слепящая вспышка. Адская боль. Хочет ли Джош повторения? Такого и врагу не пожелаешь. Хотя нет, врагу как раз и пожелаешь!
Вы плохо знаете Джошуа Редмана, сэр!
Он пробует по-всякому. Подкрадывается, пытается втиснуться в собственное тело, как в тесный сапог. Налетает с разгону: грудь в грудь. Заходит со спины, сбоку. Прыгает сверху. Всякий раз – стена. Всякий раз – обморок.
Джош приходит в себя. Собирается с духом…
«С духом? Что от меня осталось, кроме духа? С чем мне еще собираться?!»
Снова.
Опять.
Еще раз.
Солнце окрашивает запад кровавой киноварью. В бледной синеве неба проступают тона индиго. Силы заканчиваются. Сил больше нет.
Бесплотный мистер Редман сидит на камне ярдах в тридцати от тахтона. Волком зыркает на недавнего друга, ангела-хранителя, ныне – злейшего врага. Тахтону это дело – как с гуся вода. Добровольцы готовят немудрящий ужин из припасов, выделенных городом, и заместитель шерифа принимает в стряпне самое деятельное участие. Смеется над тупыми байками неугомонного Стокса, режет полосками сердце и печень годовалого бычка, приведенного с собой и только что освежеванного толстяком Хупером; бросает это добро в котелок, весело булькающий на огне. Сняв пену и выждав с полчаса, горсть за горстью добавляет рис, купленный в бакалее семьи Ли, морковь и картофель, сушеные впрок; стручок красного перца…
«Похлебка сукиных детей» – коронный номер Джошуа Редмана, сэр. Все украл, сволочь, все до последнего цента!
Свой в доску! Душа компании.
Джош плачет. Никто не видит, не стыдно.