Летучие голландцы. – Водолазное дело. – Яичница с беконом. – Икают ли призраки? – Семь всадников, два трупа и плод фантазии. – Веселие сердца моего. – Быть ближе к Господу.
1Рут Шиммер по прозвищу Шеф
– Что вы здесь делаете, ваше преподобие?
Пастор сидит на крыльце конторы шерифа. Сидит вольготно, как в кресле, вытянув длинные ноги. Когда преподобный меняет позу, полы его длинного, чертовски заношенного пыльника волочатся в пыли, подтверждая название плаща. Это нимало не волнует Пастора. Так, наверное, сидят в парикмахерской, размышляя о чем-то приятном, пока цирюльник правит бритву на ремне.
– Добрый день, мисс Шимммер. Вы прекрасно выглядите.
– Давайте угадаю: вы здесь случайно, просто мимо шли. Разве ваше место не в церкви – или в салуне?
– Почему не на площади? Я осматриваю достопримечательности Элмер-Крик.
– Мэрию? Контору шерифа?
Контора, похоже, пуста. А может, закону в щекастом лице шерифа Дрекстона нет дела до того, что бродяга с воротничком священника расположился на казенном крыльце самым наглым образом, как у себя дома.
Пустует не только контора, но и площадь. Кудлатый пес, развалясь на земле в непристойной позе, выкусывает блох. За дальним забором, привстав на цыпочки, толстая женщина развешивает белье драгунского полка. Не то чтобы драгуны носили какие-то особенные подштанники, просто количество и качество белья рождает в воображении образ полка кавалерии после долгого марша. Проехал зеленщик с тележкой капусты. Дремлют манекены в «Универсальном магазине Фостера»: платье с оборками, костюм из твида. Сквозь стекло оружейной лавки видно, как прибирается Абрахам Зинник.
Тишь да гладь.
– Говорят, если стоишь между мэрией и конторой шерифа, надо загадать желание. Обязательно сбудется. Не слыхали о таком, мэм?
– Нет.
– Зря. Вы упускаете шанс.
– Скажите что-нибудь менее банальное, преподобный.
– Я слишком стар для всего этого дерьма. Но ведь кто-то должен, а? Как считаете, это уже не так банально?
– Должен стрелять по воображаемым друзьям? Да, это банальностью не назовешь.
– Присаживайтесь, мисс Шиммер. В ногах правды нет.
Пастор хлопает ладонью по крыльцу рядом с собой. Рут уже готова отказаться, но чувствует подозрительный кураж. Наверное, сказывается возбуждение последних дней.
– Почему нет? Благодарю, ваше преподобие.
Сев, она первым делом глядит на балкон второго этажа мэрии. Как и предполагалось, отсюда, с улицы, сквозь оконное стекло виден лишь потолок кабинета, да и то частично. Ага, вон затылок и плечи мистера Киркпатрика. Перила перекрывают бо́льшую часть обзора. Должно быть, когда мэр распинал сам себя на кресте рамы, он был вполне досягаем для выстрела. Рут встает, смотрит, снова садится. Нет, даже стоя, даже поднявшись на крыльцо, нельзя прицелиться в отчима. Нельзя стрелять в то, чего не видишь. Иначе шансер Пастора уже давно рявкнул бы пару раз. Вот если бы отчим подошел к мэру, встал с ним по одну сторону стола, ответил на объятие, рукопожатие, заговорил бы о чем-то, не отпуская руки – тогда в Пирса вполне можно было бы стрелять.
…нет, не в Пирса. В его воображаемого друга. Отчиму не обязательно подходить к столу, к окну, выходить на балкон. Достаточно, чтобы это сделал плод его фантазии. Для шансфайтера отчим сейчас белый, как первый снег, в него и не прицелишься толком. Но воображаемый друг…
Что я делаю, ужасается Рут. Что?! Неужели я представляю себя на месте этого скорбного умом служителя Господа?! Прикидываю угол стрельбы? Ищу пути отступления, возможность уйти безнаказанной?!
– Отличная позиция, преподобный. Вы должны были попытаться.
– Стрельба по окнам мэрии? – Пастор серьезен. Лишь в уголках глаз разбегаются лукавые морщинки. – Зеленщик, женщина с бельем – свидетели. Мне не дадут уехать из города. Если уеду, отправят погоню.
– Скажете, что палили божьими благословениями по голубям на крыше. К вам не придерешься. Нет трупа, нет раненого, нет мотива для покушения.
– Вы просто чудо, мэм.
– Благодарю.
– Красота и практическая сметка? Редкое сочетание. Вы уверены, что не хотите составить мне компанию?
– Жаль, что Арчи раскаялся.
– Почему жаль? Раскаяние – путь к спасению.
– Пирс был прав, дозор на улице не повредил бы. Пока вы здесь, я не вернусь в кабинет.
– Тут мягче, чем в кабинете мэра? Я имею в виду, тут мягче стелят?
– Гораздо. Тут пуховая перина.
– Скажите, мисс Шиммер, вы что-нибудь смыслите в водолазном деле?
Вопрос застает Рут врасплох.
– Меньше, чем ничего.
– У меня был приятель, француз. Матрос с клипера Нидерландского Ост-Индского братства. Вы, надеюсь, слышали о «летучих голландцах»? Разумеется, это не только голландские флотилии, но ярлык приклеился, не оторвать.
«Летучие голландцы»? Да, Рут в курсе, о ком говорит Пастор. Целые флоты, чья жизнь проходит в море. Люди палуб, люди трюмов; люди мачт и пароходных труб. К берегам Старого Света – да и вообще к берегам! – «летучие» пристают редко, в укромных, заранее оговоренных местах. Забирают продовольствие, воду, одежду, оружие. Расплачиваются жемчугом, золотом, драгоценностями, поднятыми с затонувших кораблей прошлого. Платят, случается, и деньгами – или ценным имуществом – полученными от иммигрантов. Если кто-то бежит от ужасов безумия, охватившего родные земли, в Новый Свет, и готов рассчитаться за услугу – «летучие голландцы» подбирают благодарных пассажиров в безопасных портах или прямо в море, с лодок, переполненных беженцами.
Сама Рут никогда не встречалась с моряками. Все, что она знает о братствах флотилий, скитающихся по волнам, рассказал ей дядя Том.
«Дело в воде, мисс, – слышит она голос Пастора, хотя преподобный молчит и улыбается. Этот голос так похож на дядин, что Рут начинает сомневаться, кого она слышит на самом деле. – В больших пространствах текучей воды. На воде, над водой – они гибнут. Чем сильнее течение, чем дольше время, проведенное на воде, над водой – тем неотвратимей смерть.»
Раньше способ существования «летучих голландцев» казался Рут причудой, неким плохо объяснимым извращением. Сейчас она думает иначе. Извращение? Причуда? Или беспощадная необходимость?!
– Француз, – задумчиво повторяет преподобный. – Водолаз. Спускался на дно за сокровищами. Работу, которую вы бы сочли увлекательной, он считал каторжной. Не выдержал, сошел на берег в заливе Санта-Моника, остался у нас. Все, что я знаю о водолазных костюмах, я узнал от него. Началось это дело, как в церкви – с колокола…
Пастор – отличный рассказчик. Слушая его, Рут представляет себе все так живо, словно видит воочию. Тяжеленный колокол Галлея, под которым прятался человек. Поршневой насос Папена, восполняющий запас воздуха. Дубовая бочка Летбриджа. Костюм де Бова с парой шлангов: для вдоха и для выдоха. Шлем с иллюминатором Клингерта. Скафандр Зибе с тяжелыми башмаками. Система иллюминаторов братьев Кармагноль. Дыхательное устройство Флюсса…
– Зачем вы мне это рассказываете, ваше преподобие?
– Вам неинтересно?
– Интересно. И все-таки – зачем?
– Ваш работодатель… Вы когда-нибудь смотрели на него взглядом шансфайтера?
– Это не ваше дело! Это не ваше чертово дело!
– И все-таки: да или нет? Если да, мисс Шиммер, то ответьте: мистер Пирс еще сохранил разметку для стрельбы из шансера – или стал чисто белым?
Рут вскакивает:
– Я не стану отвечать на ваш вопрос!
Она не знает, почему интерес Пастора привел ее в бешенство.
– Они улучшают нас, мэм. Переделывают, перекраивают. Воображаемые друзья трудятся над своими спутниками, не покладая рук. Колокол, бочка, скафандр. Насос, шланги, дыхательное устройство. Шлем, свинцовые башмаки. Они готовят человека, как водолаз готовит костюм. Иначе водолазу не выжить во враждебной среде. Иначе тому, кого вы называете плодом фантазии, не выжить здесь, в мире, созданном Господом. Когда скафандр готов, мы, шансфайтеры, видим, как разметка исчезает, сменяется ослепительной белизной. Такой костюм неуязвим для шансера. Такой костюм пригоден для длительного существования под водой.
– Это сказал вам ваш француз?
– Шарль большей частью говорил о водолазном деле. Я – о призраках, сопутствующих некоторым людям. Все остальное – наши общие умопостроения. Аналогии никогда не бывают верны до конца, мэм, даже аналогии священного писания. Но они помогают уловить суть дела.
– Где вы познакомились с вашим французом?
– В сумасшедшем доме, где же еще? Мы делили комнату на двоих.
2Джошуа Редман по прозвищу Малыш
«Только без паники! Дело плохо, да. Но когда это Джошуа Редман опускал руки и сдавался, сэр?! Есть ли у чертова отродья слабые стороны? Даже у самого дьявола они есть. Сатана терпеть не может святой воды, молитв, распятий и храмов Господних! Тахтона этим не проймешь – проверено, сэр. Но чего-то же он боится?»
Лошади шагом плетутся по пыльной дороге. Ехали бы быстрее, да клячи еле тащат груженую мертвецами телегу. Разговоров не затевается: народ буйный, едва остыл. Слово за слово, глядишь, сорвались на драку.
Выехать с промысла удалось не сразу. Джош на мыло изошел, пока добился требуемых уступок. Бешеные Сазерленды дали слово, что не станут ни в кого стрелять, если их развяжут. Джефферсон согласился, что его людям в городе делать нечего. Для визита к шерифу вполне хватит двоих сопровождающих и возницы на телеге. Раненый Стокс ехать к доктору отказался наотрез. Хупер согласился возглавить отряд на время отсутствия Джоша. Добровольцы после доброго получаса обезьяньих воплей согласились, чтобы их возглавил Хупер…
Джош смотрит назад через плечо.
Парней Джефферсона на промысле уже нет – они удаляются в сторону Коул-Хоул. Нефтяники заняты своим делом, добровольцы вернулись к прерванному безделью. Дозор шошонов бесследно исчез – никто и не заметил, когда. Тахтона тоже не видать, но это ничего не значит. Мерзавец хуже индейца: может объявиться в любую минуту.
«Чего ты боишься, подлец? Кого? Ты боишься мисс Шиммер! Кто мне талдычил, что она опасна? Ага, принято…»
Джош загибает один палец.
«Ты боишься ее отчима-саквояжника. Сам же и проговорился, помнишь?»
Джош загибает второй палец.
«Кто еще? Что еще?»
Налетает порыв горячего ветра. Швыряет в лицо дорожную пыль вперемешку с цветочной пыльцой, принесенной из прерии. От ароматной горечи перехватывает дыхание. Люди чихают, кашляют, спешат прикрыть рты и носы шейными платками. Думали, если шагом ехать, пыли меньше будет? Держи карман шире! Чинук[25] тут как тут, только вас и поджидал, приятели!
Ветер, дорога. Самое время пораскинуть мозгами, сэр.
«Ты кого-то унюхал, так? Здесь, поблизости, или в городе, не знаю. Ах, как ты скакал, прежде чем сигануть с крыши и выбить меня из тела! Тебе словно углей горячих в задницу сыпанули! Места себе найти не мог! Неужели есть кто-то, кто для тебя пострашнее мисс Шиммер и ее отчима?»
Джош загибает третий палец. Разгибает, снова загибает. В задумчивости смотрит на палец.
«Может, это мисс Шиммер в нашу сторону направлялась? Вот ты, гаденыш, и запаниковал. Никакого третьего, только эти двое. А она в итоге мимо проехала…»
Солнце превращает осмакские равнины в сковородку, а людей и лошадей на ней – в яичницу с беконом. Что там у нас в небесах, сэр? Нет, ангелов не видать. Вместо божьих посланцев в белесом небе парит одинокий гриф – зловещий черный крест.
Джош плюет через левое плечо, торопливо крестится. Жаль, тахтону крестное знамение – что мертвому припарки.
«Мертвому. Припарки. Ты как с цепи сорвался, подонок! Два мертвеца уже есть. Три, если с Большим Майком. Не верни ты мне тело на промысле, такие бы припарки начались – только успевай трупы считать! Если ты этого и добивался – зачем позволил мне все замять? Если не хотел побоища – зачем всех стравливал? Зачем убивал?!»
Впереди виднеется окраина Элмер-Крик.
«Зачем, а? Захватываешь мое тело, возвращаешь… Прямо не тело, а индейская земля! Пришел, подружился, попросил разрешения; подкинул ружьишек да огненной воды; наградил дурными болезнями, вытеснил в резервацию, обосновался как у себя дома… Адский выкормыш!»
Красотка спотыкается на ровном месте. Джош кувырком летит через голову кобылы, прямо под копыта. Мир – безумная круговерть: небо, земля, облупленный задок телеги с покойниками…
Привет, старина Дэн Такер:
– Старина Дэн Такер в город въехал орлом:
Верхом на козле, вместе с гончим псом.
Но тут пес гавкнул, козел скакнул,
Старину Такера лбом об пень саданул!
Не лбом об пень – и на том спасибо! Джош падает на четвереньки посреди дороги. Он должен был отбить себе колени, ободрать ладони, но боли нет. Выворачивая шею, Джош оглядывается – и видит самого себя, восседающего в седле как ни в чем не бывало.
Ублюдок! Вышиб одним пинком!
– Чего тебе от меня надо, чертово семя?!
Красотка наступает на Джоша правым передним копытом. Джош захлебывается криком, но копыто беспрепятственно проходит сквозь него. Тем не менее, он спешит откатиться в сторону, прочь с дороги.
– Отвали, старина Дэн Такер, ну же?!
Ты опоздал к своему ужину!
Следующий куплет песенки о Дэне Такере известен всем, и Джошу в том числе. Хоть песенка и комическая, от мысли о том, что и с ним может случиться нечто подобное, на Джоша нападает нервная икота. Икота у призрака? А почему нет, сэр? Вам много известно о призраках? Болтаете с ними ночи напролет? Точно знаете, что они не икают?
Ах, так вы с призраками не знакомы? При всем уважении, сэр, тогда не лезьте со своими дурацкими замечаниями!
Мимо Джоша, содрогающегося от икоты, в город въезжают Джефферсон с его людьми, братья Сазерленды, телега с трупами и тахтон в теле бравого помощника шерифа. Хозяина тела эта сволочь опять игнорирует.
– За что ты меня ненавидишь?! – кричит Джошуа Редман в спину самому себе. Была бы у него глотка, ей-богу, сорвал бы. – Что я тебе сделал?!
О чудо! Тахтон придерживает лошадь.
«Ты заблуждаешься, – шелестит осенняя листва, беззвучная для всех людей на свете, кроме Джоша. – Я не испытываю к тебе чувств. Никаких чувств, добрых или злых. Я вообще не испытываю чувств в твоем понимании. Ни к тебе, ни к кому другому здесь. Все мои чувства, необъяснимые для тебя, направлены на мне подобных. Ты не поймешь эти чувства, не приклеишь к ним ярлык. То, что ты принимал за чувства, те нотки, какие ты слышишь сейчас в моем голосе, я позаимствовал у тебя. Если хочешь, назови их крадеными. Иначе ты бы меня не понял, не услышал, не поверил. Ты – моя одежда, без которой мне здесь не выжить. Теплый плащ в стужу, сапоги на каменистой тропе. Много ли у тебя чувств к своим штанам? Рубашке? Башмакам? Да, ты для меня важнее башмаков. Но эта важность не делает тебя кем-то, заслуживающим моих чувств. Она делает тебя чем-то, а к чему-то я равнодушен. Даже если оно приносит мне пользу, если я нуждаюсь в нем – какая разница?»
Красотка трогается с места.
«Я и сейчас отвечаю тебе, – доносится до Джоша, – не потому, что этого велят какие-то чувства. Это диктует здравый смысл. Наши отношения перешли в новую фазу, ты должен ясно понимать, что к чему. Не трать силы на страдания или надежду, не расходуй себя зря. Будь неподалеку, я еще пущу тебя в мое тело. Если ты временами не будешь возвращаться, ты погибнешь раньше, чем следует. Расточишься, иссякнешь. Так иссяк бы я, не встретившись с тобой. Это факт, сцепка причины и следствия, а вовсе не моя благодарность. Благодарность – чувство. А я, как уже было сказано, не испытываю чувств по отношению к тебе.»
Будь неподалеку, повторяет Джош слова приговора. Я еще пущу тебя в мое тело. Иначе ты погибнешь раньше, чем следует. Сэр, он так и сказал: мое тело! В смысле, его… Джош поднимается на ноги, плетется следом за отрядом. Если бы кто-нибудь видел сейчас мистера Редмана – речь о настоящем Джошуа Редмане! – ни за что не дал бы ему его двадцати семи лет.
Все сорок, сэр.
3Рут Шиммер по прозвищу Шеф
Рут смеется. Хохочет и не может остановиться. Хрюкает, утирает слезы, сгибается в три погибели. Смех лишает ее сил. Это ужасный смех, он – родной брат истерики.
Мисс Шиммер никогда не видела приютов для умалишенных. Все, что она сейчас представляет себе, вышло из-под пера мистера Диккенса, но воображение делает это реальным в большей степени, чем личный опыт. Грязные палаты ничуть не лучше тюремных камер. Гримасничает идиот, дергая себя за длинные волосы. Маньяк скалит зубы, указывает на что-то мосластым пальцем. В столовой, где давно никто не ест, заперта женщина. У нее тяга к самоубийству, но в пустой, лишенной мебели столовой можно разве что разбить себе голову о стену. Блуждают взгляды, на лицах – дикость, ожесточение. Все доступные развлечения – кусать губы да грызть ногти. Да, еще можно бросать в воздух свои колпаки, стоя у окна и глядя на пароход, идущий по проливу. Снаружи идет дождь, внутри все покрыто плесенью. Одно счастье – если ты молод и признан всего лишь нравственно-неуравновешенным, тебя могут учить полезным ремеслам. На практике это значит, что женщин отправят стирать белье в сарай, полный удушливых испарений, а мужчин бросят в каменоломню.
И в этом аду два человека, француз с клипера Ост-Индского братства и священник, убийца галлюцинаций, беседуют о водолазных костюмах – и о людях, превращенных ныряльщиками, явившимися из преисподней, в водолазные костюмы.
Рут все еще смеется.
Пастор следит за ней. Пастор – сама доброжелательность.
– Я рад, что вам весело, мэм. Шарль тоже смеялся. Радовался, что сумасшедший дом, служивший нам пристанищем, расположен на острове.
– Странный повод для радости, преподобный. Не находите?
– Я бы нашел, но в поведении Шарля имелась система. Текучая вода, помните? Плод фантазии не мог последовать за Шарлем в приют Блэквелла. Разве это не чудесно? Шарль не был шансфайтером, в отличие от меня. Ему оставалось только прятаться.
Пастор кладет руку на револьвер:
– Я – другое дело.
Со стороны въезда в Элмер-Крик слышится шум. За поворотом дороги возникает облако пыли. Оно приближается, дробится, распадается на фрагменты. Семь всадников, отмечает Рут. Первым едет знакомый ей молодой помощник шерифа. Остальных Рут не знает. За кавалькадой тащится телега, запряженная парой тощих кляч. Возница лениво взмахивает хлыстом: раз, другой. Безнадежное дело – добиться от лошадей хоть какой-нибудь бодрости не смогли бы и трубы Иерихона.
– Зачем вам все это? – спрашивает Рут, прежде чем всадники подъедут ближе. – Стрельба по воображаемым друзьям? Правы вы или нет, какая разница? Чем они мешают вам, преподобный?!
– Есть законы, которые нельзя преступать, мэм. У тела, дарованного нам Господом, не должно быть две души. Если одна бродит рядом с телом, она должна погибнуть. Если этого не сделать, погибнет мир.
В поведении Пастора есть система, как и в поведении француза-водолаза. Жаль, эта система недоступна для Рут.
Телега останавливается на площади. Всадники сбились в кучу, оставаясь в седлах. Атмосферу, царящую между ними, не назовешь дружелюбной. Если всадники в чем-то и едины, так это в недоумении, с которым смотрят на Рут и Пастора. Помощник шерифа спешивается, подходит к крыльцу.
Редман, вспоминает Рут. Джошуа Редман.
– Мэм, – помощник прикладывает два пальца к шляпе. Он нервничает, но вряд ли это связано с людьми на крыльце. – Ваше преподобие. Прошу прощения за беспокойство, но нам срочно нужен шериф. Не могли бы вы продолжить вашу беседу в другом месте? В салуне прибираются, но для вас, я уверен, столик найдется.
Пастор остается на месте:
– Если вы к шерифу, так его в конторе нет.
– А вы случайно не знаете, где мистер Дрекстон?
– Случайно знаю. Мы перекинулись парой слов, когда он уходил. Он у вдовы Махони, забирает свежую выпечку. Сказал, вернется после полудня.
Разговор обманчиво спокоен, как «глаз бури[26]». Помощник шерифа упорно глядит в землю, глаза Пастора бегают по сторонам. Кажется, что преподобный кого-то ищет, кого-то шустрого, быстрого, малозаметного. Расслабленность позы не может обмануть Рут: Пастор собран, Пастор готов к любому повороту событий. Он что, разволновался из-за всадников? Телеги? Отсутствия шерифа?!
Помощник шерифа тоже чует опасность. Он вздрагивает, когда губная гармоника выпрыгивает из кармана Пастора, словно револьвер из кобуры.
«Как умножились враги мои! – поет гармошка. Третий псалом ускоряется, чтобы оборваться на полуслове. – Многие восстают на меня, многие говорят душе моей: «Нет ему спасения…»» Взгляд шансфайтера. Талант шансфайтера.
У Рут нет необходимости смотреть на Джошуа Редмана таким взглядом. Она и без этого прекрасно помнит, что случилось на днях в «Белой лошади».
«Вы не поверите, мисс Шиммер, но перед вами другой человек…»
Мистер Редман не похож на схему разделки коровьей туши. Исчезли области: светлые, красные, темные. В контуре, обозначающем границы мистера Редмана, кипела чистая белизна. Ни единого пятна темнее парного молока из-под коровы.
Захоти Рут пальнуть из шансера – не нашла бы куда.
– Что с вами, Рут? У вас такой вид, будто вы увидели привидение.
Тень.
Зыбкая тень рядом с помощником шерифа.
Джошуа Редман. Душа общества, миляга-парень, улыбка до ушей. Кто поверит, что ты жить не можешь без своего воображаемого друга?
«Они улучшают нас, мэм, – наслаивается поверх воспоминания хрипловатый голос Пастора. Он звучит нараспев, как если бы Пастор читал проповедь. – Переделывают, перекраивают. Готовят человека, как водолаз готовит костюм. Иначе водолазу не выжить во враждебной среде. Иначе тому, кого вы называете плодом фантазии, не выжить в мире, созданном Господом. Когда скафандр готов, разметка исчезает, сменяется ослепительной белизной. Такой костюм неуязвим для шансера. Такой костюм пригоден для длительного существования под водой…»
– Не вздумайте стрелять, – одними губами предупреждает Рут.
На счастье Пастора, помощник шерифа отошел к своему отряду. Слов мисс Шиммер он не слышит, да и никто не слышит, кроме преподобного. Один из всадников кажется Рут знакомым: здоровенный медведь с кучерявой бородой и вьющимися кудрями до плеч, в армейской шинели и шапке-конфедератке. Жилет грозит лопнуть под напором могучего брюха, шейный платок мог бы послужить парусом рыбачьей лодке. Рут пытается вспомнить, в каком лесу ей довелось встречать медведя, не может и бросает это пустое занятие.
Какая разница? Все люди где-то встречались.
– Они вас убьют. Семь человек при оружии. Вам не благословить всех из ваших шансеров. Они на взводе, вы же видите? Им только дай повод…
Пружина, взведенная в Пасторе, ослабевает.
– Семь человек, мэм. Два трупа, – он кивает на телегу. – Видите контуры под покрывалом? Семь человек, два трупа и один бойкий плод фантазии. Куда же ты запропастился, а? Прячешься, почуял неладное? Как умножились враги мои!
– Везите тела к доктору Беннингу! – командует помощник. – Я подъеду позже. Заберу коронера и сразу к доктору…
Возница разворачивает телегу.
– Сделка? – предлагает Рут. – Вы открываете охоту на воображаемого друга мистера Редмана, я вам не мешаю. Вы же в свою очередь обещаете мне оставить в покое плод фантазии мистера Пирса. По рукам, преподобный?
«Гордые крайне ругались надо мною, – поет гармошка, – но я не уклонился от закона Твоего. Нечестивые поставили на меня сеть, но я не уклонился от повелений Твоих…»
– Это значит «да», ваше преподобие?
Пастор встает:
– Это значит «нет», мэм. Господь не зря привел меня в Элмер-Крик. Откровения Его я принял как наследие навеки, и они – веселие сердца моего.
Из здания мэрии выходит Бенджамен Пирс в сопровождении Красавчика Дэйва. Оба ждут, пока всадники уедут с площади. Пирс вертит головой, ищет Рут. Обнаружив ее в компании Пастора, делается мрачней тучи. Похоже, ему чертовски хочется вернуться в мэрию, укрыться за крепкими стенами.
– Не хотите ли испытать судьбу, преподобный? – Рут тоже встает. – Возьмитесь за шансер и проверим, кто из нас быстрее. А Дэйв подтвердит на суде под присягой, что вы представляли собой угрозу жизни моему отчиму. Остров Блэквелла послужит отягчающим обстоятельством. Расскажете судье про француза, судья оценит. Кстати, в следующий раз занимайте позицию на крыше. Оттуда легче стрелять по кабинету.
– Вы просто чудо, мэм, – Пастор прячет гармошку. – Я, значит, беру лестницу, лезу на крышу. Внизу зеленщик катит тележку. Кричит: «Ваше преподобие, что вы там делаете?» Нет, не зеленщик – шериф. «Ваше преподобие, куда это вы вскарабкались? Зачем?!» Одарите меня советом, мисс Шиммер: что мне ответить? Сказать, что я перепутал крышу с церковной кафедрой?
Рут идет через площадь. Оборачивается на ходу:
– Скажете, что хотели быть ближе к Господу.