Это мое тело! – Сальто-мортале. – Личные счеты. – Вы живы, мисс Шиммер? – Пуля из воска.
1Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Спят ли тахтоны?
Этот вопрос – не сказать чтоб насущный для большинства людей – мучит Джошуа Редмана. Бесплотной тенью он – Джош, не вопрос – скользит по Мэйн-стрит, пустынной в этот поздний час. Раньше он не задумывался над тем, спят ли тахтоны. Своего тахтона он об этом не спрашивал. Спящим его тоже не видел. С другой стороны, случалось, что Джош вообще не видел тахтона пять, шесть, десять часов подряд. Может, он и спал где-то, поди узнай…
Надо было мистера Пирса расспросить, пустая голова!
Одно Джош знает доподлинно: сейчас тахтон занозой сидит в его драгоценном теле, а телу точно нужен сон! Если тахтон уснет вместе с бренной плотью заместителя шерифа, у Джоша появится шанс. Спящего легче застать врасплох. Вдруг удастся вышвырнуть тахтона прочь?
И что дальше?
Тахтон с легкостью вернет себе захваченный, с позволения сказать, участок. Он уже не раз это делал. А вдруг – нет? Вдруг получится так ему, гаду, во сне наподдать, что он не сразу очухается?
Не попробуешь, не узнаешь.
Все попытки Джоша, все далеко идущие планы – пустое бессмысленное трепыхание, и Джош это понимает. Но энергичная от природы натура требует действий. Остановись, опусти руки, и превратишься в гнусное подобие мистера Пирса – бродячий труп души, разлагающийся на ходу.
Что скажете, сэр? Да, крадусь. Куда? К дому, который делю с Сэмюелем Грэйвом. Зачем крадусь? Тут вы правы, призракам красться без надобности. Но красться – это так бодрит, это по-человечески, сэр. Когда это последнее, что тебе осталось…
Выстрел. Второй.
Где? Возле станции дилижансов?
Чепуха, сэр. Кто-то пальнул спьяну в полную луну – или просто в воздух от избытка чувств. В Элмер-Крик такое сплошь и рядом, каждую ночь. Все привыкли, даже ухом не ведут. Вот если за первыми выстрелами начинается серьезная пальба – тогда другое дело! Надо бежать разбираться.
Да, сэр. Нам, призракам, не до разбирательств. У нас своих дел по горло.
С Мэйн-стрит Джош сворачивает на узкую и ухабистую Грэйвъярд-роуд[32]. Дома здесь одноэтажные, тени от них куцые, несерьезные. Серебряный доллар луны висит в небе прямо по курсу – натуральный маяк. Все видно как на ладони, хоть карту рисуй.
Вот и дом.
Под навесом веранды копится темнота. Но только не для Джошуа Редмана, сэр! Для кого другого – глаз выколи, а для нас – легкие сумерки, не гуще похлебки в работном доме. Пришли? Приплыли, говаривал знакомый моряк, выяснив, что в кармане не осталось ни цента. В дом-то как войти? Дверь закрыта и не важно, запер ее Сэм на щеколду или опять забыл. Дверь закрыта! Как ее открыть, если ты – призрак?
Заперто, не заперто – как?!
Джош честно пробует. Пальцы беспрепятственно проходят сквозь ручку. Беспрепятственно? Сквозь?! С решимостью быка, идущего на таран изгороди, Джош ломится грудью прямо на дверь – и испытывает некое занозистое сопротивление. Скользит, будто его несет по льду – куда? Прямиком в щель между дверью и косяком, сэр! Кажется, что Джош делается плоским, как лист бумаги, но миг, другой, и это проходит, а Джошуа Редман уже внутри.
В доме темнее, чем на веранде. Тем не менее Джошу удается разглядеть откинутую щеколду. Беспечность тебя погубит, Сэм Грэйв[33] с Грэйвъярд-Роуд! «Кто полезет к двум помощникам шерифа?» Призраки, Сэм, призраки и полезут, и душу из тебя, лоботряса, вынут!
В спальне Джош выясняет, что меньше всего на свете ему нравится быть пророком. Даже меньше, чем шляться неприкаянным духом, сэр!
– Ты еще кто такой?
У изголовья кровати, на которой покоится спящее тело Джошуа Редмана, замерла тень – маленькая смутная фигурка. Лунный свет, затекая в окно, скапливается у ног тени блестящей лужицей. Существо не шевелится; кажется, оно даже не дышит. Скрипы, шорохи, мышиная возня, заливистый храп двух мужчин – все это мало смущает незваного гостя. Окрик Джоша он тоже пропускает мимо ушей.
Тахтон! Чужой тахтон! Да сколько ж вас в городе?!
– Пошел вон, ублюдок! Это мое тело!
Тахтон не отзывается. Не желает говорить с беженцем? С пуговицей, оторванной от костюма?! Да ты, приятель, ворюга, как и все ваши! Что морду воротишь? Намылился Джошева тахтона вышвырнуть, а тело заграбастать? Ну, это еще бабка надвое сказала! Мы с тобой, чертово отродье, сейчас оба бестелесны, а значит – на равных!
И Джошуа Редман не дряхлая развалина. Нет, сэр!
– Вон, я сказал!
Как в таком случае поступает настоящий мужчина? Он кошкой прыгает на врага. Он с размаху бьет кулаком. И он, черт бы вас всех побрал, пролетает насквозь! Сыпля проклятиями, Джош кувырком летит на кровать Сэма, на самого спящего Сэма. Дерьмо! Сэм вскидывается спросонья, резко, с хриплым выдохом, садится – и Джош едва успевает увернуться.
Уворачиваться глупо, сэр. Призрак Сэму не помеха. Еще глупее думать, что Сэмюеля Грэйва разбудили Джошевы проклятия. Ими сейчас и кролика не вспугнуть. Чутье, говорит себе Джош, вжимаясь в угол. Чутье, пылающее в Сэме, как в костерке из полезных, скупленных заблаговременно искорок.
– Ты что тут делаешь, а?!
Времени Сэм зря не теряет. В руке его уже блестит револьвер: стул, через спинку которого перекинут пояс с оружием, стоит рядом с кроватью.
– А ну, подними руки!
Щелчок взводимого курка звучит подобно грому.
Это не тахтон, понимает Джош с большим опозданием. Сэм видит незваного гостя! Это грабитель, нет, убийца! Он не хочет присвоить мое бедное, злополучное, всем до зарезу нужное тело. Он хочет превратить мое живое тело в хладный труп!
Вместо того, чтобы поднять руки, убийца поднимает ногу.
Темнота взрывается динамитной шашкой. Как птичка из клетки, револьвер вылетает из руки Сэма. Птичка заполошно чирикает: грохочет выстрел, пуля уходит в потолок. «Ремингтон» не успевает упасть на пол, когда маленькая, твердая как камень пятка бьет Сэма в лицо. Комнату заволакивает пороховым дымом, чернокожий помощник шерифа валится обратно на кровать, а с кровати – на пол.
Из ноздрей, расплющенных ударом, хлещет кровь.
2Рут Шиммер по прозвищу Шеф
Рут стреляет дважды.
Свинцом.
Тень роняет винтовку. Перевернувшись в воздухе на манер заправского акробата, оружие летит вниз, прямо на коновязь, поставленную у входа в контору. И зрители, и участники этого представления слышат глухой треск: от удара шейка приклада ломается. Приклад падает на землю, все остальное – на ступени крыльца. Какое-то время тень балансирует на краю крыши, как если бы пули не попали в нее, а только испугали, нарушили равновесие, заставили разжать пальцы. Вот сейчас крыша опустеет, тень пустится в бега…
Кто бы ни был на крыше, он повторяет трюк собственной винтовки.
Сальто-мортале, короткий полет, падение спиной на коновязь. Треск – так под грузом снега ломается ветка сосны. Запоздало вскрикивает преподобный Элайджа. Должно быть, священник ждет, что часть упавшей тени подобно отломившемуся прикладу упадет наземь, а другая часть – на крыльцо.
Этого не происходит. Тень превращается в человека, человек всхрапывает, будто загнанный конь, и падает на крыльцо весь, как был. Он был живой, он и сейчас живой, но долго это не продлится.
Мягкий свинец, если он выпущен из сорок пятого кольта, который держит твердая рука, с близкого расстояния останавливает скачущую лошадь. Большинство стрелков заряжало барабан «Миротворца» не шестью, а пятью патронами, оставляя гнездо под курком пустым – боялись случайного выстрела.
Большинство, но не мисс Шиммер.
Расстояние между Рут и крышей конторы близким не назовешь. Впрочем, далеким – тоже. Зато рука тверда, спасибо суровой школе Томаса Эллиота Шиммера, глаз верен, а ночную тень с ее хрупким телосложением вряд ли можно сравнить с лошадью.
«Рука тверда, – мысленно произносит Рут, чувствуя, как балаган превращается в театр, и опять в балаган, – дух черен, крепок яд. Удобен миг, ничей не видит взгляд…»
И слышит голос матери:
«Книжное дитя. Я тоже читала «Гамлета». Бумажная ярость, чернильное бешенство. Чужие слова кажутся тебе ярче?»
Мисс Шиммер давно не слышала этого голоса, даже в воображении. Слова матери больше не кажутся ей обидными. Книжное дитя? Нет, никакой обиды. Одно сожаление, что в прошлое нельзя вернуться.
Больше не прячась от священников, Рут подходит к крыльцу. Опускается на корточки, слушает чужой хрип. Первая пуля угодила тени в плечо, вторая – в грудь. Падение сломало тени спину. Тем не менее, тень еще жива.
– Деньги, – говорит Рут. – Ты так нуждался в деньгах?
Она сдергивает с лица умирающего шейный платок.
Перед ней Красавчик Дэйв. Луна красит лицо хрупкого стрелка свинцовыми белилами, подготавливая к роли трупа. Третий звонок, зал полон, скоро на сцену. Интрига длится, почтенная публика! Вы хотите знать, кто подбил Красавчика совершить покушение на Пастора? Кто предложил за это куш, достаточный, чтобы купить честь и совесть, оптом и в розницу? Зачем Бенджамен Пирс выставил из отеля свою падчерицу, желая остаться с Дэйвом наедине?!
Публика, может быть, и хочет знать. Публика в лице двух преподобных топчется за спиной мисс Шиммер. Публика – да, но не Рут. Она и так все знает. Это чертовски скучно: знать, не имея возможности покинуть зрительный зал.
– Он, – выдыхает Дэйв так, словно это последний вздох Красавчика. – Он…
– Что – он? Кто?
– Элайджа. Преподобный Элайджа.
– Ты чего-то хочешь от его преподобия? Молитвы? Отпущения грехов?
– Элайджа. Я хотел убить его.
Когда тебе мнится, что ты знаешь все, под ногами разверзается пропасть.
– Ты покушался на жизнь местного священника? Зачем?!
– Счеты. Личные счеты.
Красавчик удерживает поводья жизни из последних сил. Сейчас этот жеребец понесет, взбрыкнет, выкинет седока в грязь. Но не раньше, чем Дэйв скажет все, что решил сказать. Хрупкость Красавчика – хрупкость закаленной стали.
– Вы лжете!
Это преподобный Элайджа. Хмель, страх, возбуждение – дикая смесь. Она ударяет преподобному в голову:
– С чего бы вам покушаться на меня?
– Личные…
– Какие счеты? Мы даже незнакомы!
– Личные счеты…
– Опомнитесь, подумайте о своей душе! Мало того, что вы убийца, так вы еще и лгун! Ложь на пороге смерти? Это прямая дорога в ад!
Пастор кладет руку на плечо преподобного. Сжимает пальцы – сильно, так сильно, что у Элайджи перехватывает дыхание.
– Вы идиот, брат мой.
Охотник на воображаемых друзей сейчас не в духе, поэтому он не стесняется в выражениях:
– Вы идиот дважды и трижды. Не сочтите за оскорбление, это святая правда. Только идиот станет терзать допросом умирающего. Человек, у которого вместо головы седло.
– Что вы себе позволяете?!
– Теперь он точно ничего не скажет. Ни вам, ни мне. Он будет упираться до последнего, – Пастор говорит со священником, но смотрит на Рут. – Спасать нанимателя, исполнять свой долг. Ленивый мул сговорчивей, чем он сейчас. Выполнить контракт до конца? Для таких, как он, это дело чести.
– Я вас не понимаю!
– И не надо. Достаточно, что меня понимает мисс Шиммер. Я прав, мэм?
Рут молчит. Вы правы, молчит она. Если конфликт между вами и моим отчимом выплывет наружу, никто не свяжет с ним это покушение. Умирающий в присутствии трех свидетелей заявил, что у него были свои мотивы стрелять в преподобного Элайджу. Какие мотивы? Неважно. Важно, что для всех это останется между Красавчиком Дэйвом и священником методистской церкви в Элмер-Крик.
Ложь во благо. Ложь во исполнение долга.
Я вся дрожу, отмечает Рут. Почему? Меня так встревожил поступок Дэйва? Нет. Я возмущена действиями отчима? Нет. Удивлена проницательностью Пастора? Тоже нет. Его словами?
«Вы идиот, брат мой. Только идиот может терзать допросом умирающего. Человек, у которого вместо головы седло. Теперь он точно ничего не скажет. Ни вам, ни мне. Он будет упираться до последнего. Ленивый мул сговорчивей, чем он сейчас. Исполнить контракт до конца? Для таких, как он, это дело чести…»
Дрожь усиливается. Рут повторяет сказанное Пастором, вертит в голове так и этак, и чувствует, как ее трясет, будто от приступа лихорадки.
Что происходит?!
«Танец, танец лодочника!
Танцуем всю ночь до рассвета!
Чем лодка не танцпол?
Плыви, лодочник, вверх по рекам Огайо…»
– Его нельзя оставлять здесь, – Рут встает. – Преподобный Элайджа, у вас есть повозка? Лошадь?
Она пытается скрыть от чужих взглядов свое состояние. Так прячут деньги от спутников, вызывающих подозрение. Получается или нет, не ей судить. Еще труднее избавиться от навязчивой мелодии, всплывшей из темных глубин памяти. «Танец веселого лодочника» в обработке для губной гармоники. Пастор никогда не исполнял эту песню, да еще так фальшиво. Во всяком случае, он никогда этого не делал в присутствии Рут.
«Танец, танец лодочника!
Танцуем всю ночь до рассвета!
Лодочник танцует, лодочник поет,
Лодочник делает все, что угодно…»
– Этого человека, живого или мертвого, надо доставить к шерифу. Сделать заявление…
– Шериф? Это к Дрекстону, что ли?!
Элайджа истерически хохочет:
– Шериф пьет больше моего. Мы его не добудимся, мисс. Шериф – пустое место, и даже на этом месте он долго не просидит. К тому же он ночует у вдовы Махони. Привезти труп к ней – стопроцентная гарантия, что вдова поднимет на ноги весь город.
Священник назвал еще живого человека трупом? В присутствии умирающего?! Упрек застывает в горле мисс Шиммер. Если Элайджа сгоряча и позволил себе лишнего, то все упреки мира опоздали. Красавчик Дэйв все еще человек, но вне сомнений, он больше не живой.
Пастор берется за гармонику:
«Я есмь воскресение и жизнь, – звучит благая весть, – и всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…»
А Рут слышит:
«Лодочник танцует, лодочник поет, лодочник делает все, что угодно…»
– Если хотите сделать заявление, мисс, – Элайджа перебивает напев, – обратитесь к помощникам шерифа. Двое живут неподалеку, на Кладбищенской: Джошуа Редман и Сэмюель Грэйв. Подходящее название для улицы, не находите? Дом с черепичной крышей, дальше пустырь и кладбище. Парни бойкие, им проснуться – что мне до ветру сходить! Простите, мисс, я сегодня несдержан на язык…
– Черепичная крыша, – повторяет Рут. – Дальше пустырь и кладбище.
– В яблочко, мисс! – похоже, священник не в силах остановиться. Мелет и мелет, и речь преподобного Элайджи звучит так, словно рот его набит хлебным мякишем. – А я разбужу мальчиков Руперта Формана – и мы доставим тело гробовщику Ходжесу. Врач этому вралю уже не нужен, а у гробовщика есть холодный погреб. Там Ходжес за полдоллара красит мертвецам щеки и подвязывает челюсти. Если утром шериф захочет осмотреть тело, труп будет к их услугам. Не беспокойтесь, мисс, я засвидетельствую, что вы стреляли, защищая меня от неминуемой смерти. Ни один суд в мире, даже неправедный судия, который Бога не боится и людей не стыдится, не сможет придраться к вам…
Когда за станцией дилижансов раздается выстрел, Элайджа подпрыгивает на месте. Журчит дурно пахнущая струйка, стекает по брючинам на землю – преподобный обмочился от страха.
– Где это? – быстро спрашивает Пастор.
– К-к-к-кажется, на К-к-к-кладбищенской…
«Двое живут неподалеку, на Кладбищенской: Джошуа Редман и Сэмюель Грэйв…»
Рут срывается с места. Пастор обгоняет ее, но мисс Шиммер прибавляет ходу, вырываясь вперед. Зачем ей это надо, Рут не знает, но бежит со всех ног.
3Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Что может дух? Бесплотный, мать его, дух?!
Только вопить во всю мочь:
– Давай! Врежь ему! Бей промеж глаз!
Думаете, это Джошуа Редман поддерживает своего закадычного друга Сэмюеля Грэйва? Советы дает? Неправильно думаете, сэр!
Сэму не до кулачного боя. Сэм сидит на полу, вытянув ноги, кровь в два ручья течет из носа на грудь, а знаменитые на весь Элмер-Крик кувалды висят самым позорным образом. Малое дитя сейчас надерет Сэму его черную, как вакса, задницу, а он и ухом не поведет.
Какие уши, если тебя вырубили?
– Давай! Бей! Расквась ему рожу!
И в страшном сне Джошу не привиделось бы, что он станет поддерживать – да что там! – болеть всей душой за сволочного тахтона. А что делать? За кого болеть, если тахтон, как ни крути, свой, а незваный гость – чужой? Черти кто с железными пятками?!
– Сади в ухо! В ухо, говорю!
Сразу после выстрела, как раз когда Сэм получил по морде, Джошево тело подорвалось с кровати, словно его змея между ног укусила – и кинулось в драку. Да так, что Джош сам себе обзавидовался. Гость тоже не сплоховал: бьет, пинает, тычет. В комнате теснотища. Кровати, шкаф, подоконник. Стулья, зеркало на стене. Тумбочка с кувшином воды. Кто иной уже сцепился бы грудь в грудь, запнулся обо что-нибудь – и покатился в угол.
Нет, не катятся. Машутся почем зря. Как и помещаются-то? Не иначе, в юности с цирком ездили – прятались в ящик, а их там пилой распиливали.
– Дери с него шкуру! Свежуй!
Крутится карусель, летают стулья. Зеркало упало, разбилось. Кувшин вдребезги, вода вытекла. Тумбочка перевернулась, но вроде цела.
– Кончай с ним!
Будь в комнате светло как днем, и то бы Джош немного разглядел. Одно ясно: тахтон бьет выродка, как бил на площади Майкла Росса, земля пухом Большому Майку. Смысла в ударах с гулькин нос, только Джош уже знает, чем это дело кончается.
Незваный гость вертится, юлит. Бережется, словно стеклянный. Если случай подворачивается, лупит тахтона в хвост и в гриву.
– Что ж ты творишь, сукин сын!
Жалко, сэр. Видели, как в лоб прилетело? Это же мой лоб, сэр, и ребра мои, и вся шкура целиком. Другой такой шкуры не купить – ни в Элмер-Крик, ни в самом Майн-Сити. Каждый удар, доставшийся тахтону, рвет сердце на части. Аж дух захватывает, сэр! Что еще у духа захватывать, если не дух?
– Вали его! Насмерть бей!
Были бы руки, схватился бы за револьвер. Палить в суматохе – дело гиблое, можно себя подстрелить. Кого себя, сэр? Того себя, который дерется. Но можно и блефануть: «Стоять! Не двигаться! Руки вверх!» Испугались бы, подчинились. Вон он, Сэмов «ремингтон», под кровать улетел. Есть ствол, да взять нечем. Есть чем крикнуть, да никто не услышит.
Вот ведь счастья привалило, а?!
– Стоять! Не двигаться!
Кто это? Что это?!
– Руки вверх!
Еще один револьвер летит в стену, выбит вертлявой пяткой ночного гостя. Это занятие уже входит у гостя в привычку. От стены откалывается кусок сухой штукатурки – и вместе с оружием валится на башку бесчувственного Сэмюеля Грэйва. Штукатурка рассыпается, припорошив курчавую шевелюру сединой. Револьвер со стуком падает на пол, меж Сэмовых коленок.
Хорошо еще, не стреляет.
Все-таки у духа есть свои преимущества. Будь Джош во плоти́, со скудным человеческим зрением, он бы вряд ли что-нибудь разобрал в темноте и давке. Кутерьма, сэр, вавилонское столпотворение. А так он доподлинно узнаёт не только тридцать восьмой кольт, но и хозяйку кольта – за миг до того, как мисс Шиммер получает такой пинок в живот, словно ее лягнул необъезженный жеребец.
4Рут Шиммер по прозвищу Шеф
Рут так не били никогда в жизни.
Сперва ей кажется, что это пуля. Мягкая свинцовая пуля, которая застревает в теле, отдавая ему всю сокрушительную энергию полета. Рут задыхается. Мышцы содрогаются в диких спазмах, не пропуская в легкие и малой толики воздуха.
Утопленница, Рут идет на глубину, пуская пузыри.
Она не замечает, что бьется затылком о стену. Не замечает падения. Дышать! Дышать любой ценой! Это все, что сейчас имеет значение. Мисс Шиммер, ты тряпка. Ты – мокрое полотенце. Тебя выкручивает над лоханью здоровенная прачка.
Первым приходит выдох.
Хрип, кашель, слюна течет изо рта. Все это – выдох, слава богу! Следом приходит вдох. Болезненный, как глоток крутого кипятка; сладкий как нектар. Кислый запах пота, крови, табака, мужских подштанников – Рут дышит и счастлива этим. Вместе с дыханием возвращается боль. Хватая ртом воздух, Рут стонет. Это все, что она может: стонать, да еще смотреть.
Взгляд шансфайтера. Талант шансфайтера.
Рут не знает, где ее шансер. Не в силах его искать. Шевельнуться – немыслимый подвиг. Помимо взгляда, усвоенного от дяди Тома, у нее нет иного оружия. Темнота, царящая в комнате, остается темнотой, давка – давкой. Но теперь мисс Шиммер видит людей, дерущихся и бесчувственных, видит так, как видят шансфайтеры, и мрак ей не помеха.
Кипящая белизна – Джошуа Редман.
Схема разделки коровьей туши – кто-то, с кем дерется мистер Редман. Знакомое деление на области удачи и неудачи: светлые, красные, темные. Индеец в боевой раскраске: такое сравнение впервые приходит Рут в голову.
Еще одна схема – неподвижное тело в углу комнаты. Брат по несчастью? Похоже, здесь досталось не только мисс Шиммер. Спасибо мистеру Редману, этот еще держится на ногах…
– Мисс Шиммер! Вы живы?
Вопрос еле слышен.
Кто спрашивает? Кому интересно, жива Рут или нет?!
Когда перед Рут приседает на корточки воображаемый друг Джошуа Редмана, она едва не лишается чувств. Похоже, удар затылком о стену не прошел даром. Плод фантазии зыбок, словно пар над похлебкой, но вполне различим. На лице галлюцинации – тревога и озабоченность:
– Мэм! Ради всего святого…
Голос воображаемого друга тонет в грохоте выстрела.
Схема удач и неудач, еще миг назад пребывавшая в обмороке, держит в руках подобранный с пола шансер. Тридцать восьмая «Молния» гремит во второй раз. Схема, бившаяся насмерть с мистером Редманом – не воображаемым, а тем, что во плоти́ – глухо вскрикивает, отступает к окну.
Несчастный случай? Проклятье?!
Черная полоса?
Нет, воск. Всего лишь пчелиный воск.
– Из шансеров стреляют шансфайтеры, девочка моя. Помимо таланта, который сам по себе редкость, надо, чтобы в тебе сохранилась искра, дарованная от рождения. Продай ее, лишись этой забавной, никчемной пустяковины – и тебе ни за что не увидеть разметку цели.
– Но ведь можно стрелять вслепую? Так, дядя?
– Если шансер попадет в руки человеку с искрой, но бездарному в смысле шансфайтерства – револьвер выстрелит. У человека без искры он даст осечку.
– Вот! Выстрелит!
– У патронов к шансеру пули сделаны из белого воска. Когда стреляю я или ты, пуля испаряется, высвобождая чудо, скрытое в ней. Если же выстрелит человек с искрой, но без нашего таланта, пуля останется пулей.
– Восковой?
– Да. Синяки, ссадины, максимум, выбитый глаз – это все, чего он добьется.