Жизнь на два фронта. – Держите порох сухим. – Банда в лавке. – Отчим и падчерица. – Ты теперь я. – Две пули.
1Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Из-за угла магазина Фостера кто-то палит из винчестера. Раз за разом, как помешался. Кажется, что манекен-джентльмен решил встать на защиту манекена-дамы. Выстрел. Пауза. Выстрел. Пауза. Будь у Джоша часы, мог бы сверить. Куда стреляет? В кого? Одному Богу известно, сэр!
У него патронный завод в кармане, что ли?
По манекену, кем бы он ни был, в ответ палили все, кому не лень: МакИнтайры из-за тележки, Сазерленды из салуна, люди Джефферсона отовсюду, где попрятались, Нед с Гансом из окон конторы шерифа. Сам шериф не высовывался, помогал советами. Наконец героический манекен надоел всем до чертиков и на него перестали тратить патроны. Выцеливали другие мишени, время от времени спуская курок. Если бы не болван с винчестером, может, и утихло бы. Но винчестер не дает, напоминает.
Вот, опять!
Грохот выстрела дает неожиданный эффект: все призрачное естество Джошуа Редмана сотрясается от пяток до корней волос. Зубы, сэр! Ей-богу, Джош слышит, как у него лязгают зубы.
– Волосы колесом от фургона чесал,
С зубной болью в пятке он помирал…
Грохот дробится, отдается эхом снизу, из-под ног. Стук копыт? Черт, больно! Черт, что ты делаешь?! Тело! Это правда тело? Его тело?! Тахтон, ты пустил изгнанника обратно?! Джош поднимает руку. Смотрит сквозь нее на салун. Нет, шалишь. Рука просвечивает насквозь. Джошуа Редман – блудный дух, какое тело?!
Почему его колотит? Это скачка, сэр?!
Красотка идет тряской рысью: дорога ухабистая, всю душу вынимает. Джош качается в седле. Джош стоит на площади, напротив мэрии. Это безумие, сэр. Называйте, как хотите, но Джошуа Редман торчит в Элмер-Крик, а перед ним маячит нефтепромысел Сазерлендов.
Там тахтон. Здесь Джош.
Кто здесь, кто там? Одно тело на двоих. Душа мучится в городе. Тело подъезжает к промыслу. Вот же гад! Тело забрал, не отдает, а дьявольскую ломоту в ребрах, отбитых железной пяткой миссис Ли – пожалуйста! Делится без зазрения совести, и все мили между телом и душой ему нипочем.
Прочь, мерзавец!
Возвращай тело или забирай боль себе!
Нефтепромысел пожирает мэрию. Приближается рывками, заволакивается туманом. Нет, сэр, это не туман. Это пороховой дым, сэр. Дым окутывает вход в салун. Вспышки выстрелов мелькают с такой скоростью, будто Сазерленды палят из пулемета Гатлинга.
Откуда у них пулемет?!
Это не пулемет. Это время сошло с ума. Несется галопом по кочкам, того и гляди, вылетишь из седла! Если так воевать – жить, видеть, слышать – на два фронта, за тело отдельно, за душу отдельно, можно и концы раньше срока отдать. Расточимся вместе с беднягой Пирсом…
Джош корчится на площади.
Джош (тахтон?) спрыгивает с седла.
К нему бегут со всех сторон: от времянок, котлована, насоса. Его обступают городские добровольцы вперемешку с возбужденными Сазерлендами и их работниками. Вперед проталкивается толстяк Хупер, который оставался за главного:
– Что в городе?
– Стрельба, Хупер!
– Что? Кто?!
– Джефферсон сцепился с Сазерлендами!
– А что шериф?
– Заперся в конторе!
– Вот же трусливое дерьмо!
– …вместе с Недом и Гансом!..
Голоса слышны глухо, как сквозь мокрую вату. Часть слов не разобрать. Сгрудившиеся вокруг люди, нефтяной насос, пляшущий за их спинами, хибара с паровой машиной – из трубы валит черный дым – все превращается в мираж.
Дрожит, распадается, немеет.
Искалеченный Джефферсон и пара его людей ломятся в двери конторы шерифа. Свистят пули, отрывают щепки от дверных створок. Выбивают из стен каменную крошку, со звоном разносят последние уцелевшие стекла. Углекопы, не целясь, отстреливаются через плечо. Наконец дверь распахивается – поддается усилиям или ее открывают изнутри – и вся троица ныряет в контору. У последнего нога брызжет красным, он рычит от боли, но успевает скрыться.
Дверь, изрешеченная пулями, захлопывается. Немеет, распадается, дрожит. Превращается в нефтяной насос, паровую машину, бешеную толпу нефтяников и добровольцев – сгусток ненависти, страха, растерянности:
– …законники, мать их! Чуть что, в кусты!
– Говоришь, шериф прячется? В конторе?
– …с Недом, Гансом и Джефферсоном!
– Врешь!
– Богом клянусь! С ними еще кто-то из углекопов…
– Так шериф за Джефферсона? Сукин сын!
– Я с ним поквитаюсь!
– Закрой свой поганый рот!
– Спляшу на виселице, а поквитаюсь…
– …и с двумя индейцами…
– Кто? Где?!
– Откуда в конторе индейцы?!
– Мэр велел арестовать. Вождя шошонов…
– По какому обвинению?
– За мошенничество. Двоих взяли под арест, третий смылся…
«Проклятье! Он в моей голове!
Я в его, то есть в своей, а он в моей, то есть… Какая разница! Я вижу, как он поджигает парней у котлована, будто нефть. Он видел, как Джефферсон вломился в контору шерифа. И сразу подлил масла в огонь! Как отключить этот адский телеграф? Воистину адский, сэр! Как? Оборвать провода, сломать аппарат?!
У мистера Пирса, должно быть, телеграф в десять раз лучше. В смысле, хуже. Да, это выматывает, истощает, лишает сил. Я поклялся бы на библии, что состарился на десяток лишних лет. Сейчас я на взводе и тахтон на взводе: предвкушает, мерзавец… Может, поэтому мы так близки, считай, одно целое: я и мой ангел, чтоб ты сдох, хранитель?
Руки трясутся. Мелкая старческая дрожь. Кожа выглядит сухой. Темные пятна, шелушение, короста. Год, сказал мистер Пирс. Похоже, у меня нет этого года, сэр. У меня и месяца-то нет! Все летит паровозом под откос, трясется нефтяным насосом…»
– Ну все, парни. Теперь ночью жди краснокожих…
– Ты доживи до ночи! Я в город, Макса выручать…
– Макс жив? Эйб? Хью?!
– Не знаю. Они забаррикадировались в салуне.
– Джефферсон в конторе, с шерифом. Сазерленды в салуне. Где мэр?
– В мэрии, где ж еще? Носа наружу не кажет.
– Он там один?
– С ним саквояжник и мисс Шиммер. Она Джефферсону руку отстрелила…
– Джефферсону? Вот ведь девка, огонь-девка!..
– Что ей Джефферсон? Зачем стреляла-то?!
– Черт ее знает! Может, мэр велел?
– Мэр ей не указ…
– Заплатит, так и указ…
Площадь и нефтепромысел вертятся волчком. Накладываются, проступают одно из другого, как деревья из утреннего тумана. Быстрее, еще быстрее! Наддай! Мелькают люди, вспышки выстрелов. Мелькают секунды, минуты, часы. Оружейную лавку Абрахама Зинника грабят трижды – всякий раз иные гости. Вымели подчистую, не тронули только патроны к шансерам, бесполезные для всех. Налетчики клятвенно заверяют старого Абрахама, что расплатятся, непременно расплатятся, и даже с лихвой, когда все утихнет. Кто-то оставляет долговую расписку. Старик кивает, не спорит, не верит.
Возраст – это опыт.
Возраст – это опыт, только в гробу Джошуа Редман видел такой опыт! Возраст валится на плечи горным львом, рвет клыками, глотает, давясь, твою жизнь, а опыта при этом – койот начихал, сэр!
– …теперь ночью жди угольщиков. Подтянутся, клянусь…
– Жалко стрельчиху, пропадет. На части порвут…
– Короче, я в город…
– Эй, Малыш! А что там насчет МакИнтайров?
– Убили…
– Я в курсе, что убили. Насчет Освальда что решили?
– Насчет Освальда ничего. Старшего МакИнтайра убили, отца…
– Кто?!
– Вроде, Джефферсон. А может, кто из Сазерлендов…
– Хорош брехать!
– Шальная пуля – дура. Палили почем зря…
– Джефферсон? Старика МакИнтайра? Врешь!
– За что? У них и вражды-то не было.
– МакИнтайр обвинил Джефферсона в убийстве сына.
– Ни черта себе! Так прямо и обвинил?
– Без суда?
– …явился с ружьем, с родственниками…
– Нет, я в город. У меня семья, дети!
– Эй, кто с промысла, собирайтесь! Наших выручать…
Тают нефтяники, возвращаются горожане. МакИнтайры отступают: поначалу, как прикрытие, тащили за собой искореженную пулями тележку, но ярдов через десять бросили. Рванули за угол ближайшего дома; на бегу огрызаются из ружей и револьверов. Огонь вялый: кончаются патроны. Кто-то падает, к нему бросаются на помощь: хватают подмышки, утаскивают из-под обстрела.
Пальба ослабевает, но не прекращается. В отдалении слышны крики: МакИнтайры сзывают подмогу. На шерифа надежды нет: закон скис, протух, завонялся.
Тают горожане, возвращаются нефтяники.
– Шериф за Джефферсона! Слыхали?
– Ну, слыхали…
– Так, может, Джефферсон прав? МакИнтайр первый начал…
– А с Освальдом он тоже прав? Прикончил мальца…
– Ты сперва докажи!
– Что тут доказывать? Отец зря мстить не станет…
– Шериф за, а мэр против!
– С чего бы это?
– А с того! Кто велел стрельчихе палить в угольщика?!
– То-то же!
– А не вздернуть ли нам Дрекстона? Вместе с его звездой?!
– Малыш! Что делать?
– Кто виноват?
– Куда ты?!
– Я? В город…
– А делать-то что?
– …а что хотите! Главное, держите порох сухим…
В город? Как же!
Джош выглядывает из своей собственной головы, оккупированной тахтоном, как пассажир из окна поезда. Едва нефтепромысел скрывается из виду, негодяй съезжает с разбитой дороги. Разворачивает Красотку в сторону Коул-Хоул: сейчас он подожжет людей Джеферсона, бросит на подмогу хозяину шахты. И схлестнутся все со всеми…
Большая неудача. Орел и решка.
Кажется, тахтон жалеет, что не имеет возможности поджечь шошонов. Ничего, индейцы и так явятся в Элмер-Крик за вождем. Индейцы – не проблема. Проблема – конкурент, другой тахтон, вор поганый. Надо избавиться, он опасен…
Еще недавно Джош был уверен: местом большой неудачи избран промысел Сазерлендов. Место Граттанова побоища; резня над резней, сказала мисс Шиммер. Он ошибся: тахтона вполне устраивает Элмер-Крик. Ну да, горожан много, всех на промысел не заманишь. Пять миль туда, пять сюда – видать, ему без разницы. Опять же, нефтяники – может, они чем-то таким там пропитались? А среди индейцев есть потомки погибших в резне…
«Ты мне понадобишься, – шелестит осенняя листва. – Я пущу тебя в тело, будь начеку.»
– Пошел в задницу, ублюдок!
«Хочешь умереть раньше времени?»
– Не твое собачье дело!
Темнеет в глазах. Нет, это не в глазах. Солнце коснулось горизонта, город тонет в вечерних тенях. Вечер, сэр. Когда и успел наступить, а?
У вас мало времени, мистер Редман.
На другом конце площади, возле оружейной лавки стоял Пастор. Глаза его были сощурены: проповедник смотрел на мир взглядом шансфайтера.
Он поднял руку и поманил Джоша к себе.
2Рут Шиммер по прозвищу Шеф
– Три несчастья, Абрахам.
– Больших или малых, мисс Шиммер?
– Шутишь? Тридцать три несчастья, и я говорю не о патронах.
– Я так и думал, мэм. Хотите чаю?
– Не откажусь.
– Сейчас принесу.
Лавка просторная, хоть танцы устраивай. В окнах маячат сумерки, забираются внутрь, водят хоровод вокруг горящего фитилька лампы. Скромные, едва заметные отблески играют на застекленных дверцах шкафа. В шкафу больше нет револьверов – грозных федеральных маршалов. Нет на стене и кожаных патронташей с пряжками из стали и латуни. В стойке отсутствуют магазинные карабины, исчез длинноствольный «ремингтон». Ничего нет, все вынесли, забрали, растащили.
Элмер-Крик готов стрелять.
Здесь, с лавки Зинника, начался визит Рут Шиммер в город. Тут он, похоже, и закончится, и не так, как планировала Рут вначале. Нет, черт возьми, совсем не так.
Идея собраться в оружейной лавке принадлежала Пастору. Он упирал на то, что все торговцы патронами для шансеров – его возлюбленная паства, а значит, предоставят ему приют без колебаний. Услышав внизу, под мэрией, возглас проповедника, Рут сунулась на балкон, радуясь, что мэр с Пирсом, боявшиеся шальной пули, не последовали за ней – вышла и узнала, что ее через полчаса ждут у Абрахама Зинника.
Спорить не было ни желания, ни возможности.
Сказать по правде, мисс Шиммер сомневалась, что хозяин лавки придет в восторг, когда к нему нагрянет более чем странная компания. Но Пастор заверил ее, что местный Зинник видал виды – и не соврал. К гостям старик отнесся философски, с радушным стоицизмом Диогена, предоставившего свою бочку для заседания Конгресса. Временами, боясь обидеть Абрахама, Рут с трудом сдерживала улыбку: ее забавлял вид старика – вероятностной зебры, мишени, расчерченной на зоны поражения и безопасности. Увы, хотела она того или нет, но и Рут, и Пастор сейчас были вынуждены смотреть на мир взглядом шансфайтера.
Иначе кое-кто из собравшихся в лавке остался бы для них невидимкой.
Взгляд шансфайтера – пустяки. Куда сложнее оказалось сбежать из мэрии, и не потому, что город стал чертовски опасен для прогулок одинокой леди. Бенджамен Пирс, кто бы ни сидел в теле отчима, и Фредерик Киркпатрик, какие бы мотивы ни двигали мэром, нашли тему, которая объединила их – достойные джентльмены грудью встали поперек двери, требуя от Рут остаться в кабинете, рядом с ними, и защищать их до последней капли крови.
Пирс упирал на контракт и семейный долг. В его представлении это сливалось воедино, цепями сковывало Рут по рукам и ногам. Мэр орудовал подкупом и угрозами. Гонорар мисс Шиммер вырос в два с половиной раза, кроме этого, ей обещалась тюрьма за пальцы, потерянные Джефферсоном.
«Ваш охранник, – кричал мэр на Пирса, плохо понимая, что ссора сейчас не в его интересах, – покушался на преподобного Элайджу! Ваша падчерица встала на защиту священника, что зачтется в ее пользу, но она отстрелила руку уважаемому владельцу шахты! Искалечила мистера Джефферсона! На моих глазах! Если вы не убедите ее искупить свою вину, послужив охраной не только преподобному, но и мне, я буду вынужден…»
«Что? – насмехался Пирс. – Что вы сделаете?»
«Я велю посадить ее за решетку! Ее и вас!»
«Меня-то за что? И потом, у вас камеры забиты индейцами…»
«Одна свободна!»
«По закону вы не можете посадить мужчину и женщину в одну камеру!»
«Ничего, я найду для вас свободное местечко! По закону!»
«И кого вы пошлете нас арестовать? Шерифа? Да он скорее засунет вам в задницу яблочный пирог, чем высунет нос из конторы! Или может, вы сами возьмете нас под арест? Препроводите в тюрьму?! Валяйте, беритесь за оружие…»
Когда Рут выскользнула в коридор, перепалка еще длилась. Спустившись вниз, выйдя на улицу и хорошенько оглядевшись по сторонам, Рут внезапно подумала, что Пирс сейчас был вовсе не так смешон, как могло бы показаться. Мэр – да, но не Пирс. Требуя от Рут защиты, лже-отчим праздновал труса, тут нет сомнений, но делал он это так, как актер следует рисунку роли. Роль убедительна, зал рукоплещет, актер ломает комедию, произносит заученные слова, а в душе мечтает о тарелке мясного рагу с подливкой, ломте хлеба и стакане виски.
Чем занят твой разум, ложный Пирс? Что ты видишь, о чем мечтаешь?!
– Ваш чай, мэм!
Голос Абрахама возвращает мисс Шиммер к действительности. Чай, заваренный хозяином лавки, крепок и душист, что отмечает и Пастор. Бакалейщик Ли – он тоже приглашен на встречу – рассыпается в благодарностях, но к своей чашке даже не прикасается. Должно быть, у китайцев особые представления об искусстве заваривания чая. Китаец один, без жены. Миссис Ли осталась дома: ей стало хуже, сказал бакалейщик, я запретил супруге покидать постель.
«С Мэйли сидит ее отец, не извольте беспокоиться! Досточтимый Ван – известный мастер чжэнь-цзю, он поставит Мэйли на ноги…»
Надо бы спросить, мастером чего является досточтимый Ван, но Рут решает, что не хочет этого знать. Все ее внимание сейчас занимают две души, два изгнанника – Джошуа Редман и Бенджамен Пирс. Джош-душа выглядит скверно. Складывается впечатление, что его крепко помяли в драке, отбив и почки, и всяческое соображение. Есть ли драки, в которых можно помять душу? Должны быть, как без них! Но болезненный вид Джоша-души не идет ни в какое сравнение с тем, каким стал Пирс-душа. При одном взгляде на отчима Рут не просто мечтает оставить любые попытки смотреть на мир взглядом шансфайтера. Ее тянет зажмуриться, как в детстве, когда в ночной спальне мерещился кошмар, и спрятаться под одеяло.
Лицо Пастора бесстрастно, глаза – две льдинки. Пребывание на острове Блэквелла укрепило натуру проповедника. Похоже, душевнобольные люди и души в угнетенном состоянии имеют много общего.
– Ты устала? – спрашивает Пирс-душа. – Садись, вот стул!
Рут стоит.
Два человека, думает она, глядя на отчима. Два материка, разделенные морем. Тела, ставшие обителью для тахтонов, выглядят моложе своих лет. Возможно, они и живут дольше обычного.
Тела, но не души.
– Эллен скучает, – Пирс-душа разводит руками.
Он не настаивает, не требует, чтобы Рут села. В воображении мисс Шиммер он бы обязательно это сделал. Тот Пирс, что прячется в гостинице, больше соответствует представлениям Рут об отчиме, чем этот.
– Скучала, – исправляется Пирс-душа. – Раньше.
Грустная улыбка едва заметна:
– Славные деньки, а? Я тогда был настоящим человеком, а не этим огрызком. Эллен хотела, чтобы ты переехала к нам, осела на одном месте. Спрашивала, когда же ты наконец остепенишься.
– Кого спрашивала? Тебя? Меня?!
– Должно быть, небеса. Ты бы все равно не ответила.
Где-то стреляют. Кажется, на Ривер-роуд.
3Рут Шиммер по прозвищу Шеф
Он слово в слово повторяет все то, что сказал во время их первой встречи в Гранд-Отеле. Тогда Рут была готова пустить ему пулю в лоб. Сейчас она отдала бы правую руку, лишь бы к Пирсу-душе вернулся лоб, настоящий лоб, в который можно пустить пулю.
Два материка, разделенные морем. Тахтонам не пересечь такую преграду. А людям – запросто.
– Я умираю, – голос Пирса тих и ясен. – Не знаю, доживу ли до утра. Я уже почти он, от меня мало что осталось. Я умираю, поэтому я в своем уме. Не хотелось бы, чтобы ты…
Он долго молчит, прежде чем продолжить:
– Хорошо, что мы повидались. Девочка, я знаю, ты меня недолюбливаешь. Видит бог, я ни разу в жизни не давал тебе повода к этому. Но сердцу не прикажешь. Ты не можешь простить мне, что я женился на твоей матери. Извини, это было выше моих сил. При всем уважении к моему другу, твоему покойному отцу…
Рут ищет в себе злобу и не находит.
– Я виноват, дитя мое. Виноват перед тобой, но во стократ больше я виноват перед самим собой. Знаешь, что я сказал бы себе, будь я тахтон?
– Знаю, – вместо мисс Шиммер отвечает Джош. – Я бы сказал себе: «Мистер Редман, сэр! Без твоего согласия я бы остался пустым местом. Ты сам отдавал себя в мое распоряжение. Кто позволял мне перекраивать тебя? Выступать от твоего имени? Разрывать связь между душой и телом? Ты наделял меня все бо́льшими правами, считая, что тебе так будет лучше. Почему же ты удивляешься, выяснив, что ты – не человек, а дом, участок, рудник? Что права на тебя отныне принадлежат мне? Я подал заявку, оплатил ее по прейскуранту. Ты теперь я. Хочешь жаловаться? Найди суд, который возьмется рассмотреть наш спор! И не удивляйся, мой драгоценный, мой пустоголовый мистер Редман, если судья вынесет решение не в твою пользу.»
– Ты теперь я, – повторяет Рут. – Я уже почти он.
Она выстраивает слова, как патроны на прилавке, пулями кверху:
– Чего хочет ваш тахтон, мистер Редман…
– Джош. Просто Джош, умоляю.
– Чего хочет ваш тахтон, мы знаем. Чего хочет тахтон моего отчима, мы тоже знаем. Черный ход вот-вот откроется, это нам тоже известно…
С улицы долетают выстрелы. Стихают.
Люстра висит над Элмер-Крик – пленником, связанным по рукам и ногам чужой злой волей. В любую секунду она готова рухнуть, умертвить беднягу, как секира в рассказе про колодец и маятник. Джош не знает этого рассказа, не знает и автора, душевнобольного пьяницу, но та история уже написана, а новая пишется сейчас.
– Вопрос в другом: как тахтон Бенджамена Пирса намерен отбить черный ход у тахтона Джошуа Редмана? Силой? В аду готовится налет?! Черти отбивают золотоносный участок у бесов?!
Она ждет ответа. Но не этого:
– Черти? Бесы? Налет?
Пирс смотрит на чашку чая, нетронутую китайцем. Это не жажда, это неисполнимая мечта.
– Девочка моя, это слишком по-человечески. Время течет из прошлого в будущее, причина рождает следствие… Мы имеем дело с чудесами, а чудеса мыслят иначе.
– Как же?
– Тахтон мистера Редмана собрал семью у черного хода. Мой тахтон сделал то же самое. Для тебя одно произошло раньше, другое позже. Для тебя, но не для этих сукиных детей! Моему тахтону достаточно сыграть со временем краплеными картами: подменить туза причин, исказить масть следствий…
Смех Пирса – клохтанье курицы:
– И вот уже моя семья пришла первой!
Моя семья, вздрагивает Рут. Он говорит: моя семья.
– Ход открыт, но чужая семья отныне – вторая, она опаздывает. Одна вероятность наслоилась на другую, вытеснила ее, и вот вторые пришли первыми, теперь они первые, они на подходе к спасению, а бывшие первые еще только приближаются… Скажешь, я рехнулся? Правильно скажешь, я уже он. Я мыслю, как он, как чудо, я не могу это внятно объяснить…
– На подходе к спасению?
Задав вопрос, Пастор подносит к губам гармошку, играет короткий пассаж. Заметив, что его не поняли, поясняет для слушателей:
– Многие же будут первые последними, и последние первыми[44]. На подходе к спасению, да. Мистер Пирс, я не думаю, что вы рехнулись. Никто не объяснил бы ситуацию лучше вас. Я думаю о другом: как нам помешать этому замыслу?
Китаец и хозяин лавки молчат. Для них слышны только реплики Рут и Пастора, а этого мало, слишком мало. Рут задумывается, не пересказать ли им слова Пирса, и гонит эту идею прочь. Она не уверена, что сумеет.
Вместо пересказа мисс Шиммер подбрасывает монету:
– Орел и решка. Большая удача и большая неудача. В сущности, одно и то же, только для разных игроков.
– Это не игра, мэм, – прямой и строгий, Саймон Купер сейчас как никогда похож на настоящего священника. Впрочем, он и есть священник, только с двумя револьверами на поясе. – Ставки слишком высоки. А наши враги искушеннее нас.
– Значит, в нашем распоряжении только один ход. Один выстрел. Два патрона, один выстрел дуплетом. Улавливаете мою мысль, преподобный?
– Нет, мэм.
– Ты теперь я. Я уже почти он. Джош и Бен, – впервые Рут называет отчима по имени, – они, считай, тахтоны. А значит, они – их замыслы. Два замысла, противоречащих друг другу. Орел и решка, удача и неудача. Что станет, если свести их вместе? Сделать один выстрел двумя пулями? Орел когтями хватает решку, удача обнимается с неудачей…
– Отплатить демонам их же монетой? – голос Пирса легко принять за звук губной гармоники. – Припалить хвосты адским отродьям? И умереть с чистой душой?! Я готов, девочка моя. Я понимаю, о чем ты говоришь.
– Я тоже, – соглашается Джош. – Мы теперь вроде как шансфайтеры?
– Нет, Джошуа. Вы не шансфайтеры.
– Это еще почему?
– Вы с Беном не стрелки́, а выстрелы.
Рут подводит итог:
– Вы пули.
Лавка доверху набита не людьми – тишиной. Всем известно, что происходит после выстрела с восковой пулей из шансера. Она испаряется, расточается без следа. Но заряд – проклятие, несчастье, черная полоса – поражает цель.
– Вы оба, – повторяет Рут. – Один выстрел, две пули.
– Преподобный, – внезапно просит Пирс, – исповедуйте меня. Я католик, вы методист, но я не думаю, что сейчас это имеет значение. Вы священник, я заблудшая душа. Вы же не откажете пуле в отпущении грехов?