Через несколько минут мы подошли к храму. Пахнуло свежескошенным сеном, возле одной из башен я увидел за изгородью стожок и рядом с ним маленькую тёлочку. Она с детским любопытством уставилась на нас, тихая, мирная, ручная, как и всё, что было вокруг неё, — обычная сельская картинка, которую вряд ли можно было встретить в городских храмах.
Саяна, перекрестившись, вошла в церковь. Я вошёл следом. Шла вечерняя служба, на которой присутствовало десятка два прихожан, в основном женщины и дети. Лица у взрослых были строги и печальны, все дневные и жизненные заботы были оставлены за дверями, глаза были устремлены вовнутрь себя, хотя перед ними был знакомый по прежним службам временный алтарь, перед которым нёс службу отец Сергий — так мне его за минуту до этого представила Саяна. А ребятишки и в храме оставались детьми, крутили по сторонам головёнками, перешёптывались, крестились быстро и неумело. Но они были, и это говорило о том, что в России женщины ещё не разучились рожать детей и приучать их к тому, чему совсем недавно научились сами.
Церковная служба всегда чем-то напоминала мне ночной полёт, когда перед тобой вдруг открывалась наполненная невидимым светом бездна, всё величие видимого и невидимого мира, безмерность, переходящая в бесконечность, возможность видеть то, что скрыто, и ощутить то, что дремлет в каждом, — краткость земной жизни и одновременно её беспредельность.
Отстояв службу и поставив свечи, мы вышли из церкви и пошли осматривать бывшую барскую усадьбу. Через пару минут мы были в оглохшем от тишины, немом парке, где, по всему видно, редко ступала нога человека. Поглядывая по сторонам, я дивился: оказывается, здесь, в Подмосковье, точно держа оборону, оставались нетронутыми крохотные островки из столетних дубов, клёнов и сосен, они, казалось, были оставлены здесь сторожить собственную старость. Держась друг друга, они сгрудились вокруг возвышающегося из травы, сложенного из крупных булыжных камней такого же старого фундамента, с одной стороны которого уже была начата кладка из красного крупного кирпича новой стены. Барский дом, хозяином которого был господин с короткой, как щелчок, немецкой фамилией Цук, стоял на хорошем месте, и кому-то, видимо, из новых русских, не терпелось поскорее возвести на его обломках собственный замок. Вдыхая пряный запах прошлогодних листьев и перебивающей его ароматы, вымахавшей за лето крапивы и полыни, по едва угадываемым аллеям, то и дело натыкаясь на развешанную паутину, которую, видно, для пробы, вывесили местные пауки, мы двинулись в обход усадьбы. Саяна вывела меня на светлую поляну, посреди которой тёмным боком и плоской лысиной среди густой травы обозначил себя пень. Сюда она водила старшего сына писать с натуры этюды. Я подошёл к пню, провёл по его срезу ладонью, поискал глазами годовые кольца, особенно те, последние, пытаясь определить, какими они были для этого дерева. Должно быть, и у людей существуют свои годовые циклы, по которым можно распознать, удался год или, наоборот, был никудышным. Но рядом с Саяной думать о плохом не хотелось; я заскочил на пень и, застыв на секунду, изобразил из себя монументальную скульптуру.
— Браво, браво! — поаплодировала моему ребячеству Саяна.
Поймав себя на том, что мне, солидному человеку, делать это неприлично, я, словно желая оправдаться, начал декламировать:
Мне кажется, я памятником стал,
Мне, Хубилаю, двигаться мешает пьедестал.
— Хубилая здесь не было. А вот Батый был, — заметила Саяна. — Ну какой же вы Хубилай? Да ещё без коня.
— Нынче в ходу «мерседесы», — сказал я, разглядев, как во двор усадьбы заезжает чёрная иномарка, а следом за ней — гружённый кирпичом КАМАЗ.
— Когда здесь начался строительный бум, деревенские пытались протестовать, выдирали вбитые в землю колышки, ломали заборы, — проводив взглядом машины, сказала Саяна. — А потом, поняв, что делать это бесполезно, начали по ночам таскать кирпич, цемент и прочие стройматериалы. Здесь дело до стрельбы доходило. Новые русские свои дачи строят, как крепости, — с видеокамерами, колючей проволокой и сторожевыми собаками. Некоторые держат вооружённую охрану. А раньше здесь дома не запирались. Люди, как в старину, жили нараспашку. Мы и то замки купили, хотя, если начистоту, они от честных людей. Грабителей замки не остановят. К нам в мае, когда мы были в Москве, кто-то залазил. Перевернули всё, но, слава Богу, ничего не взяли.
— Люди сами себя загоняют в тюрьму, в свои персональные благоустроенные камеры, — усмехнувшись, сказал я. — Им незачем Царство небесное. Хочется иметь здесь, всё и сразу.
— Да нет же, ходят и они в церковь, — сказала Саяна.
— Видимо, хотят заключить выгодную сделку. Чтобы Господь отпустил им все грехи.
— Господь любит всех и прощает грехи даже великим грешникам.
— На это они и уповают. Как говорится, не согрешив, не покаешься.
На обратном пути мы зашли к Саяниной тётке. Фаина Тихоновна усадила нас на летней кухне, поставила на стол пироги, потом спросила, какое я молоко люблю больше, парное или ледяное. Вспомнив, что в Сибири зимой на рынке деревенские привозили замороженное в кастрюлях молоко с торчащими для захвата деревянными палочками, я представил белый кругляк, к которому, как к железяке с мороза, прилипает язык, и попросил парного.
— Вот так же парного попросил Рокоссовский, когда в сорок первом здесь наши держали оборону, — начала рассказывать Фаина Тихоновна. — Костя красивый, в белом полушубке со шпалами на воротнике. Штаб у них в барском доме был. Он сюда зашёл и сел как раз на это место. Мама ему литровую банку налила. После в нашем доме сибиряки-танкисты квартировали. Хорошие, весёлые ребята. Среди них было много бурят. Мы к ним петь песни приходили. Мне тогда, дай Бог памяти, лет пятнадцать было.
— Какие песни? Ведь немцы были под самой Москвой! — удивлённо протянула Саяна.
— Мы, на них глядя, сразу поняли: немцев сюда не пустят, — всё тем же неторопливым говорком продолжала Фаина Тихоновна. — А как они пели! Один стрельнул глазами в мою сторону — видно, я ему приглянулась, — и вдруг запел:
Чёрный ворон, чёрный ворон,
Ты не вейся надо мной,
Ты добычи не дождёшься,
Чёрный ворон, я не твой…
— А вы, молодой человек, пейте, пейте молочко, — прервав своё пение, неожиданно проговорила старушка. — Когда сюда маленькую Яночку привезли, у Нилы молока не было. Она ж в аэроплане родила, страху натерпелась. Так её этим козьим молоком выходили. Вон какая краля выросла!
— Фаина Тихоновна закончила медицинский и после войны вышла замуж за бурята и уехала на Байкал, работала в районной больнице, — сказала Саяна. — Она в Бурятии заведовала больницей. Это она организовала тот самый санитарный рейс. Вот про кого надо снимать фильм! Баба Фая, Григорий Петрович — тот самый лётчик, который вывозил маму, когда я родилась.
— Лётчиков я уважаю, — глянув на меня, ответила Фаина Тихоновна. — Тогда мне в больницу пришло сообщение, что в верховьях Иркута утонули люди и что есть пострадавшие, которым необходима помощь. Я к Торбееву. Он тогда директором рудника был. Он, надо отдать ему должное, откликнулся сразу же. Послал туда конных и позвонил в город, заказал самолёт. Девочка там после купания в воде подхватила двухстороннее воспаление и умерла.
— Это была Жалма, — сказал я. — Дочь Бадмы Корсакова.
— Да, они нам дальней роднёй доводились, — ответила Фаина Тихоновна. — А Миша Торбеев тогда нам, конечно, помогал. Я его уговорила, и он построил в Шиловой пустыни для рабочих рудника водолечебницу. И с оборудованием для больницы помогал. Тогда другое время было, он партийным был. Это теперь они начали себе дворцы городить. Посмотрите, какое сегодня у него окружение! Вместо глаз — доллары. Здесь на пасху директор «Востокзолота» Шнелле с женой приезжал. Они барскую усадьбу Цука купили и начали там виллу строить. Хотят весь парк сеткой отгородить, но мы им не позволим. Его жена вся такая пасхальная, культурная с виду, головка платочком повязана. Но хватка у неё — волчья. Торбеевы у них для прикрытия, они ими вертят как хотят.
— Но они и на церковь деньги дают, — сообщила Саяна.
— Дают? Год назад, было дело, перевели. А сегодня все деньги — на дачу. Посмотри, куда идут машины одна за другой — к Цукам. А пока твой Вадим ума наберёт, много времени пройдёт. Сейчас он, вместо того чтобы делом заниматься, по деревне на машине гоняет.
— Во-первых, он не мой, а во-вторых, у него отпуск.
— От безделья угорел, — усмехнувшись, сказала Фаина Тихоновна. — Денег много, вот от них-то люди и портятся.
Бадма говорил, что буряты делили мир на три составляющие: верхний, средний и низший. И время у них было тоже разделено: прошедшее, настоящее и будущее. «В каком же времени пребываем мы? — размышлял я, поглядывая на говорливую старушку. — Действительно, чудны дела Твои, Господи! Рокоссовский, Кутузов, бабушка Фая, которая работала в Орлике и которая знала Торбеевых, Шнелле, мою бывшую жену. Время будто спрессовалось. С одного конца — Чингисхан, Батый, с другой — Мюрат, Рокоссовский. Какие сценарии придумывает жизнь! Точно здесь, в этом дворе, в этом месте, кто-то специально расставил декорации для исторических персонажей. Уже нет того государства и многих из тех людей, которые отдавали жизнь за нашу страну, которые ночевали здесь, просыпались, выходили во двор, пели песни. И здесь, в ближайшем огороде, монастыре, рвались бомбы. А после сюда же прибегала маленькая Саяна. Непостижимо!»
Вечером Саяна решила показать снятые ею на раскопках в Ольвии слайды. Как выяснилось, во время учёбы ей довелось каждое лето ездить туда на практику.
— В начале века в Ольвии нашли захоронение, которое отличалось от всех, что встречались прежде, — развешивая на стене белый экран, начала рассказывать Саяна. — В одном из склепов обнаружили мужчину и женщину, и выяснилось: их захоронили в одно и то же время, что было не свойственно грекам. У них не существовало скифского обычая, когда после смерти мужа жена должна была уйти из жизни сама. Греки в рот умершему клали мелкую медную монету — обол, для того чтобы Харон перевёз его душу через реку Стикс. В данном же случае у покойника во рту была одна монета, а у его спутницы — две. Археологи назвали молодых людей греческими Ромео и Джульеттой. Его имя было Евресивий, а её — Аретта.