Провожая Саяну в аэропорт, я попросил Дениса записать номер своего мобильного телефона и сказал, чтобы они, долетев до Иркутска, позвонили мне. Денис тут же занёс мой номер в память своего мобильника.
— Немец, он и есть немец, — пошутила Саяна.
— Григорий Петрович, ты мне скажи, Иркут — опасная река? — спросила меня Катя Глазкова, когда мы возвращались из аэропорта.
— Любая река опасна. Всё зависит от человека, который заплывает в неё, — ответил я. — Можно утонуть и в луже.
— Называется, успокоил. И всё-таки? Не все родители рискнули послать в эту экспедицию своих детей. Дорого, опасно. Хорошо, что Торбеев снял многие вопросы. Авиакомпания «Иркут» взяла на себя расходы по перелёту. Котов сказал, что Шнелле даст денег на журнал.
— Так ты с них теперь и спрашивай.
— Этот номер тебе не пройдёт, — засмеялась Глазкова. — Первым, пусть хоть и невольным, агитатором стал ты, Григорий Петрович, — засмеялась Катя. — Моя Машка, после того как ты живописал Иркут, буквально сошла с ума. Поеду, и всё тут! Всем хочется взглянуть на сарлыков, у которых хвосты идут в женские приплеты. Вон Янка даже Дениса с Мишуткой взяла. Честно говоря, мне стало спокойнее, когда она согласилась лететь. Яна там всё возьмёт под свой контроль. Уж я-то её хорошо знаю.
— Она им хочет показать места, где родилась.
— И вообще, там как, не опасно? — думая о чём-то своём, спросила Катя. — Я слышала, что недавно в вашей тайге было нападение на склад, где хранилось золото. Случаем, это не на Иркуте?
— Ты что, считаешь, что у нас там прямо по улицам ходят шайки золотограбителей? Ну не Дикий же там Запад!
— Там для меня дикий Восток. И туда улетела моя дочь.
— Так надо было полететь с ней вместе. Взять с собой в дорогу «Калашникова», ну, на худой конец, ТТ или «Макарова». Заказать бронежилет.
— Вот этого не надо. До такой крайности, я думаю, мы ещё не дошли.
— Они же полетели не одни.
— Яна мне сказала, что Вадим Торбеев — опытный проводник и уже не раз сплавлялся по горным рекам.
— Я несколько раз сплавлялся по Иркуту, — с гордостью сообщил я. — Но, как видишь, целый и невредимый стою перед тобой.
До Москвы ехать ещё было далеко, и я начал рассказывать про своё плавание по Иркуту.
То место, куда через болото привела нас Жалма, было поистине царским. Мы набрали столько брусники, что на разосланном брезенте уже не хватало для неё места. Теперь нужно было решать другую задачу: не только вынести бруснику из тайги, но и провезти её до Иркутска. Пришедший на подмогу Саня Корсаков принёс дурную весть: оказывается, не доезжая Култука, в самом узком месте — Карантине, где когда-то скотогоны и ветеринары проверяли скот, местные власти выставили милицейский пост. У всех, кто проезжал или проходил мимо, милиция и лесники отнимали ягоды в пользу государства. Пост снимали, когда окружающую тайгу заваливало снегом. «Давай мы их объедем», — предложил Корсаков. Его мысль была проста и гениальна: Саня предложил использовать Иркут не только как удобную не подконтрольную милиции дорогу. На таёжной реке ещё не додумались отнимать таёжные дары. Мы вернулись в село, нашли несколько автомобильных камер, связали их верёвками, накачали воздухом, сверху настелили доски. Получился приличный плот. На нём по воде мы прибыли к нашему табору, загрузили собранную ягоду и, минуя милицейский пост, поплыли по Иркуту. Тихо и неслышно несла река резиновый плотик, свежий ветерок отгонял таёжную мошкару. На этот раз Микола-бурхан, так буряты называли святого Николая-угодника, которого они признавали за своего, помог нам благополучно добраться аж до самого Иркутска. По водной дороге мы прибуровили где-то около пятидесяти вёдер ягод, так что моя мама не знала, куда её деть. Своя ноша не тянет, часть лесного урожая мы продали, остальную засыпали в бочки.
Мой рассказ окончательно успокоил Катю, и она, записав мой номер мобильного телефона, поехала к себе в редакцию. А я поехал собираться в командировку.
Съёмочная группа состояла из трёх человек: двух операторов и седоватого режиссёра, которого, как и меня, звали Григорием. Выяснилось, что он несколько лет не вылезал из Чечни, снял там несколько фильмов. И я, вспомнив слова Неонилы Тихоновны о том, что безвыходных ситуаций не бывает, поблагодарил судьбу. На всё, как говорится, воля Божья. Это были профессионалы, которые измеряли человеческую жизнь иными мерками. Перед отлётом я ещё раз позвонил Корсакову, чтобы он встретил Саяну, затем своему бывшему командиру Шувалову, чтобы тот был готов разместить у себя на аэродроме съёмочную группу. Все, по старой памяти, обещали мне, как иногда говорят дипломаты, режим наибольшего благоприятствования.
На аэровокзале мы зашли в буфет и, как это бывало в моей прошлой лётной жизни, выпили за знакомство и за предстоящую работу. Рейс был поздним, самолёт после взлёта влез в стоявшую над Москвой густую облачность и, подрагивая на воздушных ухабах, начал набирать высоту. Знакомые по прежней работе пилоты пригласили меня в кабину, знакомая стюардесса принесла нам ужин.
Меня стали расспрашивать, чем я занимаюсь. С тем чувством, с каким, наверное, поглядывают на блаженных, они слушали мой рассказ о Чингисхане, Банзарове, о шаманах и ламах, немного оживились, когда я вспомнил про прыгнувшую в тайгу отважную женщину. Пилоты изредка снисходительно кивали мне головой: мол, кино — как игрушка для детей, посмотрели, разобрали и забыли. Разве можно сравнить с ним лётную работу? Нет, конечно, не сравнишь.
Когда летишь навстречу солнцу, то ночь, не успев настать, быстро сдаёт права новому дню. Небо, точно огромный серый чехол, начинает сползать за самолёт, и вот прямо по курсу, как из невидимого гнезда, уже вылупился красный, будто снегирь, пушистый шарик и по восходящей дуге, набирая яркость, побежал по лобовому стеклу вверх.
Под привычный равномерный гул турбин я мысленно ходил по местам своего детства, сидел у таёжных речушек, заезжал на маленькие аэродромы. И всё это я показывал Саяне. В том сценарии, который мне предложила жизнь, своё я уже нашёл.
Вскоре показались Саянские горы. Мне представилось, что там, внизу, по воле Чингисхана остановился на ночёвку и застыл на все времена огромный табор; с высоты полёта скалистые островерхие вершины напоминали не то застывшие волны, не то серые кибитки кочевников, холодными ужами расползались от них реки, от которых выгибались к вершинам зелёные пологи тайги. Справа от линии полёта, у самого горизонта, я отыскал двугорбую вершину Мунку-Сардыка. К нему приближалась огромная грозовая туча; судя по всему, там, над Саянами, хлестал дождь.
Это там во сне я видел Жалму. Теперь её образ я возвращал на родину, пусть живёт там, где ей положено было обитать и не тревожить сны другим людям. Где-то в той же стороне, на степном аэродроме, в одиноком доме жил мой бывший командир Шувалов. Сколько сил в своё время мне пришлось приложить, чтобы сохранить этот аэродром. Его хотели застроить кемпингами для туристов, потом построить на нём пилораму, которая пилила бы лес для Китая. Перед отъездом в Москву, будучи командиром отдельной эскадрильи, я уговорил Шнелле взять аэродром на свой баланс. Тот согласился: расходов почти никаких, а место удобное, для богатых западных туристов — сущий рай. На место начальника я предложил Шувалова.
И эта просьба была удовлетворена. Теперь каждый день Шувалов открывал радиорубку и сообщал техническую годность и погоду на аэродроме, хотя видимость здесь была одна и та же — миллион на миллион. Кроме степных орлов и ворон, сюда уже давно никто не летал, и Шувалов, по сути, работая без зарплаты, используя деревянный домик аэропорта для личного хозяйства, продолжал держать кусок ровной степи в исправном состоянии. Летом у него останавливались богатые туристы, за которыми прилетал вертолёт, чтобы отвезти их в город. Услышав, что я лечу к нему в гости со съёмочной группой, Шувалов сказал, что примет нас в любую погоду.
— У нас здесь как раз намечается Сурхарбан. Так что приезжай — погуляем, — сказал он.
В аэропорту нас встретил Саня Корсаков. Разглядывая морщины в уголках глаз и похлопывая друг друга, мы обнялись. Он сообщил, что Саяна, оставив у Корсаковых своего младшего сына, с группой московских школьников уехала в верховье Иркута.
Мы забросили в «газик» свои вещи и через несколько минут уже мчались по Монгольскому тракту. По пути то и дело останавливались: сначала в Култуке, где купили копчёного омуля, потом у Быстрой; там, на берегу этой таёжной реки развели костёр и попили чаю. Лишь вечером наконец-то добрались до Ниловой пустыни, где теперь обитал Саня. Встретила нас симпатичная, лет сорока, бурятка. Я догадался, что это Санина жена. Рядом с ней улыбался мне Саянин Мишутка.
— Шура, — коротко и просто представил её Корсаков. — Моя жена. Саяна не стала брать сына на Иркут и оставила у нас. Рёву было!
Я подмигнул Мишутке и сказал, что возьмём его в горы снимать фильм о шаманах. Лицо у мальчишки тут же просияло, он подбежал ко мне, схватил сумку и понёс её в дом.
— Денис с мамой уехали, — сообщил он. — Они уже звонили мне по мобильному телефону.
У Шуры было типичное для этих мест широкое миловидное лицо и раскосые глаза. Я достал из рюкзака подарки: ребятишкам — московские сладости, жене — павловский платок, Сане — бинокль, серый комплект военной камуфлированной одежды, которую, я знал, мечтали иметь все охотники, и свою синюю лётную куртку. Она у меня без дела висела в шкафу. Саня не остался в долгу, тут же подарил мне медвежью шапку. Мыться нас он повёл в собственную баню, где вода была прямо из минерального источника. На ужин Шура Корсакова приготовила нам жаркое из дикой козы, которую Саня застрелил накануне, поставила на стол бруснику, грибы, холодец из губы сохатого, копчёного и солёного омуля, хариуса. И, конечно же, бурятские позы. На столе нетронутым стоял привезённый московский коньяк, все пили молочную водку — тарасун и приготовленную Саней рябиновую настойку. Я догадывался, что Корсаковым, как и всем ныне в России, жилось непросто, но они, ожида