Галлы сбросили штаны,
Тоги с красным им даны, —
отшутился я, вспомнив высказывания римских сенаторов о варварах.
— Что тебя привело в театр? — неожиданно спросила Валя.
— Я написал пьесу.
— Вот как?! — Валя удивлённо и, я бы сказал, с каким-то сожалением посмотрела на меня. Такими глазами обычно смотрят на больных детей. — О лётчиках?
— Не угадала. Здесь-то я свои штаны выпячивать не стал, — отшутился я. — Написал пьесу о святом.
— Понятно! — помолчав немного, протянула Валя. — Сейчас многое поменялось. Все стали ходить в церковь.
— Я и раньше ходил, — помолчав немного, ответил я. — Но не афишировал. А вот что в этом храме нашла ты — не пойму.
— С чего начинается театр?
— Немирович-Данченко говорил — с вешалки.
— Я работаю здесь гардеробщицей. Заодно заместителем директора по хозяйству. Кстати, многие наши девчонки работают на театр. Авиации мы стали не нужны, а в театре нас приютили. Если тебе будут нужны билеты, ты скажи. Всё устроим. О чём пьеса?
Меня позабавила та лёгкость, с которой Валя готова была бросить мне спасательный круг.
— Я уже сказал, она о святителе, о людях, которые жили в нашем городе почти двести лет назад. Она историческая и в прямом, и в переносном смысле. С ней в обнимку я сплю уже более пяти лет.
— В обнимку обычно спят сам знаешь с кем, — поддела меня Валя. — Да, дела твои неважнецкие. А в другие театры предлагал?
— Предлагал, — помедлив, ответил я. — Но сейчас пьесы стали товаром. Хочешь по ставить — плати: за освещение, изготовление реквизита. А золочёные эполеты на мундир генерал-губернатору Муравьёву надо заказывать непременно в Софрино. В общем, за всё. И заламывают цену — мама моя!
— Да, сейчас все стали прагматиками.
— Ну, скажем, не все.
— Не все, — согласилась Валя.
— Скажи, я похож на графа Монте-Кристо?
— Скорее на общипанного мокрого цыплёнка, — засмеялась Валя. — И сколько просят?
Я ожил. Наконец-то появился слушатель, который знает театральное закулисье и которому можно доверить свои печальные мысли, связанные с устройством пьесы.
К этому времени я уже догадывался, в чём мой просчёт. Мне казалось, что всё кроется, как говорил директор театра, в несовершенстве пьесы, в неумении нащупать нужную драматургическую пружину. Я старался исправить текст, сверяя его не только с творениями древнегреческих авторов, но и с пьесами Шекспира, Гоголя, Чехова. Но вскоре до меня дошло: если бы к директору пришёл Чехов с его литературной «Чайкой», боюсь, результат был бы таким же, как и у меня. Издать книгу, не имея имени, — дело обычное. Там тоже нужны деньги, но ведь находят и издают. Театр — это другая планета. Здесь к автору и его творению другой подход. По сути, в успехе спектакля заинтересован не только автор, но и режиссёр. Он — полноправный творец того, что зритель увидит на сцене. А ещё актёры, которые своей игрой доносят до зрителя задуманное.
Обо всём этом мы говорили с директором, после его точных и нередко справедливых замечаний я летел к себе обратно в Москву и заново правил текст. После очередного свидания он в порыве чувств припал ко мне на плечо и произнёс уже знакомую мне фразу:
— Ты знаешь, старик, драматургом надо родиться. Конечно, твоё упорство похвально. Но вот, допустим, мы поставим, ты получишь гонорар, зрители похлопают. Что дальше?
Директор сделал паузу. В наступившей тишине мне послышалось то, чего он почему-то не произносил: мол, уймись, смири гордыню и займись тем, что получается. Вот только почему он не давал мне окончательный от ворот поворот, я не мог разгадать; возможно, я интересовал его как любопытный экземпляр, который, желая обеспечить постановку пьесы, решил предложить простую схему. И она, как мне казалась, заинтересовала не только его.
От землячества обосновавшихся в Москве сибиряков, которые не только обжились в столице, но буквально проросли сквозь камень, мне посоветовали организовать письмо губернатору с просьбой посодействовать в реализации данного проекта, зная, что в наш провинциальный город намечается визит патриарха и постановка такой пьесы была бы кстати. В письме я указал, что после премьеры можно будет организовать гастроли театра аж в самую Америку, где, по слухам, авторитет святителя был велик и американские законодатели до сих пор считают его одним из самых выдающихся миссионеров. Известно, губернаторы пьес не читают. На беду, надо было такому случиться, что в нашем городе они менялись с частотой пролетающих электричек. Однажды мне всё же удалось поговорить с новым назначенцем. Он, выслушав меня, спросил про цену вопроса и, услышав ответ, воскликнул:
— Да ты ломишься в открытые ворота!
Возможно, он был прав, я действительно начал ломиться. Какими будут эти ворота — Амурскими, Московскими — я не знал. Я догадывался, что при разговоре с теми, кто определяет, ставить или отказать в постановке, губернатор не обязан держать сторону автора, здесь он, безусловно, доверялся мнению состоящих на его службе специалистов по культуре. Но апеллировать к ним не имело смысла. Уже давно известно, что культура, медицина и, пожалуй, ещё метеорология — самые что ни на есть непредсказуемые вещи.
Так оно и случилось: моя письменная просьба, заверенная печатью земляков, была передана по назначению, в министерство культуры. И там застряла. Кроме власти административной, существует невидимая цензура.
Общаясь с режиссёрами, я сделал для себя два любопытных открытия. Выяснилось, что в разговорах с автором почти всегда незримо присутствует коммерческий интерес: якобы близкие тебе по духу люди — как правило, крестясь на образа, — называли такую цену, что можно было выносить всех святых. Было ещё одно наблюдение, размышляя над которым, я понял причину, почему провинция недолюбливает москвичей: самый второразрядный столичный театр назначал за постановку цену во много раз большую, чем самый заметный провинциальный. За свою жизнь я привык к небольшим цифрам, здесь же с меня запрашивали такую цену, что, ощупывая её своим неразвитым финансовым сознанием, я ахал: это всё равно что без подготовки забраться на Эверест.
Утешало меня одно: любовь к денежным знакам существовала с незапамятных времён. После своего кругосветного путешествия из Америки в Петербург главный герой моей пьесы Иннокентий зашёл к столоначальнику с намерением прописать паспорт. Тот сделал вид, что очень занят. И когда Вениаминов напомнил о своей просьбе, очинил гусиное перо и крупно написал на белом листе бумаги: «Двадцать пять рублей». Иннокентий сделал вид, что не понял. Тогда столоначальник исправил написанное числом «пятнадцать». И здесь гость из далёкой Америки сделал вид, что не понимает сути происходящего. Столоначальник попыхтел и написал: «По крайней мере — десять». Священнослужитель, усмехнувшись, сказал, что сейчас же без доклада войдёт к его начальнику. «Вас оштрафуют!» — «Тогда деньги поступят в казну», — сказал Иннокентий. Убедившись, что не на того напал, столоначальник тут же прописал паспорт.
Много воды утекло с тех пор, современные столоначальники сменили гусиные перья на стальные, обзавелись мобильными телефонами и научились решать свои сверхзадачи, используя методику Станиславского. Прописать пьесу в театре оказалось гораздо сложнее и дороже, чем паспорт.
— Наш директор хорошо играет в шахматы и умеет считать варианты, — поставив утюг, точно прочитав мои мысли, сказала Валя. — А ещё у него есть один козырь. Да, да, ты угадал: Козырева! Как-то он вызвал меня к себе. Вот что можно увидеть в кабинете? Портрет президента, губернатора. Ну, при большой любви — собственный. У него на столе — портрет Козыревой.
— Понятно. Уж если портрет вешать, то хозяйки?
— Да, да! — засмеялась Валя. — Думаю, они, конечно же, меж собой обсуждают, кого поставить, а кого задвинуть на дальнюю вешалку. Уверяю, за всё пишущее пьесы человечество она переживать не будет. Ей достаточно и своих проблем.
Я засмеялся: Козырева точно не будет. Когда однажды, отчаявшись, я дозвонился до неё по телефону, она милым, вполне дружелюбным голосом ответила, что те деньги, которые выделяет администрация для постановок пьес перспективных авторов, — это её деньги, и на них мне не стоит рассчитывать.
«Выходит, я не прохожу по этой статье», — мелькнуло у меня в голове. Я что-то пытался возразить, что дают же деньги на постановку новых спектаклей, но она сказала, что ей хорошо известно, на что и как потратить казённые деньги. И тут же приятным голосом пояснила свою мысль, сказав, что вот если бы я принёс и положил на стол искомую сумму, то пьесу можно было бы поставить. Я отреагировал, как крестьянин, у которого на рынке из-под носа только что увели корову. Поманили морковкой и увели. Я сказал, что если бы у меня в кармане лежали такие деньги, я бы пошёл в любой театр, и пьеса была бы поставлена. Я был доволен своей находчивостью. Но недолго, всего лишь несколько секунд. Есть правило: если просишь, держи язык за зубами. Я нарушил его и тотчас же поплатился, услышав отдалённые телефонные гудки.
— Портреты — самый недолговечный товар, — сказал я Вале. — Сегодня висит, завтра — в чулане лежит.
У Вали зазвонил мобильный, она достала его из сумочки.
— Меня зовут, — сообщила она. — Одежду я подсушила. Можешь одеваться. Кстати, директор уже здесь и гости, в том числе и московские.
Я быстро оделся. Брюки ещё были сыроваты, но вполне годились для выхода в свет.
— Ты звони или заходи, — произнесла Валя знакомую и ненавистную мне по Москве фразу; обычно её произносят, когда тебя не очень-то хотят видеть.
— Нет, ты действительно заходи, — должно быть, Валя что-то прочитала на моём лице. — На зови мне свой номер.
Я продиктовал, она тут же набрала и, услышав ответный сигнал, спрятала свой мобильник.
— Вот что, если у тебя есть второй экземпляр, оставь мне. Я прочитаю быстро и всё тебе скажу. А если понравится — передам владыке. Пусть он почитает.