— Ничего хорошего здесь нет, — с какой-то брезгливостью в голосе сказала Эля. — Так, одна мышиная возня и пьянство.
Она отошла на своё место. Что ж, у буфетчицы было собственное представление о качестве и смысле жизни в провинции. Но настроение мне она не испортила, я, глядя на её сжатые губы, решил: зачем жду подвоха, расстегну-ка я на пиджаке все пуговицы и постараюсь быть тем, кем был раньше, поскольку присутствие рядом со мною Вали подсказывало, что не всё так уж и плохо в нашем городе и в моей жизни и что здесь, рядом с нею, можно было говорить всё, что думаешь и ощущаешь.
— Да плюнь ты на наш театр и поищи возможность постановки в другом месте, — сказала Валя, когда я вернулся за столик. — Ну, так сложилось! Освободись от иллюзий. Продолжай работать и думать, как сделать пьесу лучше. А по том ты ещё спасибо скажешь моему директору, что не распахнул по первому звонку ворота, что дал возможность ближе и полнее познакомиться с Иннокентием.
Что ж, мои размышления нашли реальное подтверждение. Валя протягивала мне нить, чтобы я выбрался из театрального лабиринта. В нём мой самолёт был уже давно в воздухе, но где он приземлится, куда лететь, я не знал. Помнится, обучая меня лётному делу, инструктора говорили, что движение порождает сопротивление и что опираться можно только на то, что стоит твёрдо, что держит крыло в полёте. Бежать по болоту — непросто. Но никто не брал передо мною обязательств мостить по нему дорожку. Мости и преодолевай сам.
— В нашем городе есть ещё два театра, один — народный, другой — театр юного зрителя. Кстати, они ежегодно проводят Иннокентьевские чтения. Может, попробовать там? — вслух размышляла Валя. — Есть ещё театр в Омске, «Галёрка», там все выпускники нашего театрального училища. Всегда должен быть выбор.
— Губернатор, тот, который строит деревянный квартал, предлагал поставить пьесу в родном ему Петербурге. Но я отказался, мне хотелось в нашей драме, — сказал я. — По пьесе все действия проходят в нашем городе. Здесь даже когда-то ворота в честь присоединения Амура стояли.
— Где они сейчас? Разломали! Кто ещё помнит здесь о подвиге Невельского? Или твоего святого? А вот в Благовещенске стоит памятник Иннокентию, во Владивостоке — Муравьёву-Амурскому. В Николаеве-на-Амуре — Невельскому. А что у нас? Даже улицу Амурскую и ту переименовали. Вычистили всё под корень. А ведь присоединение Амура задумывалось именно здесь, в нашем городе. Чем бы сейчас без него был наш Дальний Восток?
— То-то и плохо, что не помнят, — сказал я. — Если ты не возражаешь, я пойду закажу у Эли коньяку. Вспомним, что было забыто, и начнём, как мы раньше говорили, делать погоду. А то этот дождь совсем ошалел.
— Я за всё заплатила, — вдруг сообщила мне Валя. И, как бы извиняясь, добавила: — Решила потратить тот неожиданный гонорар, который упал мне с неба. Ты не возражаешь?
Нет, я возражал, сказав, что если у меня нет денег на постановку пьесы, то на ужин найдётся. Я встал и пошёл к Хабибуллиной.
— Не суетись, — усмехнувшись, сказала Эля. — За всё уплачено.
— Тогда, если не затруднит, принеси, милая, бутылку хорошего вина или коньяка и коробку конфет, — попросил я Хабибуллину.
— Нет проблем, — улыбнувшись в пол-лица, сказала Эля. — Сделаем.
Успокоенный её услужливым тоном, я вернулся за столик.
— Сибиряки, они настырные, — весёлыми глазами встретила меня Валя.
— А ты что, не сибирячка?
— Нет, я хохлуша, меня маленькую привезли сюда из Харькова. Знаешь, почему я пошла работать в театр? Моя дочь Катя учится в Москве, в «Щуке». Получается, теперь у нас театральная семья.
Раздался звонок на мобильный Вали.
— Да, да, мы здесь! — засияв лицом, громко заговорила Валя. — Сидим в кафе у Эли.
— Тебе будет сюрприз, — спрятав мобильный в сумочку, сказала Валя. — Ты не пугайся. Моя дочь захотела познакомиться с автором пьесы. Который, когда-то давал провозку её маме по северам, — запнувшись, добавила она.
Через пару минут в кафе с шумом, как и полагается воспитанным дамам, вошли женщины. Впереди всех, отмеряя метры своими высокими каблуками, шла бывшая бортпроводница Инга Цыкун, худая, нескладная, как я успел определить, одетая по самой последней китайской моде с Шанхайки. Я уже знал: она работает у Минотавра билетным кассиром. Помнится, её многие в авиации побаивались. Была она человеком простым и прямолинейным и при случае резала матку-правду в глаза. «Ей бы обслуживать грузовые составы», — бывало, подшучивали лётчики. На своих каблуках Инга смотрела на мир почти с двухметровой высоты, и, видимо, ей это доставляло особое удовольствие.
Держась рядом, где-то под рукой, семенила маленькая полненькая хохотушка с нарисованным во всё лицо ртом. Ритка-пончик — вспомнил я её прозвище. Замыкала шествие молоденькая красивая девушка, в которой я признал Валину дочь.
— Все в сборе, можно проводить послеполётный разбор, — я решил сразу же взять инициативу в свои руки.
Но не тут-то было, та власть, которая была у меня над ними в прежние времена, уже давно улеглась на покой.
— Вот ещё чё надумал! — закричала Цыкун, растопырив руки для объятий, очутившись от меня на досягаемом расстоянии. — Никаких разборов, ни каких совещаний! Будем гулять!
Не успел я опомниться, как бывшие стюардессы обцеловали меня, затем стали аккуратно реставрировать моё попорченное временем и театральными переживаниями лицо, очищая его салфетками от губной помады.
— Ты что, командир, залетел в эту долбаную Москву и глаз не кажешь? Только по телевизору и видим. Ну, мы люди не гордые, хорошее помним. Валя сказала, что ты здесь, революцию готовишь или, наоборот, решил всех научить святости. Вот мы и решили узнать суть твоего нынешнего понимания жизни и, если потребуется, помочь.
— Даже помочь? — я оглянулся на Валю.
Та сделала вид, что она здесь ни при чём и, прервав наш разговор, радостно сообщила:
— А эта Катя, моя дочь!
— А я вас представляла другим, — сказала Катя.
Голос у Кати был ровным, хорошим. Мне в ней приглянулось всё; глядя на неё, я вспомнил Валю, которая впервые пришла на рейс, чтобы лететь со мной в Якутск.
— Так какие у нас проблемы? — прямо в лоб спросила меня Инга. — Обижают?
— Это меня-то обидеть?! — возмутился я.
— Обидеть можно каждого. Ты нам расскажи, авось и мы лишними не будем.
— Минутку!
Я встал, подошёл к барной стойке и заказал для вновь прибывших закуску и выпивку.
— Вы знаете, я прочитала вашу пьесу, — сказала Катя, когда я вернулся за стол. — Если вы позволите, я скопирую её. Вы не обидитесь?
— Почему я должен обижаться?
— Так вот, я покажу её в Москве нашему руководителю, — она назвала фамилию довольно известного театрального деятеля. — Возможно, мы постараемся на курсе попробовать поставить.
— Я не возражаю, — засмеялся я. — Вы мне покажите человека, который бы отказался от такого предложения.
— Кстати, твой директор живёт со мной рядом в Шаманке! — вдруг сообщила Инга. — Иногда просит, когда надолго уезжает, чтобы я покормила его собак. Они у него злые, года два назад чуть местных ребят не загрызли. Теперь я ночью буду проходить мимо его дома и кричать в трубу страшным голосом: «Нозд-дрёв, почему не ставишь пьесу?!» — Инга повернулась ко мне. — Ноздрёв — такое, между прочим, у него среди дачников прозвище. Только ты скажи, хорошая она или плохая? — Инга забросила ногу на ногу. — Может, возьмёшь нас, и мы сыграем её? Не в театре, а здесь, в этом кафе. Соберём наших, пригласим актёров, может, чему-то они и у нас научатся. Мы — девки ещё хоть куда!
Ингу после коньяка понесло, я видел, что все посетители кафе смотрят в нашу сторону.
— Недавно наш директор стал руководителем «Народного фронта», — сообщила Валя. — Говорят, на съезде встречался с самим президентом.
— Вот и обратитесь к нему, — сказал я. — Пусть попросит президента прибавить вам пенсию.
— Держи карман шире, — засмеялась Инга. — Многим кажется, что у нашего царя всегда под рукой мешок с золотой крупой. Только попроси, он тут же сколько надо отсыпет. А с нашим директором я всё равно поговорю. Пусть он собак не спускает. Когда встречаюсь — хороший мужик. Воспитанный, культурный. В молодости не стал актёром, зато стал Ноздревым. Ну, помнишь, был такой у Гоголя? Со всеми ровен. Со всеми на «ты». Но попробуй тронь! Мне кажется, в такие минуты у него на месте причёски появляются рога.
— Минотавра, — засмеялся я.
— Не знаю кого, но точно рога. Говорят, от него после постановки пьесы один автор даже сбежал в Канаду. Что-то они не поделили, и он нанял журналистку. Человека древнейшей профессии. Отработала по высшему разряду. Смотри, как бы он и тебя не обмазал. Естественно, чужими руками. Но мы тебя в обиду не дадим!
Я смотрел на её разгорячённое лицо и сделал для себя вывод: пьесу подружки не читали, но представление о ней уже имели. И реакция была простой и понятной: наших бьют. Меня это порадовало: оказывается, не все готовы были ругать меня за доставшуюся маленькую пенсию. Я поймал себя на том, что благодарен своим бывшим подружкам даже за вот такую солидарность, напомнившую то далёкое время, когда мы, собравшись возле телевизора, коротали время в лётных профилакториях Нюрбы, Тикси или Якутска.
Из кафе мы уходили уже одной командой. Под моросящий дождь даже пытались петь строки из песни про Солоху-бортпроводницу.
— Ушла на пенсию Солоха, говорят, — во весь голос кричала Инга.
— Врачи Вакулу начисто списали, — в тон ей подпевал я.
«Много ли человеку надо? Посидели, поговорили и вроде бы решили все проблемы. Ворота, если они есть, всё равно откроются. Даже если они подперты изнутри кольями».
Особенно меня позабавило предложение Инги кричать в трубу Минотавру. Это было революционное предложение. Я представил, на какую высоту поднялось бы театральное дело, если бы за него взялись бывшие стюардессы. Мне бы встретить их пораньше, тогда бы не пришлось поднимать в воздух алтайского режиссёра, чтобы пробить брешь в стоящих предо мною воротах. Что ни говори — каждый бомбит цель по-своему. Я улетел в Москву и на какое-то время забыл о пьесе.