О том, какие это были дни!
Открывая дверь писательского особняка в Иркутске, я не предполагал, что ждёт меня и какие камни встанут на пути. А пока всё шло своим чередом: хоть и не сразу, но состоялись первые публикации рассказов, затем в Восточно-Сибирском книжном издательстве вышла первая книга «Непредвиденная посадка». А потом уехавший в Москву Вячеслав Шугаев сказал, чтобы я готовился к седьмому Всесоюзному совещанию молодых писателей, которое должно состояться в 1979 году в Москве. Руководителем нашей секции оказался Василь Быков, писатель-фронтовик, известный по повестям «Третья ракета», «Круглянский мост», «Мёртвым не больно». Не скрою, я был удивлён, что Быков отметил мою книгу как лучшую по итогам семинара, и по его итогам я был рекомендован в Союз писателей СССР. Казалось бы, передо мною распахнулись двери; издательство «Молодая гвардия» взяла мою рукопись в план. Чего ещё желать? Но по приезде в Иркутск у меня начались проблемы. Хоть мы и тешили себя, что город наш есть литературная столица России, таковым, конечно же, он был с большой натяжкой. Да, у нас членами Союза писателей были Константин Седых, Валентин Распутин, Александр Вампилов, Гавриил Кунгуров, Владимир Козловский, Геннадий Машкин, Вячеслав Шугаев, Марк Сергеев, Евгений Суворов, Алексей Зверев, Анатолий Шастин, Станислав Китайский. Но, пожалуй, за исключением трёх первых, остальные довольствовались славой провинциальных классиков.
После читинского совещания молодых писателей с лёгкой руки Александра Вампилова родилось понятие «Иркутская стенка», где Саша играл заметную роль. Им было под тридцать, и, как шутил сам Вампилов, «мы уже все пожилые люди». Когда между ними случались размолвки, то он первым шёл навстречу, обнимал и предлагал выпить мировую:
— За нашу «Стенку»! За любовь без обмана…
Мне это напомнило детство, нашу футбольную команду «Барабинская стенка». Хоть мы и жили с Распутиным и Вампиловым в разных местах, но послевоенный быт улиц, околотков и дворов толкал держаться вместе, чтобы ощущать плечо стоящего рядом. Отголоски того читинского семинара ещё долго будоражили наше воображение и были предметом обсуждений среди литературной общественности не только Иркутска, но и Читы, Красноярска, Улан-Удэ и Москвы. По следам читинского семинара стал проводиться замечательный праздник «Забайкальская осень». Организовывали те литературные встречи Георгий Граубин и Ростислав Филиппов. Забайкальский край, так красочно описанный Константином Седых в своём романе «Даурия». Шилка, Голубая Айгунь, Нерчинские рудники, Петровский завод, Арахлей, та же Даурия. Атаман Семёнов. И стихи Филиппова:
Как пели мы легко и длинно
Под вечер около ручья:
«Скакал казак через долину,
Через маньчжурские края».
Позже мне на глаза попадётся «Восточно-Сибирская правда», где иркутский журналист Владимир Ходий напишет о том знаменитом семинаре. Было интересно сравнить то, что было в СМИ, с воспоминаниями участников совещания, с которыми мне приходилось говорить неоднократно.
«В Чите в те осенние дни 1965 года Иркутск и иркутяне упоминались часто. Фактически шестеро из 13, плюс ещё столько же, если не больше, в резерве (почти все они впоследствии были приняты в Союз), — отличный результат! Так возникла „Иркутская стенка" молодых писателей — уникальное явление в отечественной литературе второй половины XX века. Говорилось много добрых слов и немало суровых», — писал в отчёте о семинаре специальный корреспондент иркутской газеты «Советская молодёжь» Владимир Жемчужников.
Читинский семинар молодых был наделён правом рекомендовать в Союз писателей, минуя приёмную комиссию, однако никто не отменял общепринятого условия, что рекомендуемый должен иметь в своём творческом багаже хотя бы одну напечатанную книгу или, на худой конец, крупную журнальную публикацию.
Высокую оценку на семинаре получили произведения журналистов Юрия Самсонова и Вячеслава Шугаева. Вячеслав, до этого отдавший несколько лет «Восточке», представил на суд руководителей семинара новый вариант опубликованной в альманахе «Ангара» повести «Любовь в середине лета» и рукопись принятой журналом «Юность» другой повести — «Бегу и возвращаюсь».
Казалось, не будет проблем с рекомендацией в Союз писателей у Александра Вампилова — по первоначальной профессии тоже журналиста. Кроме «Прощания в июне», в Читу он привёз свою вторую пьесу — «Нравоучение с гитарой» («Старший сын»).
«Ночью, накануне оглашения списка рекомендуемых для принятия в Союз, — вспоминал впоследствии Шугаев, — мы узнали, что Саня в него не попал. Мы сидели у него в номере, курили, обсуждали, что можно предпринять. Саня подошёл к окну:
— Который час? Вот-вот! Ребята, да сейчас даже медведь спит. Кому что докажешь?
Посидев ещё немного и не зная, что можно предпринять, мы вышли в коридор. И там неожиданно встретили приехавшего из Москвы бывшего иркутянина Бориса Костюковского, автора известной в то время книги „Зовут его Валерка". Узнав суть дела, он повёл нас в номер руководителя Союза писателей России Леонида Соболева. Постучал, через минуту дверь открылась, и мы увидели лицо заспанного, матёрого, с заметной сединой, „медведя", на лице красные рубцы от подушки. Он оглядел неожиданную делегацию, улыбнулся:
— Что за аврал?
Молча выслушал наши сбивчивые слова, сказал:
— Заходите!
Затем взял с подоконника большой ведёрный термос.
— Садитесь, чаю попьём.
Расспросив и выспросив с дотошностью, какую и днём не часто встретишь у каждого, он коротко произнёс:
— Хорошо, обнародуем!
От него мы вышли, когда на улице уже рассвело».
Ну а днём, уже по воспоминаниям руководителя иркутской делегации Марка Сергеева, публично было оглашено, что у Вампилова есть книжка, называется она «Стечение обстоятельств». Правда, небольшая — всего в печатный лист.
— И что же, что небольшая? — сказал Сергеев. — Главное — талантливая.
Вот так вопрос с рекомендацией Вампилова был решён.
Возможно именно после того ночного визита к Соболеву у Вампилова и родилась идея назвать своих товарищей «Иркутской стенкой». На одной из секций прозы рассматривалось творчество ещё одного иркутянина, Валентина Распутина. Он тогда жил и работал в Красноярске. Убедил же его принять участие в семинаре, как он потом вспоминал, Вампилов. «В шестьдесят пятом году у меня, — говорил в одном из интервью Распутин, — было написано около десятка рассказов или того меньше… А когда поехал в Читу, мне повезло. Повезло потому, что попал в семинар к Владимиру Чивилихину. Он отнёсся ко мне очень хорошо, как мне кажется. Может быть, потому, что он сибиряк и сибиряков выделял, хотя нас, сибиряков, там было много. Если бы я попал к другому руководителю, а так могло случиться, и ему, этому другому руководителю, рассказы мои не понравились, я бы, наверное, бросил писать, потому что был неплохим журналистом. Но Чивилихину они понравились».
Как рассказывал после Владимир Жемчужников, «прочитав рассказ журналиста Валентина Распутина, Владимир Чивилихин три часа диктовал его по телефону в редакцию центральной газеты». Известно, что газета эта — «Комсомольская правда», а вот рассказ назывался «Человек с этого света». Ранее он уже был напечатан в «Советской молодёжи», «Восточно-Сибирской правде» и альманахе «Ангара». В «Комсомолке» же ему дали другой заголовок — «Ветер ищет тебя»…
Любопытно также, что буквально в тот же день газета «Забайкальский рабочий» опубликовала следующий фрагмент репортажа с семинара: «Четвёртая секция прозы. „Первооткрыватель" её — начинающий талантливый прозаик Распутин. С ним знакомы и читинские читатели по публикациям в газетах. Как отметили собратья по перу, уже в первых рассказах чувствуется его собственное „я". Он точен в выборе деталей художественного повествования. Поэтому не случайно, что обсуждение творчества Распутина вылилось в разговор о важности деталей в сочетании с глубокой обрисовкой характеров персонажей в рассказах и повестях». А вот краткое резюме самого Чивилихина: «Красноярский журналист Валентин Распутин — весь в поисках, иногда и неудачных. У него редкое, своеобразное дарование. Ему присущи психологизм, смелость перед сложностью».
Ещё два иркутских геолога — Глеб Пакулов и Геннадий Машкин — решили попытать счастья на литературной тропе. У Глеба в 1964 году вышел сборник стихов и поэм «Славяне», но на семинар он заявил пьесу «Горнист Чапаева». Написанная в форме сказки для детей, она получила одобрение, и вообще дебют поэта в драматургии был признан удачным. На ура прошло и обсуждение повести Геннадия Машкина «Синее море, белый пароход». Её признали едва ли не лучшим произведением из всей представленной на семинаре прозы.
Позже Распутин, обычно не очень-то склонный вспоминать свои отношения со сверстниками, с улыбкой рассказывал: «В Чите, во время семинара, во время ужина меня подвели к столику, за которым сидел Геннадий Николаевич Машкин. Я увидел перед собой крепкого, в геологической штормовке, молодого человека, вокруг которого уже толпились местные журналисты. „Да, да, наслышан, наслышан. Да ты не робей, присаживайся! — точно примеряя на себя неожиданно упавшую на плечи одежду литературного барина, покровительственно проговорил Машкин. — А может, старичок, пригубишь с нами?"»
Как всё в этом мире быстро меняется и забывается! У каждого свой путь, где на творческом пути тебя ожидают не только розы, но и подводные камни…
Литературная «Иркутская стенка» уже на наших глазах повзрослела, «забурела», почти все встроились в привычную, натоптанную колею, никто из вчерашних молодых и обещающих по собственной воле не отказался от предложенных званий, наград и чинов, поскольку не ими была придумана система оценок, поощрений для творческих людей. Скорее наоборот, с некоторой ревностью следили за успехами сотоварищей по перу, поскольку в том поприще, которое было ими выбрано, не было пределов совершенству: ищи, экспериментируй, учись, преодолевай, страдай, терпи, переживай, восхищайся, и конечным мерилом всему, что ты сделал, являешься ты себе сам. На этом построен мир. Из детства пришло правило: дают — бери! Но тут же напоминали: смотри, кто даёт и что требует взамен. Говорят: кому много дано, с того и спрос особый. Брать — легко, отдавать — тяжело. Вот на этом-то оселке всё ломается и всё проверяется. И всё же среди писателей я помню одного, который отказался. Он был из «стенки» военных лейтенантов, пришедших в литературу после войны. После расстрела Белого дома Юрий Васильевич Бондарев отказался получать орден из рук Бориса Ельцина. Та наша «Иркутская стенка» не заметила, что на смену ей подросла другая: Валентина Сидоренко, Анатолий Байбородин, Владимир Скиф, Анатолий Горбунов, Василий Козлов, Татьяна Суровцева, Владимир Максимов, Александр Лаптев. Но это произошло позже, когда в той первой знаменитой «Стенке» не стало Вампилова; его уход был для Иркутска, да и для всех нас невосполнимой потерей.
У попавших в начальство, ещё недавно бывших молодыми, отношение ко мне, да и к Валентине Сидоренко, которая вместе со мной участвовала в седьмом Всесоюзном совещании и была признана одной из лучших, оставалось прежним: молодо-зелено, и «Быков нам не указ! Ну сказали о вас в москвах — что из того? Идите и докажите, что вы соответствуете той полке, на которую вас поставили».
На том памятном для меня московском совещании я познакомился не только с Василем Быковым, но и с другими писателями-фронтовиками: Юрием Бондаревым, Евгением Носовым и Виктором Астафьевым. Все они, кто в большей, а кто в меньшей степени, сыграли свою роль в моей жизни. Василь Быков дал мне рекомендацию в Союз писателей. В Москве на приёмной комиссии, несмотря на то что к тому времени я стал единственным писателем от Иркутской области, награждённым премией Ленинского комсомола, мне неожиданно завернули документы.
— Ну что, надеюсь, ты всё понял? — узнав о результатах голосования, сказали мне в Иркутске. — Как говорится, до Москвы далеко, а до Бога высоко.
Узнав о случившемся, Василь Быков написал апелляцию секретарю Союза писателей России Юрию Васильевичу Бондареву. Мы встретились с Юрием Васильевичем в Москве, он, улыбнувшись, сказал, что начинающего писателя в его жизни ожидают не только розы, но и шипы.
— Ваши земляки посчитали, что премии Ленинского комсомола дают не за взятие городов, а за выслугу годов, — пошутил он. — Они ошибаются, и мы их поправим.
И действительно, на очередном заседании секретариата Бондарев попросил пересмотреть решение приёмной комиссии, и в конечном итоге, с опозданием на два года, я получил писательский билет.
Да, бывало и такое, из песни, как говорится, слов не выкинешь. Каково же было моё удивление, когда, узнав о непростой для меня ситуации, на одном из пленумов ко мне подошёл Евгений Иванович Носов и предложил переехать к ним в Курск.
— Дадим тебе трёхкомнатную квартиру. В Курске есть аэродром, можешь летать и у нас. А лучше бросай штурвал, садись за стол и пиши!
Я не поехал. Расстаться с Иркутском? Нет и ещё раз нет!
На другой год после совещания молодых заведующий сектором по работе с творческой молодёжью отдела культуры ЦК ВЛКСМ Михаил Кизилов вместе с ответственным секретарём по работе с молодыми писателями Юрием Александровичем Лопусовым собрали нас в Свердловске, и там я впервые увидел первого секретаря обкома Бориса Ельцина, на которого, используя его честолюбие и несомненные таранные способности, вскоре сделают ставку те, кто ненавидел Россию. И готовить его начали загодя. И они приехали вместе с нами — посмотреть, послушать, нарисовать образ уральского богатыря, который денно и нощно борется с ненавистными партократами. Ельцин пригласил нас к себе, даже прочитал стихи Михаила Зайцева. И мы заглотили наживку: вроде бы мужик ничего, неравнодушен к слову, достаточно молод и не чета шлёпающему губами Брежневу. Прощаясь, он подарил каждому альбом «Шедевры каслинского литья» с дорогим рубиновым значком Свердловской области на обложке. Тогда мы и предположить не могли, что очень скоро таран сделает своё дело: пробьёт Кремлёвскую стену, с наслаждением примется денно и нощно разрушать ту страну, которую не создавал. Заодно пустит под откос всех нас, пишущих и читающих, отправит в буквальном смысле этого слова по миру.
Но это будет позже.
Весной восемьдесят третьего года меня вновь пригласили на совещание. На этот раз в Пицунду. Сбор в Абхазии, на берегу Чёрного моря, организовали опять-таки Михаил Кизилов и Юрий Лопусов. После Свердловска мы съездили в ГДР, затем в Болгарию. Они решили сделать ставку на молодых, отмеченных на седьмом совещании писателей, которые, по их мнению, представляли новую волну в отечественной литературе. И мы старались не подвести наших московских друзей-кураторов, которые вытаскивали нас, кого с редакции, кого из кабины самолёта, а кого-то и прямо с улицы, чтобы мы могли не только посмотреть мир, но и поучиться друг у друга, почитать, что пишут твои сверстники со всего Советского Союза. Это были незабываемые поездки и встречи, о которых до сих пор мы вспоминаем как о лучших днях нашей творческой молодости.
По пути на море, я встретился в Центральном Доме литераторов с моим бывшим наставником Вячеславом Шугаевым. В последнее время у него ко мне проступила непонятная для меня ревность, я начал ощущать идущий от него холодок, он не подходил к телефону, бросал трубку. Выпив коньяку, Шугаев, глядя на меня в упор холодными голубыми глазами, сообщил, что написал критическую рецензию на мою повесть «Опекун» и при этом, как бы в пику, похвалил узбекского писателя Нурали Кабула. Я молча выслушал его. Для меня его признание было равносильно удару из-за угла — неприятным и болезненным. Повесть уже давно была напечатана, о ней хорошо говорил на совещании Василь Быков, по ней меня приняли в Союз писателей. И тут такая оплеуха! Чтобы как-то сгладить затянувшуюся паузу, я сказал, что в журнале «Новый мир» готовится к публикации моя новая повесть «Приют для списанных пилотов».
— Плохое название, — сказал Шугаев и попросил заказать ещё коньяку.
Расстались мы молча, я понял, что прежних добрых и доверительных отношений между нами уже не будет.
В Дом творчества мы добирались с моим университетским другом, красноярцем Олегом Пащенко. В самолёте я рассказал ему о встрече с Шугаевым.
— Валера, скроенные им штанишки стали для тебя коротки, — выслушав меня, сказал Олег. — Теперь шагай сам и сам выбирай себе дорогу. Жизнь, она не замыкается только на одном Шугаеве. Ты для него теперь что ветер в поле — не загонишь обратно. Как там у Александра Сергеевича: «Восторженных похвал пройдёт ненужный шум; услышишь суд глупца и смех толпы холодной».
— «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм», — в тон ему протянул я. — К тому же они не проходили школу Барабы.
В Пицунде нас встретили уже знакомые по прежним встречам Андрей Скалон, Валера Исаев, Станислав Рыбас, Юрий Гречко, Анатолий Пшеничный, Юрий Сергеев, Михаил Зайцев, Михаил Андреев, Юрий Сергеев, Сергей Алексеев, Юрий Лопусов и Михаил Кизилов. Утром нас собрал Лопусов и взволнованным голосом сказал, что ему только что позвонил сухумский поэт Виталий Шария и сообщил: к нам на семинар из Адлера на машине первого секретаря Абхазии везут Валерия Николаевича Ганичева. Что ж, Юра Лопусов хорошо знал, кто и на чём должен ездить.
В то время для многих писателей Ганичев был небожителем, до которого из провинции было трудно дотянуться. Все пишущие знали, что в последнее время Ганичев занимает пост главного редактора «Роман-газеты», и многие писатели хотели бы познакомиться с ним в надежде попасть на страницы популярного издания, выходившего тогда огромным тиражом. А совсем недавно Валерий Николаевич возглавлял издательство «Молодая гвардия», а затем «Комсомольскую правду». Нам уже приходилось встречаться с ним: во время седьмого совещания молодых писателей он пригласил нас к себе в редакцию, где, обрисовывая обстановку в мире, сообщил, что наши вертолёты уже участвуют в некоторых операциях в Афганистане. И добавил, что только вчера они выбивали бандитов из Герата. До ввода нашего ограниченного контингента в Афганистан было ещё больше полугода. Откровенность и смелость, с какой Валерий Николаевич поделился с нами этой новостью, поразила.
Поразили меня, и не только меня, но и абхазских поэтов и писателей, высказывания Юрия Лопусова в отношении грузин, когда они пригласили нас на шашлыки в лес, на берег горной реки Бзыбь.
От него мы узнали, что между Грузией и Абхазией, мягко говоря, непростые отношения, и резкие высказывания московского гостя о грузинах вызывали у хозяев-абхазов удивление.
— Ой, не поздоровится вам, Юрий Александрович! — воскликнул Виталий Шария. — Грузины — народ злопамятный. Узнают о ваших речах — найдут способ заткнуть вам рот.
Тогда мы ещё не могли предполагать, что не пройдёт и десяти лет — и Абхазия от Сухуми до Гудауты заполыхает огнём. После боевых действий между грузинами и абхазами Дом творчества, в котором проходило наше совещание, будет долго смотреть на море выбитыми окнами.
Ганичева встречали Лопусов с Кизиловым, мы же в это время осматривали окрестности Пицунды.
Совсем неожиданно для меня после обеда ко мне подошла невысокого роста блондинка. Одета она была в короткое, выше колен, платье, волосы были собраны в пучок, ладная, стройная; я тут же обратил внимание, что на ногах у неё были белые спортивные тапочки. На вид ей было лет тридцать, не более.
— Светлана Фёдоровна Ганичева, — представилась она. — Валерий Николаевич хочет поговорить с вами. Вечером после ужина сможете зайти к нам?
Я пожал плечами: надо, так зайду. Светлана Фёдоровна, помолчав немного, вдруг спросила:
— Валера, как же вы пишете? Ведь у вас такая сложная работа.
— А я включаю автопилот, — переваривая новость, не думая, брякнул я. — Достаю ручку, блокнот и начинаю писать.
В тот момент я думал о другом. Я никак не ожидал, что у Валерия Николаевича Ганичева такая молодая и красивая жена. И не сразу сообразил, как же мне себя с ней вести. И допустил промах. Светлана Фёдоровна удивлённо вскинула глаза — она не приняла мою шутку.
— То есть как на автопилоте? — она прищурила глаза.
— Да я так пошутил…
Шутки Светлана Фёдоровна понимала и принимала. Но не от всех.
Вечером все мои друзья пошли на танцы. Я же поднялся в номер к Ганичевым и с волнением постучал в дверь. Встретил меня Валерий Николаевич. Светлана Фёдоровна украшала стол. На тумбочке я заметил красивый букет цветов, на столе зелень, фрукты, кувшин с вином. На диване разглядел свою недавно вышедшую в издательстве «Молодая гвардия» книгу «Почтовый круг», а рядом — «Литературную газету» со статьёй Шугаева.
Одета Светлана Фёдоровна была в белую юбку, светлую кофточку, на руке — изумрудный перстень, на шее поверх блузки — красивые зелёные бусы. Всё продумано, всё в тон. «Должно быть, всё не из магазина, а из художественного салона», — мелькнуло у меня в голове.
Я просидел в номере Ганичевых допоздна, рассказывая о своей работе, о Распутине, Шугаеве. Вспомнили мы Василя Быкова и Астафьева. Валерий Николаевич рассказал, как он начинал свой путь в журналистике и привёл в пример опубликованную им в «Комсомолке» критическую статью «Следствие ведут кунаки», за которую его сняли с редакторства. Тон разговора задавал Ганичев, но Светлана Фёдоровна, как опытный лоцман, направляла его в нужное русло. Мне уже приходилось иметь дело с жёнами писателей, но такого внимания, доброжелательства и участия к себе я ещё не встречал.
На другой день ранним утром мы встретились с Ганичевым на берегу. Выяснилось, что совсем недавно Валерий Николаевич попал в автомобильную аварию, и у него была раздроблена рука. Каждый день по утрам он приходил на пустынный в это время пляж и заплывал в море. Я составил ему компанию.
Вечером, после споров и разговоров в конференц-зале, мы собирались у входа в Дом творчества. Толя Пшеничный приносил гитару, и мы вместе с отдыхающими пели «В нашу гавань заходили корабли». По нашей просьбе на бис Толя виртуозно исполнял незнакомую многим, но, как говорил он, модную в Европе песню «Эммануэль». Мы ему верили, так как Толя работал советником посольства в Бельгии. Но чаще всего почему-то пели песню Остапа Бендера из фильма «Двенадцать стульев», которую исполнял Арчил Гомиашвили:
Где среди пампасов бегают бизоны,
Где над баобабами закаты, словно кровь,
Жил пират угрюмый в дебрях Амазонки,
Жил пират, не верящий в любовь.
Но любовь, обыкновенная, курортная, прохаживалась по аллеям, выискивая свои новые жертвы. И находила! Когда Пицунду накрывала тёмная южная ночь, наша писательская компания разделялась: одни шли на танцплощадку к отдыхающим в Доме творчества «шахтёркам» с Донбасса, а мы с Юрием Лопусовым, Олегом Пащенко, Андреем Скалоном и Валерой Исаевым поднимались в комнату к Ганичевым и там уже под руководством Светланы Фёдоровны, разогретые южным солнцем и абхазским вином, чуть ли не до утра пели комсомольские песни:
Хорошо над Москвою-рекой
Услыхать соловья на рассвете,
Только нам по душе непокой —
Мы сурового времени дети…
Много позже Валерий Николаевич организует на Бежином лугу выездной пленум Союза писателей России. На автобусах мы поедем в Чернь, к давнему другу Валерия Николаевича Виктору Даниловичу Волкову. Волков был начальником отдела культуры Чернского райисполкома, потом стал руководить всем районом. Там, на Бежином лугу, они с Ганичевым проводили праздник «Тургеневское лето». Мы поехали отдохнуть, искупаться, подышать воздухом Ивана Сергеевича Тургенева, а заодно и походить босыми ногами по знаменитому Бежину лугу…
Та поездка оказалась для меня особенной: ночь в поле, аэростат над лугом, песни на свежем воздухе, разговоры о Тургеневе, о литературе, о жизни. Там же у меня произошли новые встречи и завязались новые знакомства. Особенно запомнилась наша вылазка на Козье озеро, когда мы, решив спрямить дорогу, угодили в болотину. «Не зная броду, не лезь в воду!» — смеялись мы, очищая свою обувь и одежду от вонючей глины. Именно там, на Бежином лугу, я впервые за многие годы наконец-то вылез из кабины самолёта, снял с себя мундир и в буквальном смысле этого слова пошёл по земле, ступая по ней босыми ногами.
— Правильно делаешь! Земля лечит, — глянув на мои запылённые ноги, заметил Ганичев.
Как сказал один из героев повести Ивана Сергеевича Тургенева «Первая любовь», у меня никогда не было первой любви. Я сразу же начал со второй. Вернувшись с Бежина луга, я перечитал Тургенева и, вспомнив давний совет Миши Зайцева, начал писать свою первую пьесу, которая с небывалыми трудностями, но всё же будет поставлена через несколько лет иркутским ТЮЗом. После переезда в Москву за короткое время я уже не облетал, как это было до того в Сибири, почти все деревни и города на самолёте, где, кроме столовых, гостиниц и магазинов, я ничего не видел. Здесь я объездил на поездах и машинах всю европейскую часть нашей некогда великой страны. Слава Богу, что нашлись люди, которые сказали: поезжай и посмотри на всё своими глазами, тебе это пригодится.
Побывал в Смоленске, Калуге, Волгограде, Рязани, Курске, Ростове, Николаеве, Севастополе, Санкт-Петербурге, Орле, Омске, Якутске, Ульяновске, Екатеринбурге, Липецке, Ельце, Можайске, Тирасполе, Вологде, Вязьме, Очакове, Тольятти, Дорогобуже, Гагарине, Одессе. Уже на пароходе по Волго-Балтийскому каналу приплыл на Валаам, по пути побывав в Угличе и Мышкине, посмотрел торчащие из воды колокольни затопленной Мологи. Когда писал «Воздушный меч России», то слетал на самолёте на авиабазу Энгельс и даже полетал в кабине ракетоносца.
Особое чувство я испытал, когда впервые, уже поздним вечером, мы приехали на Бородинское поле.
Мы поднялись на батарею Раевского, спустились в дзот, в котором в сорок первом году держали оборону сибиряки под командованием полковника Полосухина. Потом забрались на Семёновские флеши, походили по усыпальнице графа Тучкова — Спасо-Бородинскому храму. До сих пор перед глазами стоят выставленные под открытым небом зеленоватые от времени наполеоновские пушки. «Последний довод короля», — прочёл я на одной из них.
«Что ж, весомый аргумент даже и в наши дни!» — подумал, я вспомнив недавний расстрел Ельциным Белого дома из танков.
Позже наконец-то добрался до Куликова и Прохорова полей, до тех памятных мест, о которых, открывая учебник истории, слышал ещё в школе. Но тогда, детским ещё сознанием, всё принималось за веру: вот книжка, вот картинка, смотри и запоминай.
В авиации есть такое понятие: сличение карты с пролетаемой местностью. Во время полёта у тебя на коленях разостлана отпечатанная бумажная карта. Ты пальцем отыскиваешь свой маршрут и, заглядывая сверху на проплывающую внизу землю, соединяешь себя с тем, что находится под самолётом, убеждаешься, что летишь верно и всё, что есть на карте, реально существует в жизни. Что-то подобное происходило и во время наших поездок по городам и весям нашей, как принято говорить, необъятной России. Уже не на бумаге, не по картинкам и фильмам перед тобой открывалась непростая, зачастую кровавая история нашей земли.
В Смоленске мы побывали в Свято-Успенском соборе, славном своей героической обороной 1609–1611 годов от поляков с его святыней — шитой пеленой «Положение во гроб»; в Курске отстояли службу в Воскресенско-Ильинском храме, где когда-то крестили Серафима Саровского; в Угличе нам показали колокол, который по приказу царя Бориса был сброшен с колокольни, он был бит плетьми, ему вырвали язык, и он был сослан в Тобольск.
В Озерках, где когда-то жил Иван Алексеевич Бунин, мы с учителем истории Натальей Петровой и замечательным елецким писателем Александром Новосельцевым попытались с ходу, с наскоку спасти от закрытия сельскую школу в бывшем имении Ивана Алексеевича Бунина. И так увлеклись этим процессом, что нас чуть было не оставили в школе на вечное поселение. Писатели укатили на автобусе, мы было бросились вдогонку, но тщетно. Пришлось догонять писательскую братию на попутной машине. Позже Наталья Георгиевна напишет о нашем посещении забытой озерецкой школы, заодно вспомнит гимназию, где учились Иван Алексеевич Бунин и Михаил Михайлович Пришвин, расскажет о проблемах сельских школ со времён Ивана Грозного до сегодняшних дней в своей удивительно доброй и добротной книге «Повседневная жизнь школьного учителя от монастырского учения до ЕГЭ».
Это были не просто писательские поездки в туристических целях. И перечисленные выше города и сёла, в которых ты побывал, складывались не в мешок туриста, откуда зачастую ничего нельзя достать. Всё собиралось и складывалось в некое полотно, где всему было своё место. С некоторым удивлением я встречал сибиряков, которые родились на берегах Ангары, но по каким-то причинам откочевали обратно в земли курские и белгородские. Мне всегда казалось, что нет земли краше, чем наша, ангарская. И на то были свои подтверждения. Помню, когда я поступил в лётное училище, то, с детства привыкший ко всему добротному, бревенчатому, обнаружил на бугурусланской земле сёла с земляными полами, соломенными крышами и стенами из кизяка. Но, приехав на Белгородчину и пройдя по мощёным улочкам районных городков, вдруг понял: не всё так в России плохо, можно, оказывается, по-хозяйски, без бревенчатых стен и соломы с кизяком, обустраивать свою жизнь. Вот и потянулись земляки на свою прародину. Из поездок мы привозили впечатления, строчки стихов, новые сюжеты для своих рассказов и повестей. А потом выходили книги: «От Донбасса до Байкала», «Колумб Вселенной», «Нам курсантские снятся погоны», «Воздушный меч России», «Георгий Жуков». Каждый привозил домой своё. Общие впечатления и незаметные, но памятные для души строчки. Из поездки в Севастополь я, например, привёз сочинённый на ходу в автобусе стих: «В Крыму у древнего города Саки я рвал у дороги красные маки. А после сидел у оконца с охапкой крымского солнца».
Не Бог весть что, но при воспоминании о полыхающих вдоль крымских дорог маках перед моими глазами тут же вставал тот нежный, полыхающий теплом букет. И там я встретил своих земляков.
Большинство этих выездов из Москвы было уже организовано Валерием Николаевичем Ганичевым. Я не погрешу, но истинным вдохновителем этих вылазок, их идеологом была, конечно же, Светлана Фёдоровна.
Почему-то больше других мне запомнились поездки в Орёл и Белгород. Орёл — понятно; тот писательский пленум прошёл сразу же после расстрела Белого дома. Встал вопрос: как жить дальше писательскому сообществу? Валерий Николаевич решил собрать пленум в литературной столице России. В поезде мы ехали вместе с замечательным русским поэтом Николаем Старшиновым. Он расспрашивал меня про наше осадное сидение в Белом доме, что видели и как там всё происходило. Кто-то из соседей осторожно стал расспрашивать его о Юлии Друниной.
Я тут же вспомнил, что присутствовал у неё на семинаре, который проходил летом 1974 года в Иркутске. Мне она запомнилась красивой и молодой, в чёрном строгом костюме и белой кофточке. И ещё тогда я отметил её густые золотистые волосы. Ещё сказал, что часть лица у Друниной показалась мне как бы замороженной.
— Это у неё от ранения осколком в шею, — сказал Старшинов. — Замечательная была женщина! И тогда я прочёл посвященное войне стихотворение Юлии Друниной:
Я ушла из дома в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привычный сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем Россия,
Не смогла сыскать.
На посиделках в нашем купе оказалась Светлана Фёдоровна. Она сидела, слушала наш разговор, затем тихо прочитала неизвестное мне на тот момент последнее стихотворение Друниной:
Ухожу, нету сил. Лишь издали
(Всё ж крещёная!) помолюсь
За таких вот, как вы, — за избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
Я слушал Светлану Фёдоровну и почему-то вспоминал октябрьские дни девяносто третьего года. Сразу же после расстрела Белого дома я, раздавленный и побитый депутат Верховного Совета, пришёл к Ганичевым домой, и они на несколько дней укрыли меня в своей квартире. Тогда вечером Валерий Николаевич принёс мне ручку, пачку чистой бумаги и сказал:
— Не теряй времени даром. Пиши, что видел, прямо сейчас. Дальше многое забудется. Иди по свежим впечатлениям.
Я заперся в дальней комнате и начал писать повесть, взяв в эпиграф первые строки стихов, которые вынес из расстрелянного Белого дома:
Плачь, милая, плачь!
Ты своего не узнаешь лика,
Вот что сделал с тобой
--всенародно любимый палач,
Пьяный владыка.
Поездка в Белгород почему-то напомнила мне наши давние встречи в Пицунде. Там такой же тёплой весной мы с Серёжей Котькало, с которым познакомились ещё во время осады Белого дома, тёмным вечером наломали у белгородских частников веток сирени и принесли их Светлане Фёдоровне, Марине и Гале Бушуевой, которая приехала на пленум с детьми из Николаева. Тёплыми вечерами мы вместе с Мариной, Галей и поэтессой из Архангельска Леной Кузьминой, как и в Пицунде, все дни напевали песню на стихи Николая Рубцова «Синенький платочек»:
О том, какие это были дни!
О том, какие это были ночи!
Издалека, как синенький платочек,
Всю жизнь со мной прощаются они…
О том, какие это были дни!
О том, какие это были ночи!
Но вернёмся к вечерам абхазским. Поэты — народ особенный. Скажи им доброе слово — они будут помнить его всю свою жизнь. Там, в Пицунде, мы то и дело устраивали поэтические вечера. Зрителей и слушателей хватало, Дом творчества был заполнен отдыхающими, они с удовольствием ходили на наши поэтические вечера. Мы выступали по кругу, один за другим. Вёл вечера обычно Миша Кизилов, поскольку тогда нас называли птенцами гнезда Кизилова. Ему, как говорится, были и карты в руки. Ганичевы и приглашённые абхазские гости, поэты и журналисты, усаживались среди зрителей. Наверное, со стороны мы тогда напоминали выпущенных из вольер уже не щенков, но ещё и не взрослых лаек. Это сравнение мне пришло в голову, когда я вспомнил, что на семинаре Андрей Скалой утверждал, что миссия писателя, как и сторожевой собаки, — следить за окружающим пространством и предупреждать хозяев о надвигающей опасности.
Обычно первым со своими стихами выходил Толя Пшеничный:
Что бы я без друзей
Значил и что б я мог? —
Был бы я как музей,
Где на двери — замок.
Был бы я как закат —
Не согревал собой.
Был бы деньгой богат,
Был бы я нищ судьбой!..
…Пусть сияют, завлекая,
Чужедальние края.
Там, где матушка родная,
Там и родина твоя!..
Зрителям наши вечерние встречи были интересны тем, что прямо перед глазами открывались не только новые для них имена, но и поэтическая панорама молодой России. Тут же на смену вставал очередной пиит, краснодарец Юра Гречко. Он делал ответный ход, или, как он выражался, озвучивал ответ Чемберлену, хорошо зная, что Пшеничный приехал в Пицунду «из-за бугра»:
Вот и опять я одинок, молод и нищ.
В тамбур пустой молча приткнусь, где втихаря
месяц блеснёт, словно он достаёт из голенищ
тёплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.
Миша Андреев читал свои лирические строки о своей далёкой томской родине:
Далеко от города,
Там, где больше холода,
Где клюют на старицах утром чебаки,
Милая Подгорная!
Ты немного гордая
Потому что пишутся с детства там стихи…
Но особой любовью зрителей пользовались выступления поэта из Волгограда Миши Зайцева. Миша был добр, доверчив и прост. Но это с первого взгляда. У него была чуткая и ранимая душа. Каким-то неуловимым чувством слушатели сразу же распознавали его открытость и несомненный поэтический талант.
Мир предельно прост,
Близки душе родные
Стада небесных звёзд,
В полях — стада земные.
Вечерний свет потух.
По медленному склону
Ведёт стада пастух
К открытому загону.
В ночи стада лежат,
Сны видят золотые.
Все вперемешку спят —
Небесные, земные.
Тогда мы ещё только начинали. Олег Пащенко ещё работал над своей первой повестью «Родичи». Потом он напишет «Спасательный круг», «Жильцы», «Колька Медный, его благородие»… Чуть позже, в феврале 1991 года, создаст и возглавит знаменитую на сегодня большеформатную «Красноярскую газету», где будет печатать всех, кто печётся о России и родной земле. В то время Валера Исаев писал роман «Открытие». До этого у него уже была издана книга стихов «Радуги — речи», а чуть позже появятся неожиданные «Березицкие брехни». Андрей Скалой среди нас со своей книгой «Живые деньги» был уже классиком. Серёжа Алексеев позже напишет романы «Сокровища Валькирии», «Рой», «Волчья хватка», а Слава Рыбас будет говорить со своими читателями словами «Столыпина», «Сталина» «Генерала Кутепова». Юра Сергеев приехал в Пицунду уже со своим романом «Самородок». Чуть позже он напишет «Княжий остров». Бородатый сибиряк, участник седьмого Всесоюзного совещания молодых писателей Миша Щукин к тому времени выпустит свои книги «Посидели, поговорили» и «Дальний клин», которые будут сразу же замечены читающими людьми. Миша Кизилов подарит нам своего «Капитана» и «Службу „С"», Юрий Гречко — «Паром через реку». Миша Андреев, который на морском песке показывал нам приёмы тогда ещё только входящего в моду каратэ, напишет стихи, которые будет распевать во всех уголках нашей родины группа «Иванушки интернешнл»: «Тополиный пух жара, июль». А Расторгуев запоёт «Отчего так в России берёзы шумят». А Юра Лопусов почти на всех участников семинара напишет свои пародии. Через год в «Роман-газете» трёхмиллионным тиражом будут напечатаны мои повести под общим названием «Отцовский штурвал».
Особенно радовались проходящему в Доме творчества семинару молодых писателей отдыхающие от угольной пыли и дымящих терриконов донецкие «шахтёрки» и «горнячки»: откуда-то с неба нежданным подарком упало столько интересных и весёлых пиитов. Воздух был насыщен теплом, запахом сосен, тихим шумом близкого прибоя. По вечерам в тёмных кустах кому-то подмигивали непривычные для сибирского глаза светлячки. Казалось, сама природа решила с лихвой возвратить то, чего я был лишён, находясь среди холода и хляби на маленьких северных аэродромах, где моя жизнь текла под монотонный рёв моторов в тесной, напичканной приборами кабине самолёта. Вот оно, счастье, только не ленись, потрогай рукой, улыбнись ему — и тебе улыбнутся ответно!
По вечерам Юрий Александрович Лопусов, изучая окружающий пейзаж и любуясь красивыми вечерними нарядами гуляющих женщин, не выдержав, выдал проходящей мимо «шахтёрке» экспромт:
Мадам!
Ваш пышный бюст — как денег хруст.
Не проходите мимо, леди.
Мой сейф сердечный ныне пуст,
А вакуум для сейфа вреден.
Молодая женщина на секунду задержала шаг, остановилась, поправила причёску и с улыбкой ответила:
На руке своей мягкой рисую
Тонким пальцем узоры любви.
Я так долго ждала поцелуя,
Ты не бойся, смелей подходи —
И узнаешь ласк моих бездну,
Моих взглядов, улыбок, страстей.
Как пришла сюда, так и исчезну —
Не бывать никогда мне твоей!
— А вы тут на заседаниях стонете, что интерес к поэзии пропадает! — воскликнул Лопусов, обращаясь к стоящим рядом поэтам. — Учитесь, соловьи, у женщин Донбасса!
Миша Зайцев, перед тем как нам всем разъехаться, подарил мне свою книгу:
Ты не спеши, мой друг Валера!
Возьми в пример себе Мольера,
Читай «Тартюф», «Брак поневоле»,
Летай, твори, как ветер в поле…
Тогда я ещё не писал пьесы, но Миша после наших разговоров почему-то вдруг написал мне эти строки.
Там же, в номере у Ганичевых, мы услышали в исполнении Светланы Фёдоровны песню про город Николаев. Выяснилось, что она была родом из основанного Григорием Потёмкиным этого знаменитого города корабелов.
Над лиманом парус белый
И акации в снегу.
Вижу город корабелов
На высоком берегу
А ещё мы пели старую, известную мне ещё со школьных времён, песню «Глобус». Особенно нам нравился припев:
Потому что мы народ бродячий,
Потому что нам нельзя иначе,
Потому что нам нельзя без песен,
Потому что мир без песен тесен.
Там же, в Доме творчества, мы увидели Виктора Шкловского, которого привезли на коляске к морю. Виктор Борисович как-то сказал, что любовь — это пьеса с короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное — научиться вести себя в антракте.
Вот так, на ходу общаясь со сверстниками, мы учились не только правильно вести себя в антракте, но и набираться друг у друга опыта, делясь новыми сюжетами и планами на будущее. Каким оно будет, мы ещё не знали. Но верили: у каждого оно будет своим, большим и не взятым у кого-то в аренду. После встреч в Пицунде Ганичевы взяли нас как бы под свою опеку. Мы стали часто бывать у них дома; если случалось, что я из своего Иркутска попадал в Москву, то Светлана Фёдоровна обязательно доставала билеты на спектакль или новую постановку. Ганичевы по своей природе были, есть и остаются просветителями. То, что им было доступно, они старались показать и поделиться с другими. Когда мы после Пицунды прилетели в Москву, Валерий Николаевич заказал машину, на другой приехал Валера Исаев, и мы отправились в путешествие по Москве. Когда подъехали к Новодевичьему, наш добровольный экскурсовод, доктор исторических наук Валерий Николаевич Ганичев начал свою миссию.
— Монастырь основан в честь взятия Смоленска, — точно читая студентам лекцию, стал рассказывать он. — Сюда была пострижена в монахини царевна Ирина. Здесь похоронены царевна Софья и генерал Брусилов…
Зашли во двор, постояли у могилы генерала Брусилова, на минуту заглянули в собор, нашли нишу, под которой покоились останки властолюбивой царевны, затем пошли на кладбище. Чистые, посыпанные песком аллеи; тесно, вплотную друг к другу, как на последней поверке, стоят пышные ухоженные надгробия.
У могилы Шукшина сидела старушка и смотрела на них, и мы почему-то подумали, что, наверное, это его мать, но постеснялись спросить. Светлана Фёдоровна положила на могилу цветы, и мы пошли дальше.
«Даром любви священным только избранные правят», — на одном из надгробий прочитал я и подтолкнул Пащенко, показал глазами на надпись.
— Василий Макарович Шукшин как-то сказал: главное — не приобрести в этой жизни, не найти, а не растерять, поскольку мы рождаемся полным лукошком, — помолчав, сказал Олег.
Ганичев глянул на Пащенко, хмыкнул:
— Пять баллов сибиряку. Поставим прямо в зачётку.
— Господь сказал: живите как дети! — согласившись с ним, добавила Светлана Фёдоровна.
После осмотра Новодевичьего поехали в Донской монастырь. Вырвавшись из стада спешащих, рычащих, как борзые перед охотой, машин, мы проскочили мост через Москву-реку и свернули налево, к монастырю; у стены вышли из машины и вслед за Светланой Фёдоровной двинулись к входу. Миновали его, и неожиданно шумящий город остался за спиной. Вокруг нас трава по пояс, птички поют, на куполе и по карнизам — вороны. В этой огороженной стенами заброшенности и тишине не ощущалось время. Там и сям, вперемежку с молодыми и зелёными, топорщились наполовину высохшие старые деревья. Под ними грелись на солнышке белые головки одуванчиков. И совсем не верилось, что рядом бежит, торопится куда-то огромный город.
— Сейчас в храме филиал музея архитектуры Щусева, — сказала Светлана Фёдоровна. — Пытаются сохранить то, что осталось.
По пути к храму мы свернули к заброшенному кладбищу. Сквозь траву выглядывали холодные серые плиты, стёртые временем, солнцем и дождями, потрескавшиеся мраморные кресты, тёмно-серые монолитные, в виде гробов, памятники — маленький скорбный уголок давно ушедшей жизни.
— Здесь похоронен Чаадаев, — тихо сказала Светлана Фёдоровна. — Царь Николай считал его сумасшедшим.
— Если бы не стены, наверное, давно бы сровняли бульдозером и залили асфальтом, — заметил я. — Кажется, Карамзин сказал: «Не уважаешь себя — чего ждать, чтобы тебя уважали другие?»
По широким полуразбитым каменным ступенькам мы поднялись в храм, осмотрели выставку. И тут мы увидели вмурованные в кирпичную стену белые горельефы, куски порталов и резных стен.
— Всё, что осталось от храма Христа Спасителя. Был построен на народные деньги в честь избавления России от Наполеона. Более пятнадцати миллионов рублей золотом. Сейчас на его месте бассейн «Москва», — рассказывал Ганичев. — Какие-то куски мрамора использовали для облицовки стен метрополитена, иконостас купила жена американского президента Элеонора Рузвельт. Что можно было продать — за бесценок продали, что невозможно было вывезти — взорвали. Эти горельефы с изображением библейских сюжетов и сцен из русской жизни остались как укор всем нам.
— В честь кого был основан этот монастырь? — спросил Пащенко.
— Донской? В честь избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея. Монастырь этот мужской, а Новодевичий — женский. Мне рассказывали: раньше Донской монастырь звонил — точно в гости приглашал, ну а Новодевичий гудел в ответ: как отслужим, так приедем.
— У нас тоже был монастырь, Иннокентьевский, — сказал я. — В начальной школе, которая когда-то была основана при монастыре как филиал духовной семинарии, я учился четыре года. Говорят, и он так же перезванивался с женским Знаменским. Был знаменит на всю Сибирь. В нём церковному пению, чтению и письменной грамоте училась моя бабушка Матрёна Даниловна. А её отец, мой прадед, Данила Андреевич Ножнин окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию и позже служил в минусинском Градо-Вознесенском соборе.
— Вот как? Надо тебе обязательно съездить туда и поклониться его могиле, — сказала Светлана Фёдоровна. — Вот что, давайте съездим в Архангельское, — неожиданно предложила она. — Место удивительное, и недалеко от города. Лес рядом. Хоть воздухом подышим.
В отличие от Донского монастыря, Архангельское было прибрано, вылизано, трава подстрижена, деревья ухожены.
— Раньше имение принадлежало Голицыным, потом князьям Юсуповым, — рассказывал Валерий Николаевич. — Во дворце — картины Ван Дейка, декорация Гонзаго. В парке — памятник Пушкину. Говорят, он любил бывать здесь.
В специальных тапочках, которые натянули на туфли, мы шли из одного зала в другой. Жёлтые, под слоновую кость, колонны овального зала, мраморные античные скульптуры, голубые вазы, напомнившие купола афганских мечетей, древнеегипетские барельефы, зеркальный паркет столовой — нет, это было чудо.
Вечером мы пошли в Знаменскую церковь слушать хор Воронина, древние распевы, канты. Как сказала Светлана Фёдоровна, попасть туда почти невозможно. Но не для Ганичевых.
Ансамбль состоял всего из четырёх человек: один бас, два баритона и тенор. Ещё одно чудо, которое подарили нам Ганичевы в тот день. Что-то древнее, строгое и печальное наплыло на нас; я сидел тогда оцепеневший, боясь пошевелиться и вздохнуть. Гулкие своды церкви, уносящиеся куда-то ввысь, в пространство, в вечность голоса певцов, тишина зала — разве мог я мечтать об этой нежданной награде? Нам повезло, что именно нам выпал день, который запомнился на всю жизнь.
Господу Богу помолимся,
Древнюю быль возвестим.
Мне в Соловках её сказывал
Инок отец Питирим.
Воронин, красивый, высокий, пел — будто читал молитву. И было непривычно, страшно и хорошо одновременно — аж до мурашек по телу.
Песню про Кудеяра-атамана я слышал давно, у себя дома, на патефоне в исполнении Шаляпина. Но что патефон по сравнению с живым голосом?
Музыка должна идти от сердца к сердцу, а не через механического посредника — радио или магнитофон, говорила со сцены ведущая, и я соглашался: да, всё должно быть именно так.
После концерта Светлана Фёдоровна пригласила нас к себе. Ганичевы жили в Безбожном переулке. Наглаженные, чисто выбритые, мы явились к назначенному часу. И там мы впервые увидели Марину Ганичеву, дочь Светланы Фёдоровны. Поскольку ожидались гости, она решила помочь матери, принесла из кухни огромный пирог. Тогда нам показалось, что в большую комнату Ганичевых заглянуло солнце. У Марины была мягкая улыбка, внимательные, как и у Светланы Фёдоровны, глаза. Красивая, скромненькая, чем-то похожая на отца, она, смущённая, проплыла мимо нас. И сколько мы её ни уговаривали, так и не присела к нам за стол. Друзья-писатели переглянулись. Позже, когда мы вышли от Ганичевых, Саша Герасименко только и говорил о Марине.
— Забыл спросить: замужем она или нет? — вопрошал он.
— А ты вернись и узнай, — посоветовал Исаев.
— Да замужем! Недавно сыграли свадьбу, — сказал Миша Кизилов.
— Хороша Маша, да не наша, — вздохнул Герасименко.
Позже, уже в конце восьмидесятых, мы узнали, что Марина перешла работать редактором в издательство «Молодая гвардия». В этом качестве она побывала в писательском Доме творчества в той же Пицунде, где вновь собрали молодых и, несомненно, самых талантливых на тот момент писателей и поэтов. Там, на вечерней прогулке у кромки моря, у Марины с Олегом Пащенко родилась идея подготовить художественно-публицистический сборник авторов нашего поколения. То есть своеобразный отчёт о сделанном и планах на будущее. Вернувшись в Москву, Марина согласовала эту инициативу с главным редактором издательства. Затем позвонила в Красноярск Пащенко. «Олег, будешь составителем. Сам и предисловие напишешь, — сказала она. — Решение в издательстве принято».
И полетели, пошли на берега Енисея папки с рукописями очерков, рассказов, поэм… Олег даже придумал иллюстрировать сборник репродукциями картин художников послевоенной поросли. «Пусть украшают ряды словесные!» — решил он. Отдельные очерки и рассказы он в Овсянке читал Виктору Астафьеву вслух.
— И чего ты, берёшь псковского златоуста? — по интересовался Астафьев.
— Кого-кого? — не понял Пащенко.
— Курбатова. Он же критик. Ты выпускай книгу, а он пусть критикует. Или хвалит.
Высказывание Астафьева не было спонтанным. Он ничего не говорил, чтобы только говорить.
— Кому был бы интересен Белинский, если бы не было Гоголя?! — как-то, находясь у меня в Добролёте, воскликнул он. — Писатель пашет, критики обсасывают. И зачастую говорят и думают за нас, разбираясь во всём точнее и лучше, чем мы сами.
Об этих словах Астафьева я вспомнил недавно, ещё раз посмотрев фильм кинорежиссёра Сергея Мирошниченко «Река жизни». В нём критик Валентин Курбатов буквально не закрывает рта, говорит и за Валентина Распутина, и за людей, проживающих на берегах Ангары. И везде навязывает своё представление о том, что происходит сегодня в России и на берегах умирающей сибирской реки. Сегодня сваливать всё на Мирошниченко: он, мол, придумал такой режиссёрский ход, — не к лицу, тебя, как и Сапронова, пригласили для съёмок не статистами. Плохо, когда река выходит из берегов, ещё хуже, когда из берегов выходит человек.
— Каждый должен делать своё дело, — подытожил Астафьев. — Не надо тянуть всех под одно одеяло.
— Ну а как же вы? — спросил Пащенко.
— Я? — Астафьев задумался. — Вот, возьми мой рассказ «Кончина». Им и закончи сборник. Молодым в назидание.
На том и порешили. Сборник назвали «Молю прощения». А предисловие Олег озаглавил «Сказать сердцем». Надо добавить, что основная тяжесть в работе над изданием книги легла на Марину Ганичеву. Вот так она собрала нас под одну обложку, выпустив тот теперь уже далёкий, но такой родной и любимый нами сборник. Мы уже давно не молодые, а он остаётся в своём возрасте: весёлый, искренний и нужный всем нам.
В последние годы Марина стала главным редактором детского журнала о русской истории и культуре «О, Русская земля» и вместе с главным редактором «Новой книги России» Сергеем Ивановичем Котькало будут проводить международный конкурс для детей «Гренадеры, вперёд!». Так незаметно она переняла эстафету в жизни писателей России от Светланы Фёдоровны и будет делать всё, чтобы мы, как и раньше, держались вместе и чтобы не потух огонёк русской словесности. Многие помнят, что те люди, на которых упал глаз Светланы Фёдоровны, никогда не уходили из поля её зрения. Она была на премьере моего документального фильма «Иркутские мальчишки», на организованном Сергеем Ивановичем Котькало кинофестивале «Бородинская осень» и вместе с Михаилом Ивановичем Ножкиным поделилась своими впечатлениями об увиденном. Как всегда, говорила точно, эмоционально и объективно. А после, прочитав мой рассказ «Кинбурский волк», а действие рассказа происходит на её родине — на Кинбурской косе, она деликатно возразила Марине, которая посчитала, что это взгляд сибиряка, не совсем точно понимающего, что происходит сегодня на Украине.
В наш последний вечер мы сидели с ней после награждения победителей конкурса «Гренадеры, вперёд!». Сидели у самовара, вспоминали Пицунду, наши многочисленные поездки по России.
— Соединить в рассказе историю, сегодняшние настроения и психологию молодой женщины — задача не из простых, — сказала Светлана Фёдоровна. — Я считаю, что ты с ней справился.
Как много значили для меня её слова! Чем-то они напомнили мне слова Миши Зайцева, которые он написал, уезжая из Пицунды.
Хотелось бы ещё добавить, что Светлана Фёдоровна очень любила певицу Татьяну Петрову и в завершение вечера просила её исполнить песню:
Вы, деньки мои, — голуби белые,
А часы — запоздалые зяблики…
Вскоре её не стало. Вместе с нею ушло что-то доброе и сокровенное, которое не только объединяло, но и согревало всех нас.
На панихиде Патриарх всея Руси Кирилл скажет о Светлане Фёдоровне и о её муже Валерии Николаевиче проникновенные слова:
— Верность Творцу Светлана пронесла от младенчества-детства рядом с матерью Анастасией Алексеевной, воспитавшей троих детей без помощи мужа Фёдора (простого стропальщика Николаевского судостроительного завода, арестованного в горьком тысяча девятьсот тридцать седьмом — в год рождения дочери), — через испытание атеизмом советских лет, высоким общественным положением любимого мужа, многолетним преподаванием в Высшей комсомольской школе на кафедре педагогики до, наконец, возрождения церковной жизни в России. К вере и крещению в восьмидесятых годах двадцатого века привела она и Валерия Николаевича. Вместе с ним на рубеже двух веков она подошла к осознанию святости победоносного адмирала Фёдора Ушакова, над исследованием жизни и деяний которого Ганичев трудился в течение тридцати лет в архивах Москвы, Ленинграда и греческого острова Корфу, от книги к книге всё глубже проникая в глубинную суть души праведного воина. А распахнутой души Светланы Фёдоровны хватало на всех…
Совсем недавно, узнав, что Миши Зайцева уже нет в живых, я вновь перелистал его книгу. Я знал, что Светлана Фёдоровна любила его стихи, считая их точными, образными и светлыми. И натолкнулся на его прощальные строки:
Вдруг под небушком высоким,
Близким-близким и далёким,
В путь последний соберусь.
Что ж, бывает горькой правда:
В путь последний — ну и ладно!
В путь последний — ну и пусть.
Только б дети жили справно,
Улыбались внуки славно,
Стих мой пели наизусть.
Ах, друзья, союз наш редок!
Сдвинем чарки напоследок
И отбросим разом грусть.
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Редактор: А.П. Статейнов
Компьютерная верстка: П.В. Злотников
Корректор: А.В. Леонтьев
Сдано в набор 12.11.2017
Подписано в печать 15.02.2018
Формат 84x108 1/32
Бумага офсетная 80 г/м2
Издательство «Буква Статейнова»
660075 Красноярск, ул. Маерчака, 3, оф. 503
Для писем: 660075, Красноярск, а/я 2430
Тел. (391) 253-83-69, 297-99-09, 211-77-78
E-mail: stateinov@bk.ru, bukva.s@mail.ru
www.krasbukva.ru
www.bukva-stat.ru