Мы старшину лишили хлеба —
Прощай, Антоша, молись за нас…
Вернувшись в казарму, я увидел в каптёрке свет. Тимка собирал свои вещи. Я зашёл в каптёрку, открыл чемодан, достал бутылку шампанского, которую припрятал давно, чтобы отметить выпуск, и поставил на стол перед Шмыгиным. Тимка поднял на меня глаза, затем молча достал из-под стола гранёные стаканы. Выстрелив, пробка ударила в потолок, и шампанское, пенясь, полилось на пол.
— Ничего, я смою, — торопливо сказал Тимка. — Помнишь мою методу? — он развёл в стороны руки и одним движением потянул ладони к себе.
— Помню, как же, — усмехнулся я. — Повозил я тогда глину.
— Ты пойми меня правильно, — выпив шампанского, начал Тимка. — Перед тобой я себя последней собакой чувствую. И ничего с собой поделать не могу. Много было девок у меня, но пролетали мимо, как песенки-однодневки. А Динка, как болезнь, засела. Ты знаешь, она меня к себе не подпускала, — как бы желая выгородить её, продолжал он. — Потом эта поездка по области. Приехали в Русский Иргиз, ну, в то село, где мы с Умрихиным на вынужденную садились. Председатель встретил нас как родных. Концерт в клубе прошёл на ура. Организовал нам ужин, гостиницу. Там всё и произошло. Вчера мы с ней подали заявление.
— Знаю, — коротко ответил я, хотя, честно говоря, это было для меня новостью. — Давай не будем об этом.
— Не будем, — согласился Тимка. — Может, позовём Умрихина?
— Он в городе, тоже сегодня подавал заявление, — засмеялся я. — Наверное, они сейчас уже по-аглицки поют в два голоса про стальную эскадрилью. Антон Филимонович цель себе поставил и ни на один дюйм не отвернёт от неё.
Мы враз замолчали, оставшись каждый наедине со своими мыслями. Вспомнив Тимкино деление на земляков и братьев, я коротко попрощался:
— Ну что, будь здоров, брат. Авось свидимся. В авиации такое возможно. Как это в твоей песне:
Попьём вина, расправим крылья.
Жди нас, Анапа, дрожи, Кавказ…
И, увидев, как дёрнулось Тимкино лицо, я замолчал и, развернувшись, быстро вышел из каптёрки. Мне не хотелось, чтоб он меня окликал. Точка поставлена, что ещё ждать?
Ночью я сидел на скамейке под молодыми тополями. Было тепло, тихо, пахло травой и летом, и почему-то казалось, что меня обняли и, прощаясь, осторожно, чтобы запомнить, обнюхивают пахучие листочки. Я думал о том, что завтра нам должны выдать пилотские удостоверения.
Всё останется позади, начнётся другая жизнь. Какая, я не представлял. Но знал: в ней уже не будет Динки, Шмыгина, Умрихина, всего того, что я приобрёл и потерял в этом городе.
Через шестнадцать лет, у себя в Иркутске, перед вылетом меня попросили зайти в отряд. У дежурного для меня лежало письмо. Я посмотрел на обратный адрес — письмо было из Уфы. Сунув его в карман, я пошёл в диспетчерскую.
Уже в воздухе вспомнил и раскрыл конверт. С первых же строк понял: от Динки. Вот только её фамилию, хоть убей, забыл. Я начал вспоминать все знакомые фамилии по алфавиту. И тут в голове словно вспыхнуло: Жилина.
Она писала, что у неё две девочки и что часто вспоминает Бугуруслан, меня. Шмыгин в Якутии, уже давно распрощался с лётной работой. Пьёт и халтурит в каком-то оркестре, с горечью сообщала Дина.
Через некоторое время письмо имело продолжение. Мне предстояло лететь в Чокурдах. На обратном пути, уже в воздухе, сообщили: Якутск закрылся из-за непогоды. Нам предложили следовать на запасной аэродром. Я решил садиться в Тикси, заправиться топливом и лететь дальше.
И главное, я вспомнил: Дина писала, что там нынче обитал Тимоха Шмыгин.
Аэропорт находился на берегу Ледовитого океана, дул боковой ветер со снегом. При заходе на посадку пришлось исполнить настоящий танец со штурвалом в руках. Из самолёта я вышел мокрым и поднялся в диспетчерскую. Подписывая задание, спросил про Шмыгина.
— Только что был здесь, — сказал диспетчер. — Кого-то встречал. Вы можете позвонить, у него есть телефон.
— Давай приезжай! — заорал Тимка, когда я позвонил ему домой. — У меня как раз гости. Попьём вина, расправим крылья, хоть наше Тикси и не Кавказ.
— Вот это точно! Ваше Тикси далеко не Анапа и не Кавказ. Тут и без вина ветер с ног сшибает. Так ты усёк — через час вылетаю!
— Хорошо, подожди, я сейчас подскочу! Через час, когда я, потеряв терпение, хотел захлопнуть дверь и начать подготовку к полёту, к самолёту подъехала пожарная машина. Из кабины выпрыгнул постаревший и пополневший Элвис Пресли, но глаза оставались теми же плутоватыми, шмыгинскими. Мы церемонно обнялись и, подшучивая друг над другом, отошли чуть в сторону от самолёта.
— С Динкой мы разошлись, — начал рассказывать Тимка. — От меня у неё девка. Поди, уже вовсю за парнями ухлёстывает. А Динка, она, как и многие в её возрасте, принца искала. К сожалению, я до той планки не дотянул. И чтоб тепло было, а здесь, в Якутии, сам видишь, какие условия. Я — в рейсах, она — с оледеневшими пелёнками. Начала скулить: домой хочу. Я ей: пожалуйста, езжай. Уехала, а без неё — скукота, только этим можно спастись, — он выразительно постучал себя по горлу. — Это только в песне глупо Чукотку менять на Крещатик. В жизни всё по-иному. Полгода полярная ночь. Кислорода не хватает. Как только появляется возможность, люди улетают на материк. Подёргалась туда-сюда, а потом другого нашла. Может, она и правильно сделала. Как это у поэта? За то, что разлюбил, я не прошу прощенья. Прости меня, старик, за то, что я её отбил тогда. Всем сделал хуже: тебе, ей, себе. Но кто из нас об этом думает? Тебя она вспоминала. Особенно поначалу.
Я понял: Шмыгин хотел оправдаться передо мной, а скорее, перед собой. И мне почему-то, как и тогда в училище, стало жаль его. Но ещё больше — Динку. Однако жалостью ещё никто никого не вылечил. И не вернул…
— А мне здесь нравится, живу как король! — на клонившись и перекрывая шум двигателей и пурги, кричал он мне в ухо. — В аэропорту всё схвачено, каждая собака знает. Ты приезжай сюда в отпуск. Поохотимся, рыбы половим!..
Ветер рвал его слова, уносил их в ночную темень, в сторону близкого Ледовитого океана. Ухватывая обрывки Тимкиных слов, я улавливал то, что хоть как-то было связано со мною, пытался понять, что произошло в той жизни, где меня уже не было. И неожиданно почувствовал в себе давно забытую ноющую боль.
— Послушай, а где сейчас наш старшина? — желая перевести разговор на что-то более приятное, спросил я.
— Как где? Здесь! — быстро ответил Шмыгин. — Антон Филимонович, как и тогда в училище, мой прямой начальник. Пожарку я у него выпросил. Командует здешней малой авиацией. И меня при себе держит. Можно сказать, мы с ним как Моцарт и Сальери. И Кобра птичья здесь, — Шмыгин знакомо, как и в училищные годы, рассмеялся. — Теперь вся тундра, даже песцы в наших краях говорят по-английски, — он на секунду замолчал и, грустно улыбнувшись, добавил: — Когда-то самолёт казался мне хрустальной сказкой. Я забрался в него — а там капкан. На мои попытки совместить приятное с полезным он сказал: гоу аут! Жизнь не обманешь. Вот такие дела. Там я тебе, брат, свои последние песни привёз, — кивнув на самолёт, прощаясь, сказал он. — Водила должен забросить, спроси у бортмеханика.
Пожарная машина, пробивая фарами пургу, тронулась с места и через несколько секунд скрылась в снежной круговерти. Скользящая с пригорка позёмка серым полотном, точно половой тряпкой, стёрла следы колёс и потекла себе дальше шлифовать взлётную полосу.
Уже в воздухе, когда мы набрали заданный эшелон, бортмеханик принёс шмыгинские подарки. Новыми песнями Шмыгина оказались два мешка мороженой рыбы.
Капитан летающего сарая
— Какое у тебя звание?
Честно говоря, я не ожидал, что этим вопросом прямо на пороге штурманской комнаты меня встретит мой командир Иннокентий Ватрушкин.
После окончания лётного училища, в новенькой серой лётной форме и белой рубашке, наглаженный и начищенный, я приехал на свой первый вылет.
— Лейтенант, — бодро ответил я, ещё не понимая, к чему этот неуместный в данном случае вопрос.
— Вот что, лейтенант! — Ватрушкин сделал паузу, быстрым глазом оглядел мою форму и строго произнёс: — Если хочешь стать капитаном, больше на вылет не опаздывай!
Я машинально глянул на часы. До вылета в Жигалово, который значился в нашем задании, оставалась ещё уйма времени, целых пятьдесят минут. Тем более что рейс был почтово-грузовым, есть-пить не просил, и жаловаться на задержку с вылетом ни у кого причин не было.
— Это не твоё время, — словно угадав мои мысли, строго произнёс Ватрушкин. — На вылет надо являться за час, а тот, кто хочет стать капитаном, является за два.
Я промолчал. Хотя Ватрушкину ещё не было и пятидесяти, но он уже был знаменит, про него говорили, что он знал самого маршала Иосипа Броз Тито. Друзья сказали: мне повезло, что посадили летать с таким опытным командиром.
Ватрушкин был одним из немногих, кто пришёл в авиацию ещё во время войны, пятнадцатилетним мальчишкой. Был мотористом, потом переучился и стал лётчиком. Говорили, что во время войны бывал в Италии, в той самой авиационной части, которая спасла Тито, когда его штаб в Югославии обложил немецкий спецназ.
Были у Ватрушкина взлёты, когда он командовал авиаотрядом в Киренске, были и падения, и тогда ему приходилось начинать свою лётную жизнь как бы с нуля. Впрочем, начальство, уважая его боевое прошлое, с пониманием смотрело на его очевидные слабости; например, всем была известна его склонность к послеполётным фронтовым, как он выражался, ста граммам. Для острастки иногда ему всё же грозили пальцем: мол, смотри, Михалыч, делаем последнее предупреждение. Но где найдёшь такого лётчика? Такие на дороге не валяются.
Ватрушкин был лётчиком от Бога, и ему доверяли самые трудные задания. Он летал на аэрофотосъёмки, садился там, где не только приземляться, но и ходить-то было опасно. Он знал все пригодные и непригодные площадки, доставлял туда врачей, вывозил больных и не считал свою работу особенной.