» — процитировала Танька.
— Это что?
— Это? Очередные стихи…
— А дальше?
— А дальше не помню… — разочарованно вздохнула Танька. — Я вообще из своего мало что помню.
— А ты как?
— А мне наследство привалило. От какой-то дальней родственницы. Квартира в Москве. Вот и отправилась туда, на следующий день после дня рождения. Я бы и в Махачкалу уехала, лишь бы от родни подальше. Работу нашла, на заочный поступила. Замуж даже вышла. Но скоро разведусь. Как только приеду — займусь.
— Почему?
— А надоело… — поморщилась Танька. — Мне уже костыли не нужны…
— А зачем замуж выходила?
— Для нормальности. Типа, все как у всех…
— Не помогло?
— Не-а. Глупости всякие — стирай, убирай, готовь, а для чего? Потому что так положено? Не хочу.
— Большой любви, я так понимаю, не было?
— Не было. Так, подвернулся приличный мальчик. Деньги зарабатывает, не буянит. Но говорить же не о чем. Сидим рядом, спим в одной постели — на кой? Чужие люди. Первый год хоть что-то было. Так, приятность какая-то. А сейчас… Понимаешь, он обычный. Очень правильный такой. Работа, семья, досуг. Мебель, ремонт, новый компьютер, новый телевизор. Платья мне покупает… а на кой черт мне эти платья? Я в юбке-то последний раз в ЗАГС ходила…
Танька глубоко затянулась.
— Ну, не надо мне это все! Не надо. Платья, телевизоры — да наплевать мне на них. Я себе за два года две покупки сделала — компьютер-«четверку» и гитару «Реноме» двенадцатиструнную. Все. Я же не жена, а ехидна. Три кастрюли вымою — четвертую в стенку кину. Противно. Мне бы в ванну залезть, свет выключить и лежать полдня. И еще чтоб палочки сандаловые. И все… У меня своя дорога, понимаешь, своя?
Таньку ощутимо несло, но ей сейчас было все равно. Первый раз в жизни она высказала все это некоему онлайн-психологу, второй раз говорила сейчас Герцогу. А он не спорил и не кивал сочувственно, просто — слушал…
— Я раньше одна жить боялась. Даже девчонку из института у себя поселила. Дуру набитую…
— Почему?
— А у меня мигрень хроническая. Как сложит — так все, гасите свет. А потом уколы себе делать научилась. Любые, даже внутривенные. Ну чем я хуже любого наркомана? И все. И больше мне никто не нужен…
— Ясно, — улыбнулся Герцог.
Танька поняла, что ее манифест независимости несколько перехлестнул за край правдивости.
— Нет, ну не то чтобы совсем никто. Но только чтобы — одной крови… как с тобой…
— Ты моей крови еще не пробовала, дурочка… — жестко оскалился Герцог.
Танька вздрогнула. Хмель куда-то слетел в один момент.
— Да я так… в принципе.
— В принципе или нет — не обольщайся на мой счет. Я не такой уж хороший, как тебе сейчас кажется.
— Мне ничего не кажется, — фыркнула Танька. — Ты просто не напрягаешь… вот и все.
В этом было еще больше неправды, но Таньке не хотелось признаваться в том, что она, кажется, влюбилась по самые уши. Или не влюбилась — а именно так, как она сказала только что. Нашла человека с той же самой группой крови.
— Вот и прекрасно. Спать будем?
— Будем… — потянулась Танька. — Будем-будем…
Но пришлось подождать. Сначала пропищал мобильник, потом Герцог чертыхнулся и полез в Интернет. Вошел в какой-то чат, пристально уставился в монитор и лихорадочно застучал пальцами по клавишам. Взгляд его был злым и сосредоточенным, словно на экране он пытался увидеть чье-то лицо. Танька подошла, не глядя на экран, опустила ему ладонь на загривок, начала разминать мышцы. Герцог едва замечал ее, только иногда, когда собеседник, видимо, замолкал, благодарно терся затылком о Танькины руки.
— Проблемы? — спросила она в какой-то момент.
— Так, полупроблемы. У одного из наших башню рвет, — непонятно объяснил Герцог.
— А ты что, психолог? — удивилась Танька.
— А я — наше все, — с отвращением сказал Герцог, и взялся за десятую за час сигарету. — Имел глупость подписаться под обещанием помогать всем своим. Вот и приходится помогать. Одного водкой отпаивать, другого с иглы снимать, с третьей разговоры разговаривать…
— А зачем тебе это?
— Я сильнее, — без радости ответил Герцог. — Приходится все это делать. Мы своих в беде не бросаем.
— Свои — это кто? — спросила Танька.
Герцог пожал плечами, удивляясь Танькиной глупости, быстро набрал пару фраз, нажал на клавишу ввода и все же ответил:
— Такие как мы.
Подумав, Танька поняла, что имеется в виду под «мы», и задумалась. По всему получалось, что их таких не трое, считая Маршала, а несколько больше. Есть какие-то люди, может даже, в Москве. Целая толпа сумасшедших — и у всех одно безумие на компанию. Это ее удивило и показалось слишком хорошим, чтобы быть правдой.
Утром Герцог куда-то пропал и вернулся к вечеру. Танька весь день просидела дома, маясь скукой между компьютером, книжками из библиотеки Герцога и садом, и к приходу хозяина порядком озверела.
— Ну и где ты был? — мрачно вопросила она, откладывая почти прочитанный сборник Бушкова.
Герцог швырнул бушлат на кресло и удивленно приподнял брови.
— А что?
— А я тут целый день одна сижу, вот что.
— И кто виноват?
— А что мне делать?
— Что хочешь. Я спросил, кто, по-твоему, виноват? — голос Герцога был далек от обычной мягкости, далек настолько, что у Таньки мороз прошел по коже.
— Мне что, уехать? — полезла на рожон Танька.
— Хочешь — уезжай. Я тебя не держу. Хочешь — оставайся. Я тебя не прогоняю. Но претензии свои оставь.
— Я же не могу целый день сидеть дома… — сдалась Танька. — Я тут с ума схожу.
— Так гулять пойди. Или еще что угодно. Только за свое безделье мне претензий не предъявляй. Особенно в такой форме.
— Ладно, не злись. «Признаю свою вину, меру, степень, глубину…» и так далее. Я тут песенку сделала. Только она странная. Белый стих на музыку. Показать?
— А то! Только сейчас я до душа дойду — и готов слушать… — знакомо улыбнулся Герцог, и Танькин страх испарился.
Танька подстроила роскошную черную гитару и покосилась на всякий случай на бумажку с текстом.
Плыли плавно —
Песком по барханам —
Года.
Постепенно сходили «на нет»,
Становились тенями,
Растворялись добавкой в металле машин,
Уходили
В двоичные коды программ…
Нет, не звезды,
Что светят в паденьи
Мучительно ярко.
Нет, не песни,
Что память хранит
До последнего дня.
Черным матовым блеском
Сливалось —
Глаза и обшивка,
Серебром отливало —
Оскал и эмблемы клеймо…
Знали ветер и радугу
Красок пространства,
Уповали — всегда на себя
И порой на друзей…
Уходили
В
Пике
Не умея прощаться…
Уходили
Неслышно
На встречу с судьбой
И по черному черным
Автограф на память
Оставляли
Тем, кто был за спиной…
Мягкая, неровная, но не рваная, а как бы переливающаяся мелодия и хрипловатый Танькин альт слегка загипнотизировали ее саму. Она встряхнула головой, как бы просыпаясь, и вопросительно посмотрела на Герцога.
— Хорошо. Очень хорошо. Дай-ка гитару.
Он показал Таньке пару вариантов перехода между частями мелодии, и, подумав, она выбрала второй. Танька услышала, насколько по-разному звучит гитара в ее руках и руках хозяина. У Таньки она была бархатистой и ленивой, теплой, но равнодушной. И в руки не стремилась, хотя и не отталкивала. У Герцога гитара оживала, становясь серебряным драконом, гибким и порывистым, преданным и независимым, мудрым, как древние легенды. Танькина гитара, оставшаяся в Москве, была «прирученной». Но сейчас она поняла, что такое гитара, которую берут в руки каждый день.
Дни тянулись, однообразные и наполненные вперемешку счастьем и тоской. Ожидание или тихое сидение в уголке, пока Герцог работал, гитара, разговоры, пруд, ночные прогулки, жадные бессонные ночи — и опять все по кругу. В один из дней Танька напросилась в спортивный зал, где Герцог тренировал своих каратистов.
Она не ожидала увидеть таких малышей — в группе были мальчишки восьми-десяти лет. Мальчишки и пара девчонок. Одетые в маленькие кимоно, они казались очень хрупкими и очень трогательными, стоя в шеренгу в большом школьном спортивном зале. Но такими детишки только казались — Танька, сидя в углу, присмотрелась и поняла, что даже в этом возрасте они уже вполне могут за себя постоять. На Герцога они смотрели большими влюбленными глазами, видимо, очень уважая его как тренера. Точнее, сенсея.
В зале Танька увидела еще одно лицо ростовского парня по прозвищу Герцог. «Отец-командир», назвала она его для себя. Герцог был для детей именно отцом и учителем. Он знал не только их имена и уровень умений, он говорил с ними о доме, о родственниках, причем говорил так, что становилось ясно — для него это не только повод для болтовни. Нет, ему нужно было именно знать своих учеников, знать о них многое и знать глубоко. С каждым ребенком он говорил на другом диалекте — едва уловимо менялись интонации, слова, жесты. Он не тренировал их — растил и воспитывал. Он мог быть груб — повысить голос, сказать несколько резких слов; но ясно было, что это не желание унизить, максимум — зацепить и подтолкнуть к чему-то.
Танька поняла, что его так выматывает, но зачем это ему нужно — понять не могла. В том, как Герцог воспитывал свою группу, было что-то большее, нежели ответственность и увлеченность. В этом был некий иной смысл, но Танька его не поняла.
— Помоги-ка мне, — в самом конце тренировки оставив на минуту группу, подошел он к Таньке. — Я им сказал, что ты — важный тренер из Москвы. Скажи одному пару слов. Что он молодец, что он перспективный, что-нибудь такое?
— Хорошо, — кивнула Танька. — А зачем?
— Да надо ему маленько уверенность в себе поднять. Кстати, вон тех двоих приметила? — Герцог незаметно для ребят указал на двух мальчишек, которые были самыми старательными, но при этом выделялись из остальных детей неровной, дерганой пластикой. — ДЦПшники. Им тоже скажи что-нибудь, а?