. У нас тоже есть инициалы. И.С.Л.А.М. – Истинный Свободный Лев Африки и Мира.
Лихорадочная болтовня Фарика слилась с детскими воплями. Спенсер нечасто сталкивался с таким лютым, бешеным антисемитизмом и не знал, что ему противопоставить. Он пожалел, что в раввинской школе не преподавали курс по эффективному разрешению конфликтов с евреененавистниками. Единственной свободной рукой он умудрился вынуть из нагрудного кармана книжку «Мини-спутник еврейского просвещения» и принялся читать вслух:
– Талмуд говорит нам: «Виновный, отрицающий свою вину, удваивает ее».
– Талмуд! – Фарик потер руки. – Давай разберем это слово, «талмуд». «Тал» – из голландского «taal», речь. «Муд», то есть «муть» – мутный, непрозрачный, скрывающий истину. «Тал-муд» – скрывающая истину речь. Речь, которая запутывает, смущает, унижает черного. «Иудей»: иу-дей. Тот, кто что-то делает, замышляет. Куда бы он ни шел, иудей всегда своими делами создает проблемы. «Лимонад». Лимон-ад – миллионы, жидовские миллионы. Для них выгода, для нас ад. «Пре-поц-авать»: учить жидовским нормам. «Флавий Плажид Валентиниан»…
С трудом перелистывая книгу одной рукой, Спенсер искал успокоительный афоризм, который одновременно сможет опровергнуть клевету Фарика.
– Прими свои недостатки с любовью и радостью. Элеазар бен-Иуда из Вормса.
Фарик молча допил пиво.
– Недостатки. И смеешь это говорить херову инвалиду вроде меня? Вот они, типичные высокомерные жидовские махинации.
– Махинации? – Спенсер опешил, впечатленный неожиданным богатством словаря.
Фарик продолжал, проигнорировав наглядный пример того самого высокомерия, о котором он говорил:
– У всех есть своя маленькая книжка – у иудеев, у коммунистов. Так вот, ниггеры тоже завели себе маленькую книжку.
Из заднего кармана джинсов Фарик вынул потертую, ксерокопированную, криво-косо сшитую книжку размером с почтовую открытку. Сунул ее прямо под нос Спенсеру, тот даже почувствовал запах свалявшегося карманного пуха и тонера ксерокса.
– Я не могу ничего прочесть, – сообщил Спенсер.
Фарик отвел трактат назад, пока в фокус не вплыло заглавие: «Маленькая черная книга софизма. Гадости, которые жиды говорят про черных».
Как два чародея, сошедшиеся в магическом поединке, Спенсер и Фарик прижимали к груди свои маленькие книжки и по очереди разили друг друга древними заклинаниями.
– «Я видел лучшие белые умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнаженные, волочащие свои тела по грязным, испачканным спермой, громким, гиперсексуальным улицам черных кварталов, ищущие, как Тарзан Эдгара Райса Берроуза, болезненную дозу на рассвете». Аллен Гинсберг.
– «Если ты истинный иудей, тебя будут уважать за это, а не вопреки этому». – Шимшон Рафаэль Гирш.
– «Фи, фай, фу, фам. Я чую кровь ниггера!» Эндрю Дайс Клэй.
– «Да, я еврей, и когда предки моего достоуважаемого оппонента [Дэниела О’Коннела, британского парламентария] были дикарями на никому не известном острове, мои предки были священниками в храме Соломона». Бенджамин Дизраэли.
– Э, стоп! Эта байда насчет «Мой народ делал то-то, когда твой народ еще жил в пещерах» – наша, не смей. «Ниггер, ниггер, ниггер…» Ленни Брюс.
– «Я еврей, потому что везде, где проливаются слезы страдальца, плачет еврей». Эдмон Флег.
– «Shvartze, shvartze, shvartze…» – Джеки Мейсон.
– «Добрые дела человека – это отдельные акты в длинной драме спасения». Абрахам-Джошуа Хешель.
– «Каждую проститутку, которую мусульмане обращают по модели кальвинистской добродетели, гетто заменяет двумя. Как бы ни были мусульмане привержены уходу за гетто, они неспособны к эффективной и сущностной реформе морали». Байярд Растин.
– Фарик, Байярд Растин не был евреем, он был черным.
– И что? Он небось на них работал, когда писал это. Кроме того, тут рядом с его именем треугольник, это значит, что он был гомосексуалистом – это не лучше, чем быть евреем. Ребе Кахане![23] Ребе Кахане! Ребе Кахане!
Уинстон понял, что его план – дать Фарику замучить раввина, чтобы тот ушел, – дает обратный результат.
– Ребе! – воскликнул он, вскакивая с дивана и включая телевизор. – Фарик! Хватит с нас этих «жид», «мусульманин», «он сказал», «она сказала». Голова от вас болит.
С видом ковбоя, победившего в перестрелке на Диком Западе, Фарик убрал книжку в карман.
– Хорош, Уинстон, ты хочешь сказать, что ни разу не чувствовал еврейской ноги на своей заднице? Давай, выпусти дерьмо, брат. Облегчи душу.
Уинстон подумал.
– Не, я же так на евреях не зациклен, как ты. Чего-то не припомню вообще никаких дел с евреями.
– А потому, что Жид – это невидимая угроза. Я тебе притащу кое-что, называется «Протоколы Сионских мудрецов». Раскладывает еврейский план по полочкам.
– Я не обязан выслушивать этот бред! – завопил Спенсер, не делая, впрочем, попыток уйти.
– И в твоей жизни были евреи.
– Кто?
– Судья, который дал тебе срок за заварушку на 24-й стрит.
– Берман?
– Дошло?
– А еще один, который пытался навесить на меня нарушение УДО, когда не явился мой государственный адвокат, он кто, еврей?
– Судья Артур Кац.
– Слушай, два случая – и оба евреи. Плюх, тебе надо срочно бежать и рассказать придуркам в мусульманской штаб-квартире, что ты раскрыл новый заговор.
– А ты думаешь, я не скажу проповеднику?
– Да, давай, беги к своему главарю, – выпендрился Спенсер, заметивший, что Уинстон не совсем на стороне Фарика.
– Да он даже не мусульманин, – сказал Уинстон, показывая на фариковы костыли. – Мусульманам не нужен такой ублюдок. Зачем им калека? И в Мекке, в главном штабе мусульман, нет парковки для инвалидов.
– Пошел ты на хер, Борз!
Уинстон повернулся к Спенсеру.
– Но Плюх поднял важный вопрос. Ребе, зачем ты здесь, только честно?
Спенсер уставился со стыда в пол и признался:
– Я стал Старшим братом, чтобы написать в газету статью о жизни молодых людей в гетто. У меня нет знакомых молодых людей в гетто, и…
Его откровение было встречено всеобщим презрением. Иоланда больше не хотела обсуждать с ним свои семейные проблемы. Фарик начал бормотать о еврейском консорциуме, контролирующем мировые СМИ.
– Простите, – одновременно выпалили Уинстон и Спенсер.
– Уинстон, ты-то за что извиняешься? – взорвалась Иоланда. – Не надо извиняться, когда ты ничего плохого не сделал.
– Я знаю. Но мне как-то не по себе.
Иоланда с Фариком ждали, когда он попросит священнослужителя уйти. В конце концов, Спенсер был его гостем. Уинстон сидел на диване, сцепив руки на затылке, сжав губы и закрыв глаза. Обман Спенсера огорчил всех, и Джорди бегал кругами по комнате, как ложка-херувим, помешивающая суп из горечи, разочарования и летней жары.
На четвертом кругу он подобрал «Смотри-говори», игрушку, которая преподает малышам начальные знания по коммуникации сельскохозяйственных животных. Если потянуть за шнурок, из пластикового устройства доносится:
– Корова говорит: «Муууу!» Собачка лает: «Гав! Гав!» Овечка говорит: «Беее!»
После каждого лая или хрюка Джорди останавливался перед отцом и пытался воспроизвести характерный клич данного животного. Его кряканье и мяуканье разгрузили обстановку. На мгновение Уинстон забыл о двуличии раввина с дредами.
– Петушок говорит: «Кукареку!»
– Как говорит петушок, Джорди?
– Татаи-ту, – изобразил Джорди, дергая за шнурок.
А какой был бы эквивалент «кукареку», если бы машина пыталась озвучить человека, подумал Уинстон. В этот момент Спенсер, решив добить полученный результат, нарушил молчание:
– Видели какие-нибудь фильмы хорошие в последнее время?
У Уинстона на этот вопрос был ответ.
– Еврейчик, ты совсем не знаешь, когда стоит смолчать? – Терпение Фарика окончательно иссякло. – Или, еще лучше, уйти.
Борзый открыл очередную бутылку пива.
– Хороших фильмов не бывает. Как минимум с тех пор, как билеты подорожали до семи долларов.
– Господи, сейчас этот ниггер начнет говорить про «картины». – Фарик выговорил слово «картины» с придыханием, как произносят его синефилы с общественного ТВ. Затем вернулся к изучению поддельных банкнот с помощью лупы. Время от времени он нарезал кусочки синей и красной нити, разбрасывал их в беспорядке по банкноте и прыскал полиуретановым спреем. – «Картины».
Во время очередного забега Иоланда перехватила Джорди и принюхалась к памперсу.
Спенсер заметил искру в глазах Уинстона, его насмешливую улыбку – тонкую трещинку в горном хребте, который их разделял.
– В каком смысле? – спросил он.
– Зачем большинство людей ходят в кино? Ради развлечения, правильно? Может, еще научиться чему-то. Но большинство придурков хотят угадать, кто этот сраный киллер. И всегда это один и тот же человек.
– Кто?
– Конечно, ублюдок, которого ты меньше всех подозреваешь.
– А вы зачем идете? Зачем тратить деньги?
– Даже не знаю. Когда я был ребенком, ходил смотреть на сиськи кинозвезд. Сейчас фильмы настолько плохие, что они лишают даже этого простого удовольствия.
– Как это?
– Ну, сидишь ты, в одной руке попкорн, в другой газировка. Ждешь, ждешь, смотришь на часы и думаешь: «Сорок пять минут прошло, и эта сука не показывает сиськи! Дерьмо киношка». А если она покажет сиськи раньше сорока пяти минут, то кино полное говно.
– Так выходит, любой фильм плохой, если в главной роли там женщина?
– Кроме «Никиты». Ну, некоторые старые с Натали Вуд тоже ничего. Эта телка была крутой.
– А если главный герой мужчина?
– Если мужчина, особенно если белый мужчина, а обычно так и есть, даже если формально главный – ниггер, тогда фильм должен быть о добре и зле. А белые совсем не те люди, чтобы могут учить меня, что хорошо, а что плохо. И тем более брать с меня за это деньги.
– Но зачем вы тогда идете в кино?