– Йоу, Борз, ты идешь? – спросил Фарик. – Твой предок будет зажигать.
– Не, вы идите.
Иоланда и Фарик поспешили в небольшой, но многолюдный зал. Фарик заметил, что Спенсер собирается сесть в первом ряду, и крикнул:
– Эй, жидок! Подожди! Придержи для меня место, не видишь, что ли, я калека!
Иоланда стукнула его по спине.
– Обязательно называть его «жидок»?
– А что такое? Тебя это слово смущает?
– Нет, но меня уже задрало слышать его от тебя.
– А как его еще называть?
– Я думала, ты последователь «Нации Ислама»! Как насчет «каган», «пейсы», «аид»? Да как угодно, лишь бы не «жидок», достало уже!
– Аид, – задумчиво произнес Фарик, щелкая языком, словно пробовал дорогое вино. – Это мне нравится.
Уинстон стоял у самых дверей. На сцене Клиффорд и его маленький оркестр готовились к представлению. Шугаршак короткими гудками настраивал саксофон, заглядывал в раструб и, выдув несколько нот, тряс инструмент, словно пытался выбить невидимый засор. Гасто сидел за небольшой ударной установкой, репетировал свои фирменные комбинации и соло. Дьюк поправлял и перекладывал барабаны конга, зажатые между коленями. Уинстон вспомнил, как он изводил Дьюка вопросами о разнице между барабанами конга и бонго. Давуд копался в вещмешке, готовил перкуссионные инструменты. Их выбор на сегодняшний вечер определялся, судя по всему, такими немузыкальными качествами, как нарочитая африканскость и ловкость, которые требовались для такой игры.
Уинстон проследил за нервным вышагиванием отца по сцене. И ткнул в Клиффорда пальчиком Джорди:
– Это твой дедушка, Джорди. Он мудак.
Клиффорд Фошей переоделся в свой поэтический наряд. Черный факир выглядел превосходно: на нем были джеллаба, полосатая, как шкура бенгальского тигра, на голове красовалась шапочка куфи сложной вязки, на шее – деревянные бусы и пожелтевшие львиные зубы.
Без лишних слов Клиффорд прошел к трибуне, бережно положил свои часы на пюпитр и вытащил дробовик, из которого выстрелил в воздух, заставив зал замолчать.
– Это за Хьюи. – Бабах! – Это за Фреда Хэмптона.
Он переломил ружье и вставил два новых патрона. Бабах!
– Это за изнасилование моей прабабки. – Бабах!
– А это аванс на будущее.
С потолка посыпались щепки и куски штукатурки, и зрители подались вперед.
Когда Уинстон был помладше, его никто не спрашивал, хочет ли он сходить на отцовские чтения. Уже тогда он стыдился показной воинственности Клиффорда. Домой он возвращался с одним-единственным вопросом: что бы произошло, превратись Клиффорд в белого? Как-то отец принимал участие в воскресном телевизионном ток-шоу. Его участники, какой бы политической ориентации они ни придерживались, одинаково спорили, угрожали и обзывали друг друга. Уинстон осознал, что все гости телепередачи напоминали ему отца и что, родись Клиффорд белым, он был бы точно таким же, воинственным и агрессивным, плевался бы своей риторикой с мягких диванов и вращающихся кресел телестудий вместо тюремных коек и барных табуретов. Когда тем же днем отец позвонил и спросил, видел ли Уинстон его по телевизору, тот ответил «да» и спросил, почему Клиффорд, так пространно рассуждавший об Африке и ее прелестях, не сменил свое рабское имя на африканское. Ответ был такой: «Тогда я не смогу обналичивать чеки». После обязательного обращения к духам йоруба Клиффорд наконец изготовился читать. Услышав знакомую ружейную канонаду, Уинстон повернулся, чтобы уйти. Оставаться не было смысла: он знал всю программу наизусть.
Поэмы о переселении Клиффорда на Кубу: повторяющиеся пеаны, изобилующие образами манго, ржавых автомобилей, сахарного тростника и черноволосых красавиц, которые обожают заниматься любовью до первых петухов. Для разбавления революционного настроя там еще были поэмы про баскетбол, барабаны и, конечно, Джон Колтрейна. За циклом свободы следовали рассказы о том, как Клиффорд, пьяный кубинским ромом и скучающий по материнской стряпне, соорудил плот из кокосов и рыболовной сети, вошел в воды залива Мантасас и экстрадировал себя во Флориду. На бис он читал оду, посвященную Уинстону и его мертвой сестре Бренде. Поэма неумолимо катилась вперед, как «Илиада», которую прекрасным августовским днем читает вслух учитель летней школы. Первая песнь описывала, как, когда на улицах Окленда в штате Калифорния трагически погиб Хьюи П. Ньютон, Клиффорд затребовал к себе через всю страну Уинстона и Бренду. Во время чтения он вставлял цезуры, только не между музыкальными фразами, а между душераздирающими образами, для максимального пафоса.
В день похорон, после трех суток пребывания в автобусах, Уинстон с сестрой прибыли на место. У Уинстона закончились чистые трусы, и его заставили надеть на похороны сестрины трусики. Как он рыдал… Не из-за того, что змеиная голова черного американского сопротивления была отрублена от тела, а потому, что его нижнее белье было тонким, розовым и под резинкой на нем было от руки чернилами написано «Вторник».
Катрены второй песни повествовали, как Клиффорд узнал о смерти дочери, когда сумма назначенных судом алиментов в платежном требовании, догнавшем его после смены четырех адресов, уменьшилась вдвое. Третья песнь посвящалась афроамериканской боевой подготовке юного Уинстона. Подарком ему на тринадцатилетие стал тот самый дробовик двенадцатого калибра, лежавший сейчас на правом бедре Клиффорда. На охоту они ходили в болотистые тростники острова Уордс, где выстрелы из дробовика разгоняли местных бомжей, как голубей в парке. Уинстону приходилось приносить добычу, в основном разорванных дробью опоссумов и котов.
По лицу Клиффорда текли слезы раскаяния, он снимал очки, отпивал воды и переходил к главной посылке поэмы – к тому, как в войне за человеческое счастье других он утратил собственную человечность. После этого отец Уинстона склонял голову; аудитория, не уверенная, закончилась ли поэма, молчала. Тогда он шептал в микрофон «спасибо», все вставали и аплодировали этой лирической публичной демонстрации грязного белья.
Клиффорд искал глазами своего обездоленного сына. Обнаружив его в толпе, просил Уинстона встать. Толпа поворачивалась к Уинстону и улыбалась, аплодисменты усиливались, когда зрители понимали, что это тот самый сын революционера, что явился на похороны Хьюи П. Ньютона в розовых трусиках. Наконец, окончив подписывать книги и обмениваться телефонами с агентами и поклонницами, искупивший грехи борец за свободу подходил к сыну и тепло обнимал его, заставляя Уинстона подумать, что они уйдут в ночь вместе, как Аякс и Теламон после осады Трои. Я тебя люблю. Нет, тебе нельзя с нами, мы тут собрались пропустить пару стаканчиков. Завтра позвоню. Люблю тебя.
Уинстон усадил Джорди в коляску и тихонько вышел из зала. Клиффорд на сцене завел дадаистский речитатив про Фиделя Кастро, упражняясь в словесной игре:
Фидель, Дель-фи,
Дельфы, Дельфийский оракул,
Дракула
Две ложки касторки
Кастро-кастрат
Кастрировать быка на Уолл-Стрит
Уинстон решил отпраздновать статус кандидата походом в кино. Купил пинту джина, бутылку лимонада и махнул проезжавшему такси.
Бордовый «Бьюик Электра» плыл по Второй авеню как списанный дредноут, на полных парах идущий в док на утилизацию. Отец с сыном высовывались в люк в крыше – рукава рубашек полощутся на уличном сирокко, и можно приветствовать всех, от проституток до выгуливаемых померанских шпицев.
– Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета! – вопил Уинстон, вытянув руки, как Дебс на фотографии. – Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета! – Ему нечего было больше сказать: ни программы реформ, ни призывов к обществу. – Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета!
Люди оборачивались посмотреть, что за ненормальный орет из старого «Бьюика», а он почти видел собственные слова, улетающие в поток душного городского воздуха:
– Я сошел с ума и не собираюсь больше терпеть!
Уинстон засмеялся, глотнул джина и завопил:
– Все из-за ложки борща!
– Сюда? – спросил водитель, когда они подъехали к многозальному кинотеатру.
На стенде висели афиши шести фильмов, ни один из них не вызывал у Уинстона интереса. Обычная ерунда: низкобюджетный музыкальный клип, выдающий себя за афроамериканский художественный фильм; летний блокбастер, лопающийся от спецэффектов; три белые независимые «мозаики» рискованного содержания, с плоскими задами, сюжетными интригами из бульварных романов и ездой на машинах туда-сюда; дорогой нарциссистский проект, автором сценария, режиссером и продюсером которого выступает белый стареющий актер, суперзвезда, который играет едкого, циничного брюзгу, находящего смирение и любовь к ближнему в объятиях молодой старлетки. К чертям этот мусор. Вслух он сказал:
– Вези меня в Чайна-таун.
Кинотеатр в Чайна-тауне – одно из самых темных мест во Вселенной, и тьма на секунду убедила Уинстона, что он мертв. Убедившись, что сердце его еще бьется, Уинстон на ощупь спустился по проходу, от спинки к спинке, иногда натыкаясь на чью-нибудь потную шею. Нашел два пустых кресла и провел рукой по вытертому бархату сидений, чтобы не сесть на свежую жвачку. Из пеленки и двух мягких игрушек он соорудил для Джорди шатер, где мальчик быстро уснул, как попугай в накрытой одеялом клетке.
Развалившись в кресле, Уинстон смотрел сквозь клубы сигаретного дыма на гигантский экран. Действие происходило в Гонконге. Два брата, очевидно находившиеся по разные стороны закона, спорили, кто из них готов принести большую жертву друг другу:
– Я убью ради тебя.
– А я умру ради тебя.
Выходя из кино, Уинстон задумался, принял бы он сам пули, предназначенные для сестры, чтобы умереть потом у нее на руках с выражением благородства. Он шел на север по Бауэри и пел главную тему из второго сегодняшнего фильма, «Однажды в Китае», который видел раз десять, не меньше. В двух кварталах от кинотеатра он завернул в зоомагазин, все еще распевая: