Уинстон швырнул через плечо опустевшую жестянку.
– Я повернул эту хреновину на крышке.
Надин поймала банку и присмотрелась к ней. Язычок на клапане банки был повернут на девяносто градусов.
– Блин, а хитро…
– Я-то думал, что вы, придурки, умнее, – усмехнулся Уинстон, исчезая во мраке комнаты.
Буржуй расставил труппу вокруг карточного стола, роль которого исполняла картонная коробка на ящике из-под молока. Несмотря на еле понятную пьяную скороговорку, которой он говорил, Уинстон никогда не видел его таким оживленным. С мастерством постановщика бродвейских мюзиклов он устроил генеральную репетицию спектакля «Три карты», премьера которого предполагалась через неделю. Главная роль досталась Армелло: он стоял за коробкой и его быстрые, как у фокусника, руки заставляли карты вертеться и скакать. Надин была инженю. В ее задачу входило привлечение простаков, взволнованно касаясь груди, медленно облизывать губы и делать опрометчивые ставки по сто долларов.
– Надин, ты должна «продать» свою реплику: «Черт, я проигрываю деньги на подарок дочери». Заставить мужика захотеть стоять рядом с тобой. Кита с раздутыми карманами, который думает, что может показать даме, как это – выиграть много денег, и отвезти тебя домой.
Чарльз и Плюх получили роли второго плана – заслонять стол от будущего игрока, возбуждая тем самым его любопытство. Втянув олуха в игру, они должны были давать ему ценные советы, объяснять преимущества совместной игры, чтобы объединенными усилиями повысить свои шансы обыграть ведущего. Чарльз блистал. Уинстон вспомнил, как они как-то обчистили грузовик с парфюмерией, заглохший на магистрали ФДР, и потом толкали в центре духи по пять долларов флакон. Белый тогда включил безупречный британский акцент: «Прямо из Франции и Италии, лучшие ароматы для вашей мамаши, второй половинки и долбанутых придурков, ваших дружков. Шестьдесят баксов у Сакса на Пятой авеню, всего пять баксов просто на Пятой авеню». Услышав высокородный говор Соединенного Королевства, подданные Ее величества с Карибских островов, вышедшие на обеденный перерыв, буквально дрались за право приобрести парфюм из рук милостивого бритта.
Уинстона традиционно сделали громилой, как и во всех операциях: молчаливый игрок, который стоит в стороне, высматривает полицию или лохов, которые опозорились в присутствии своих девушек и решили вернуть деньги. Когда Борзый потребовал роль со словами, Буржуй дал ему возможность попробовать себя в качестве главного подставного, прямо напротив Армелло. Но Уинстон заслонил собой лампу, и Буржуй отодвинул его в сторону со словами:
– Борзый, ты слишком большой. Никто даже карт не увидит.
С досады Уинстон пнул ящики, рассыпав карты по полу. Только Фарик решился его образумить:
– Слушай, Борз, каждый должен делать то, что у него лучше получается, и, придурок, никто лучше тебя не может разруливать сложные ситуации.
Уинстон подошел к Белому, залез к тому в карман и вытянул пакет с травой. На лице Чарльза нарисовалось покорное «только все не выкуривай», и Уинстон вышел из комнаты.
– Что с тобой? – спросил Антуан.
– Ничего, – ответил Уинстон, глядя на телевизор.
Антуан усмехнулся. Он не видел кузена года два, но тот почти не изменился.
– Борз?
– Что?
– Присаживайся.
Уинстон взгромоздился на сиденье. Раньше ему казалось, что экран телевизора – как зеркало: телепатически отражает мысли, вытянутые из его головы, а потом проигрывает их обратно, чтобы он знал, о чем думает.
– Антуан?
– Что?
– Это что за фильм?
– А ты не узнаешь? Брось, я думал, ты уже все на свете пересмотрел! Это один из фильмов Карла, «Зеленые береты». Джон Уэйн играет вместе с этим ушастым ублюдком, который изображает пронырливого журналиста. Сулу из «Стартрека» играет вьетнамца, который топит за американцев.
– Терпеть не могу фильмы про войну. Особенно те, где есть репортер или писатель. Они никогда не хотят пачкать рук, стреляя по врагу, до последнего момента, когда все-таки берут ствол. Типа если уж писателю приходится убивать, то война, должно быть, действительно ужасна. И их ведь никогда не убивают! Писатель всегда остается в живых.
– Чувак, ты небось ненавидишь отца своего? Что дядя Клиффорд с тобой творил?
Оба смотрели, как военный репортер, которого играл Дэвид Дженссен, разбивает пулемет о ствол дерева. Уинстон захихикал:
– Белые такие предсказуемые.
Он взял бутылку водки с полки и спрятал ее за ногой.
– Антуан, тут где-нибудь можно побыть одному? Мне сейчас Джон Уэйн не по кайфу. Я просто хочу накуриться и расслабиться, вот и все. Карл еще держит эти чокнутые видео?
Антуан дал Уинстону ключ от комнаты брата на этаж выше. Когда Уинстон схватился за ключ, Антуан не сразу тот отпустил. Маленький Борз подрос: он уже вплотную подошел к возрасту, когда из верных товарищей по играм родственники превращаются в почти незнакомцев, которые встречаются разве что на похоронах или случайно сталкиваются на почте.
– Спасибо, братец.
Борзый пошел к лестнице, держа бутылку так, чтобы Антуан не заметил.
– Кстати, как тетя Рути?
12. Колокольчик
Комната Карла, каменная пещера, набитая военными трофеями. Уинстон прошел мимо мечей, нацистских флагов, французских военных крестов и остановился у армейского сундука, набитого видеокассетами. Порылся в записях, читая названия и отбрасывая кассеты в сторону: «AC/DC, Концерт в Будокане»; «Лица смерти»; «Линэрд Скинэрд»; «Линия Мажино», «Джи Джи Аллин»[29]; «Лучшие хоккейные драки всех времен – Проберт на льду»; «Трахатель № 144».
– Вот, это пойдет, – пробурчал Уинстон, вставляя в видеомагнитофон кассету, подписанную «Если ниггер не параноик, он свихнулся. История заговора».
Видео начиналось с блеклых кадров – небось четвертой перезаписи – выступления проповедника «Нации Ислама». Стоя за кафедрой, лектор промокнул потный лоб безупречно сложенным платком и обратился к залу, полному истово верующих:
– История, которую они нам преподают, неполна! Если ей верить, черных не существовало до первого дня рабства. Краснокожих не было на планете до Дня благодарения, мексиканцев – до битвы при Аламо, а азиаты впервые появились, когда сбрасывали бомбы на Перл-Харбор. Вы хотите что-то понять в этом мире? Тогда вам стоит изучить его, белого человека. Я не знаю, почему у черных детей так плохо с учебой, ведь белая версия истории совсем простая. Урок первый: Белый человек первым сделал то да се. Урок второй: Белый человек лучше всех в том и этом. Если повезет, вам об этом расскажут и потом устроят тест по черным и белым. Но все, что вам нужно знать, – Белый человек сделал X, Y и Z для черных в таком-то и таком-то году. Но вам никогда не расскажут, что Черный человек сделал независимо от Белого человека. Никакого множественного выбора, вопросов типа «правда или нет» по истории Черного человека, не связанной с Белым человеком, его войнами, его фобиями, его законами. Вам точно не будут… не станут рассказывать о взаимосвязи между Белым человеком, Черным человеком и акулами в Тихом океане. Не будут… не станут рассказывать, что акулы оказались в Тихом океане, потому что следовали за невольничьими кораблями из Африки, питаясь африканцами, выброшенными за борт.
Устроившись в кресле, Борзый соорудил импровизированный бонг, пробив подвернувшуюся под руку пивную банку окровавленным штыком. Он выкинул из головы урок миссионера на тему работорговли. Что за хуйню этот ниггер несет? Уинстон, конечно, был мыслителем скептического склада, но недоверие у него вызвала даже не историческая сомнительность плавания кораблей с невольниками через Тихий океан, когда кратчайший путь лежал через Атлантику. Его гетто-цинизм опускался гораздо глубже волнистой поверхности океана. Да ладно, акулы в Тихом океане, потому что они следовали за рабами, – чушь собачья. Почему они до сих пор там? Плавают кругами и жалуются: «Ой, Гарольд, что-то давно нам ниггеров не перепадало – жаль, они такие вкусные»?
Вместо пепельницы Уинстон приспособил перевернутый эсэсовский шлем.
– Все, поехали.
Он накрыл губами банку, подпалил горку травы в покореженной емкости и сделал длинную затяжку. Выдохнув дым, увидел, как левая рука проповедника исчезла за краем экрана и ввела в кадр дородную негритянку среднего возраста. Крепкое объятие вжало левый бок женщины в подмышку миссионера, словно они были сиамскими близнецами. Уинстон представил женщину как жертву судебной системы Филадельфии – толпа тепло ее приветствовала.
По залу гулко разносился голос проповедника:
– Вы все знаете, что эта добрая, прекрасная женщина (очередное краткое появление платка), воспитательница замечательных черных детей (женщина согласно кивнула, благодарная за то, что кто-то решил защитить ее честь), высокообразованный учитель, не била ту белую женщину, как про нее рассказывают. Кто посмеет обвинить ее в жестоком избиении той женщины, сущей дьяволицы?
Женщина опустила глаза и наигранно прикрыла губы рукой, но ей не удалось скрыть жуликоватую ухмылку, которая против воли расцвела на ее лице. В ту же секунду зрители поняли, что она побила неизвестную белую женщину. До кафедры донеслись смешки. Улыбка на лице проповедника стала еще шире, и он еще крепче обнял женщину.
– И даже если так…
Хриплый от каннабиса смех Уинстона заглушил раскаты хохота, донесшиеся из динамиков телевизора.
Может, я кое-чему и могу научиться у этого клоуна, – подумал он. – Правы они или нет, это мои ниггеры.
Трава у Белого была забористая, настоящая «индика». Уинстон выдувал кольца дыма и смотрел, как они расходятся. В шее у него что-то щелкнуло; потом он внезапно потерял чувство осязания. Это длилось всего несколько секунд, но ему понравилось ощущение неспособности отличить собственное тело от всего, что его окружает. Йоу, я словно воздух. Нет, нет, воздух – это я. Чуваки мной дышат. Стоп, я и сам дышу собой. Сделай глубокий вдох, йоу, ты обкурился по самый нехуй.