– Остынь. И не корчи из себя святошу: ты только что забрал меня с игры в монте, чтобы познакомить с Брюсом из Новой продуктивной партии, – но тебе это было на руку и не считалось, так, что ли?
– Прогрессивной партии.
– Да плевать. Слушай, я тебя не подставляю под монастырь. Кроме того, ты тупо будешь мне мешать, если что.
Спенсер завел машину и стал ждать, когда пассажир захлопнет свою дверь. Уинстон не двинулся.
– Просто рвани с места, по-гангстерски, – посоветовал он.
Спенсер бросил машину в скорость и резко газанул. От толчка дверь закрылась, как раз когда они выехали на Парк-авеню.
Двигатель «мустанга» рокотал вхолостую. Они остановились у дома Уинстона, но никто не двинулся с места, пока сын Гарри Чепина не вырос похожим на отца.
– Ты все еще хочешь, чтобы я завтра приехал и помог готовиться к дебатам?
– Да, приезжай. Только у Иоланды скоро экзамены, так что мы не сможем сидеть дома.
– Ничего, прогуляемся по району.
– Отлично. Одна только просьба, ребе: приезжай в другой обуви, хорошо?
– Что? Клоги? С ними что-то не так?
– Да, ниггер, клоги. Не надевай их. Если ты думаешь, что я буду с тобой весело цокать по дорожке, то ты сбрендил. Сколько ты за них отдал, интересно?
– Сто сорок долларов.
– Чего?! И на нас гонят, что мы отдаем такие деньжищи за кроссовки? Это на вас, на богатеньких ниггеров, надо обратить внимание. Полторы сотки за две деревяшки! Блин, да я распилю доску пополам, наклею на половинки по носку и продам тебе за полтинник.
Хохоча, Борзый все-таки выпростался из машины, однако тут же нырнул головой обратно и протянул руку. Спенсер медлил, не понимая, какой тип рукопожатия Борзый предлагает, традиционный или что-то специфическое из десятка разновидностей. Наконец они пожали друг другу руки коротко и крепко, как главы государств после успешных переговоров.
– Вот и разница между ниггером вроде меня и ниггером вроде тебя, – сказал Уинстон, выпрямляясь. – Сто сорок за клоги или за кроссовки.
– Белые все равно не видят разницы.
– Это точно.
– Но противнее всего, когда другие черные не видят разницы. Я уже привык, что белые крепче держатся за сумки и переходят на другую сторону улицы.
– Знаешь, когда-то и я перешел бы улицу, увидев тебя, ребе. Только я перешел бы на твою сторону, чтобы поживиться денежками.
– Вот спасибо.
– Ребе, тебе повезло хотя бы потому, что ты говоришь, как белый. Если всю оставшуюся жизнь будешь общаться по телефону, все у тебя будет тип-топ. Вот скажи мне: в чем разница между белыми и черными?
– Это какая-то загадка?
– Нет, я серьезно.
– Белые едят мороженое круглый год, даже зимой. И когда подвозят тебя домой, то высаживают и сразу уезжают. Черные подождут, пока не увидят, что ты нормально зашел внутрь.
– Спасибо, что подвез, ребе.
– Не за что, Уинстон.
– Ладно, до завтра.
Мальчишки, стоявшие в вестибюле, расступились, как ворота шлюза. Когда Уинстон прошел, их ряды вновь сомкнулись. Спенсер подождал пару минут, потом с визгом газанул, закрыв пассажирскую дверь в гангстерском стиле.
20. Infierno – debajo de nueva administración[33]
Остатки рулета с курицей сгинули в глотке Уинстона. Салфетка, насквозь пропитанная жиром, уже не помогала, он облизнул пальцы и вытер рот углом льняной скатерти.
– Не знаю, откуда взялись все этим мексиканцы, но я рад, что они решили сюда переехать. Еда охуенно вкусная.
Спенсер заплатил за еду, и они вышли из «Пуэбла Мехико». Уинстон на ходу допивал холодную орчату.
Они молча шли на север, переваривая еду и окрестности. Подобно пустошам английской провинции или болотам луизианских байю в старых фильмах ужасов, ночью улицы Восточного Гарлема претерпевают метаморфозы. В темноте бродят только дураки и чудовища. Спенсер семенил по Лексингтон-авеню, дергаясь от каждого совиного крика. Уинстон двигался против течения, городской аллигатор, патрулирующий болото в поисках добычи.
На 110-й местные устроили пробку на перекрестке. Игнорируя дорожное движение, они носились между машинами, что-то друг другу орали и показывали жестами, как брокеры на Нью-Йоркской фондовой бирже.
– Тут сегодня жарко! – заметил Уинстон, заметил с таким удовлетворением, что сразу стало ясно, что он имеет в виду скорее городскую суету, чем душный вечер.
Спенсер прочел вывеску на почтовом отделении в дальнем конце 110-й стрит: «СТА ЦИЯ АДСКИЕ ВРАТА».
Неподалеку на перевернутых пластиковых ящиках сидела парочка, одетая в футболки, обрезанные джинсы и шлепанцы из вспененной резины. Они смотрели черно-белый телевизор, запитанный при помощи зажимов-крокодилов от внутренностей фонарного столба. Игра с участием «Янки» сопровождалась драматичным комментарием на испанском. Женщина со свежеуложенной прической оторвалась от экрана и встретила Уинстона широкой улыбкой:
– Эй, Борзый-Борз!
– Как дела, красавица? Как поживаешь?
Ее муж, увидев Уинстона, схватил за ошейник своего коренастого черно-коричневого ротвейлера по кличке Убийство.
– ¿Qué te pasa, бро?
– Suave.
Повернув козырек своей бейсболки под еще более странным углом, Уинстон остановился, чтобы погладить Убийство. Когда собака потянулась, чтобы лизнуть его руку, Уинстон захватил голову пса в замок.
– Как жизнь, ниггер? – спросил он животное, которое ответило лишь умоляющим взглядом карих глаз и попыталось вырваться из захвата.
Уинстон усиливал хватку, пока пес не начал скулить. Удовлетворенный, Борзый отпустил Убийство, и они со Спенсером перешли на другую сторону.
– Готов к занятию? – спросил Спенсер, вручая Уинстону листок бумаги. – Я тут составил список вопросов, которые могут задать на дебатах.
Уинстон, не глядя, скатал листок в трубку.
– Пойдем дальше. Там будет тише.
Цепочка красных огней светофоров терялась где-то вдали. Спенсеру казалось, что они сейчас начнут спуск в преисподнюю, где он станет для Уинстона-Вергилия Дантом.
Много воды утекло с тех пор, как Спенсер ночью ходил по Восточному Гарлему. В прошлый раз они с ребе Циммерманом проводили на 117-й стрит шиву с Беа Вульф, муж которой покоился на кухонном столе (его забрал рак легких). Семь дней Спенсер мотался через уличный хаос между квартирой и рынком, чтобы добыть еды для кошки и свечи, и читал про себя кадиш.
Он повертел головой в поисках призрака мистера Вульфа или других напоминаний о прежнем еврейском присутствии. Перед пекарней сидел по-турецки бродяга в выцветшем свитере и грязных полиэстеровых штанах. Запах свежевыпеченного хлеба смешался с вонью подсохшей мочи. Бомж, казалось, поблескивал, словно едкий воздух покрыл его бронзой, а теплый ночной ветер отполировал металл. Поймав взгляд Спенсера, бродяга приложил к губам большой и указательный пальцы.
– Палочкой не порадуешь?
Спенсер не был уверен, что понимает, что такое «палочка», поэтому, обходя бездомного стороной, лишь покачал головой со снисходительной улыбкой, надеясь, что она успокоит их обоих. Уинстон дал бродяге сигарету.
– Ты не знаешь, в районе еще живут евреи? – спросил Спенсер.
Борзый пожал плечами и сказал, что время от времени видит белых стариков, которые семенят на рынок, или владельцев магазинов, приезжающих на своих «кадиллаках» за выручкой. Может, они и евреи, кто знает.
По улице пронесся боевой клич. На тротуаре перед ними выросла группа недобро выглядящих молодых парней. Они подпрыгивали, как свежесмазанные поршни двигателя, переполненные дурной энергией, которая бурлит на нью-йоркских улицах после одиннадцати вечера. Толпа, как одно целое, пошла на Спенсера и Уинстона. Спенсер приготовился к насилию. Хорошо, что с ними не было Фарика. Тот почувствовал бы его страх, услышал бы, как внутренности Спенсера свиваются в корабельный канат, заметил бы, как он избегает смотреть на парней, словно на прокаженных, а он джентльмен, слишком воспитанный, чтобы таращиться.
Борзый кивнул на окно на втором этаже здания. Там в уголке виднелась маленькая табличка:
RAYMOND TENNENBAUM – ABOGADO Y SEGUROS[34].
– Ты спрашивал про евреев – Тенненбаум же вроде еврей?
Спенсер согласился, все сильнее вжимая голову в плечи: громилы подошли практически вплотную. Он так и слышал издевательскую интонацию Фарика, комментирующего, как Тенненбаум делает деньги с обоих концов: страхует имущество граждан от ущерба, причиняемого такими вот цветными ребятами, а потом защищает интересы тех же парней, когда они совершили преступление.
– Ребе, вытащи руки из карманов, – шепнул Борзый. – И подними свою чертову голову.
Спенсер повиновался. Шумные юнцы остановились в двух шагах от них – так близко, что он чувствовал холодок от их ледяных взглядов. Уинстон двинулся навстречу, протянул руку и, не сбавляя шага, пожал руку главному гоблину.
Так происходило почти с каждой группой молодежи, которую они встречали: крепкое, но быстрое «фирменное» рукопожатие, мимолетный контакт, который, казалось, не только не заставлял участников остановиться, но, наоборот, ускорял их движение по тротуару.
– Как дела, чувак?
– Идут.
– Ну, будь.
Некоторые рукопожатия заканчивались щелчками пальцев, другие – легким ударом костяшек кулака.
– Мир, бог.
Однажды рукопожатие перешло в сильные, медвежьи объятия. Мужчина, которого Уинстон давно не видел, беспомощно стоял, не в силах пошевелить руками.
– Чувак!
– Мой ниггер! Как поживаешь?
Спенсер спросил чуть позже, почему в этот раз были объятия, а не стандартное приветствие.
– Ребе, этот ниггер может много чего рассказать, но дело в том, что он так глубоко завяз, что не может ничего рассказать.
Спенсер провел с Уинстоном на улицах его родного района не так много времени, чтобы определить, занимается в данный момент Младший брат избирательной кампанией или просто прогуливается. Он знал столько людей! И даже те, кто был слишком занят, чтобы поздороваться, смотрели на него как на знакомого.