Напротив того храма расположилось кладбище. Оно так и именовалось – Преображенское. Доподлинно неведомо, связывало ли тот дом с тем кладбищем что-либо, кроме мрачных мыслей посетителей и того, и другого.
Стены дома были выложены старыми мастерами, кладка кирпичная. Раньше красный каленый кирпич пекли другой совсем, не чета современному. Да и клали его по-особому, зачастую через плеть да кровь людскую: дом-то ненамного моложе той бывшей старообрядческой обители, что в далеком прошлом «Успенской часовней на Преображенском погосте» именовалась.
Войдя в подъезд, случайный посетитель даже с малой толикой воображения представляет себе барские конюшни: вот стойла справа и слева, выстланные душистой соломкой, и прям вереница их, а там – и гнедые, и серые, и в яблоках; ржут. Над людьми, наверное, которые после еще будут долгие десятилетия жить, и рожать, и растить тут себе подобных. Ну, чай, лучше, чем в землянках-то, поди.
А случайный медиум на входе насторожится: вот шорох нездешний, а там наверху тень на стене, да вроде как от пустого места – видимо, и не тень вовсе, выходит-то, а облако призрачное. Приглядишься – и верно ведь, что женщина в платочке маячит, да боязливо плечами хрупкими ведет, рукой помахивая. Старенькая, тутошняя, и умерла не так давно, без посторонней помощи, а все неприкаянная мечется: при жизни детей ей недоставало, а сейчас так хоть душу с ними отведет, причем буквально – просочится сквозь стены кирпичные, расположится рядышком и играет с Глебушкой. Тот смотрит на нее внимательно, кивает в ответ на ее байки и смеется звонко – знает, что бабушка ребенка в обиду не даст и от угла острого иногда висок мальчишеский отведет, и к огню открытому не подпустит, да и сглаз соседский на себя примет, крестом отрядит. Ей, бабке старой фантомной, и в этом благодать райская.
Пройти в глубь узкого мрачного прохода, и слева в стойле чувствуется угар пьяный, справа – мать, дочь родную сукой называющая; а сверху и снизу потоки мыслей помоями сквозь шаткие половицы на головы себе подобных просачиваются, матом кроя соседей и работодателей, и государство в придачу, якобы загнавшее их всех в дебри долговых обязательств и глухомань кибернетических отношений.
Мрак. Слезы. В каждом стойле – смерть. Не то чтобы она сама по себе – зло: нет, отнюдь, если только не в собственной петле и не от осколка зеркала на своем запястье. Но всех людей, сгрудившихся в этой плоскостной реальности на конкретном пятачке земли в доме на Преображенке, связывает одна еле уловимая трагическая линия.
Квартира шестьдесят шестая. Символично, но не верно.
Квартира пятьдесят пятая – дважды символично, но в итоге-таки не верно.
Совпадение ли? Нет, ибо вера в совпадения – удел сомневающихся, которые по сути не верят ни во что.
Сергей вышел из подъезда и, пройдя направо вдоль вереницы окон, очутился у небольшой арки с проходом во двор. Дом давил своим коробочным массивом и напичканной судьбами энергетикой. Осенний московский ветер колюче метался среди пустых скамеек и детских горок. В песочнице лежали лопатки и яркие разноцветные формочки. Взгляд вепса уперся в клочок бумаги, беспомощно трепыхавшийся нижним оборванным краем на тонком стволе молодой березы. Верхний держался на скотче, и можно было разобрать, что кто-то просил помощи в поиске человека. Романенко приблизился и механическим жестом расправил старое объявление. На него с отпечатанного на принтере фото глянули глаза… немолодой мужчина… очень уставший взгляд из-под насупленных бровей.
«Учитель», – пронеслось в голове…
Она нервным движением руки откидывает черно-кошачью прядь волос, сбившуюся на глаза. Теперь отчетливо видны пять или шесть металлических колец, вдетых одно за другим по контуру левой брови. Ему отрешенно думается: «Эти тоже сережками называются?» Сережки – это что-то из разряда трогательно-притягательного, ласкающего взгляд и поднимающего настроение. Так ему, по крайней мере, всегда казалось. Эти же, в бровях девочки – как кольца вокруг газового трубопровода: обжимающие, вонзающиеся, требовательные к податливости материала, который они венчают.
– Ну, и че таращишься? – с вызовом бросает она.
На вид лет пятнадцати, в светло-синих облегающих джинсах и черно-блестящей короткой курточке, эта юная женщина смотрит на него с нескрываемой злобой.
– Я вас знаю: вы из девятого «В», – произносит мужчина, начиная чувствовать некую неловкость от ее прямого вызывающего взгляда. Но почему это он должен, собственно, чувствовать неловкость? Это же не он на спортивной площадке в пяти метрах от угла школы высасывает остатки пива из пластиковой полуторалитровой бутыли!
– Напугал, ага!.. – Она ухмыляется, нагло глядя ему в глаза. – Ты, может, вааще извращенец какой, шляешься тут по школьному двору в полутьме…
Тропинка от остановки до спального квартала действительно пролегает через школьный двор, и, припозднившись с работы, он решил сегодня сократить дорогу, прошмыгнув в отверстие в ограждении. Его сын учился в параллельном с ней классе, и, бывая периодически в школе по тому или иному случаю, за девять лет мужчина как-то привык распознавать лица сверстников своего ребенка.
– Барышня, вы бы не огрызались, а перестали все-таки… пить спиртное. Выкиньте бутылку в тот бак. – Он уже жалеет, что несколько мгновений назад сделал ей первое замечание. Стоило ли? Наверняка есть кто-то, кому следовало бы за ней приглядывать. «Если б на ее месте был парень, я бы, наверно, промолчал, – с грустью думается ему. – Факт!»
– Ты чо, педро, она ж денег стоит, – снова огрызается девица, оглядываясь через плечо на стоявшие поодаль гаражи. – У тебя лишней сотни, кстати, не найдется?
Ему начинает казаться, что девочка как-то неестественно реагирует на ситуацию, и он намеревается повернуться уже прочь, плюнуть на эту затею с воспитанием чужих чад. Не то чтобы весь эпизод выглядит ординарным и рутинным, но девица не выражается матерно, и это уже определенный позитив при сложившихся обстоятельствах.
– Ты куда, дядька? – вдруг выкрикивает она ему вслед. – А ну стой, щас закричу!.. Насииильниииик!!!
Он замирает, оторопев. Девица визжит как ошпаренная. Мужчина поворачивается к ней и в этот момент замечает две или три тени, выскакивающие из-за гаражей. Один, судя по всему, продолжает застегивать на ходу ширинку.
– Леля, ты чего орешь?! – кричит одна тень, ближайшая к ним, сиплым подростковым басом, но, замечая рядом стоящего, как вкопанного, мужчину, обращается уже к нему: – Эй, дружбан, у тебя проблемы, что ли? А, друг? Лелька, чего он хотел?
– Пиво забрать! – выплескивает она слова сквозь зубы. – И потрахаться. Прикиньте, еще спросил, мол, у вас что ль перемена между уроками, типа перепихнуться с тобой успеем…
Все трое, замедляя движение, приближаются к мужчине. Напряжение в воздухе заметно нарастает, и мужчина неожиданно замечает, как у него учащается пульс и дыхание начинает вырываться из горла нервными толчками.
– Какая перемена, уроки давно кончились! – все же удивленно произносит сбитый с толку мужчина. – Сколько вам лет, молодые люди? – обращается он к ним. – Эта юная особа не совсем верно восприняла мое замечание. Вам бы тоже не следовало…
Удар приходится откуда-то сзади прямо по шее, а мгновением позднее – другой, уже по лицу, так, что от неожиданности он буквально прикусывает язык, а колени как-то сами подкашиваются, и его тело обмякает, опускаясь на сырую землю. Она пахнет весной: поздний апрель только-только начал высушивать газоны после затяжной и холодной в этом году зимы. Мужчина пытается инстинктивно придержать рукой очки, чтобы они не свалились при падении, – дорогие очки, на его кандидатскую зарплату не каждый год менять станешь! – но не успевает, и они слетают с его лица, больно черканув дужкой по виску. Старый, но крепкий еще виниловый портфельчик приземляется, как ему кажется, секундой позже – рядом, возле головы.
– Ыых! – вырывается у него непроизвольно.
На какой-то миг воцаряется тишина. Затем голос Лельки:
– Тычка, посмотри у него в карманах…
Мужчина пытается привстать на четвереньки, но кто-то грубо буквально втаптывает его голову носком своей обувки в мягкую апрельскую землю. Должно быть, это и есть Тычка.
– Лежи уже, филопед!
– Педофил, дурень!
– Сам дурень. Погляди, чо там в котомке у него.
Слышится шуршание. Курсовые работы третьего курса… никак нельзя их потерять, это же… люди работали, старались, многие ночами бороздили Интернет в поисках информации…
– Простите, молодые люди… – бормочет он, но прикушенный язык уже разбух и еле ворочается, так что изо рта несется нечленораздельная каша.
– Он что, пьяный? – спрашивает кто-то справа. – Посмотри в чемодане – может, бухло там есть еще? Эй, дядька, ты откуда такой идешь, веселый-то?
Мужчина чувствует, как его плащ обшаривают чужие руки. Там лежит его мобильный – найдут?
До него вдруг доносится шорох других приближающихся шагов, и мелькает надежда. Тут же пропадает, впрочем. На улице уже совсем темно. Голос Тычки:
– Гега, чего так долго-то, обосрался там, что ли? У этого ни фига нет – мелочь какая-то в карманах. Слышь, филопед, давай пять сотен, и мы забудем, что ты нашу Лелю хотел отбеременить. А то полицию позовем!
У него нет пяти сотен, и даже одной с собой нет. На работу берет только мелочь на табак, а обедом их кормят за счет университета в студенческой столовой.
– У меня нет столько, – намеревается произнести он, но с губ срывается что-то вроде «уиаэт-тоха».
«Наверно, губы разбили, или при падении… – мелькает в голове мужчины мысль, – а завтра лекция на механическом…»
– Да бухой совсем, чего с ним делать будем? Пусть валяется тут?
Неожиданно Леля выплескивает из себя:
– Он меня узнал! Сказал, из какого я класса. Не бухой, притворяется! Куда оставлять его, вы чего, офигели? Меня мои педры сразу подвесят, если узнают…
Воцаряется тишина. Новый голос – видимо, последнего подошедшего – произносит: