— Мне нужна работа, — промямлила я. — Видишь ли, так получилось, что я долго не работала по семейным обстоятельствам, а теперь…
— А теперь куда делись эти самые семейные обстоятельства? — В Валином голосе не было и тени насмешки, только поэтому я решилась продолжать:
— Мы расстались… так получилось… Я подумала, что ты что-нибудь посоветуешь… — тянула я.
— Видишь ли, я занимаю в своей фирме пост главного бухгалтера! — заявила Валентина.
— Рада за тебя… — совершенно искренне вставила я, но она не дала мне продолжить.
— И я не могу взять тебя к себе, потому что я слишком хорошо тебя знаю! — продолжала она. — Ты ленива, безответственна, невнимательна, неаккуратна и плохо соображаешь! То есть о карьере бухгалтера следует забыть навсегда!
И пока я молчала в полной растерянности от таких слов, она продолжала:
— По этой же причине я не могу рекомендовать тебя в другие фирмы, хотя, скажу без ложной скромности, меня в городе знают и ценят, к моему слову прислушиваются, и если бы я захотела…
Как ни плохо я соображаю, все же дошло, что эта зараза просто надо мной издевается или мстит за школьные годы. Но что я ей сделала? Неужели она так ненавидела меня за то, что Генка Козлов пересел за мою парту?
— Что еще остается? — продолжала Валька голосом, напоминающим звук несмазанной двери, ведущей в ад. — Должность делопроизводителя? Опять-таки ты рассеянна и забывчива, даже имена клиентов по телефону перепутаешь. И те ошибки, которые некоторые начальники мужского пола простят неопытной девчонке, в твоем случае будут выглядеть вопиюще. Остается ставка уборщицы…
— Ну знаешь! — опомнилась я.
— И то я не уверена, что ты умеешь держать в руках швабру!
— Угу, руки у меня не из того места растут, — согласилась я насмешливо. — С детства мамки да няньки за мной ходили… Валя, ты хоть отдаешь себе отчет, с кем разговариваешь? Я с бабушкой жила, больше никого у нас не было!
— Прекрасно отдаю! — теперь в скрипучем голосе прорезались торжествующие нотки. — Ты и сама понимаешь, что я права! Потому что вот даже в семейной жизни, несмотря на броскую внешность, ты потерпела полный крах! А все из-за того, что и в семейной жизни необходимы ответственность, трудолюбие и сообразительность!
Тут я подумала, что ей-то, в полной мере обладающей всеми этими качествами, в семейной жизни они не помогли. Ясно, что мужики, несмотря на ее видное положение, бегут от ее жуткой физиономии и скрипучего голоса как черт от ладана. А может, все дело в ее непроходимом занудстве? В моем случае, однако, Валентина проявила некоторые человеческие черты — злобу и зависть. Это же надо — завидовать мне со школы! Девчонке без отца, без матери, без денег и связей! Просто патология какая-то! Вот бы Генка Козлов узнал!
— Успокойся, — устало сказала я. — Муженек бросил меня, потому что нашел другую — помоложе и понахальнее. Так что трудолюбие тут ни при чем. Будь здорова, желаю дальнейших успехов в работе!
Если вы думаете, что этот разговор меня сильно расстроил, то глубоко ошибаетесь — после того что устроили муж и Альбина, мне многое стало нипочем. Но до чего же Валентина меня ненавидит! А может, не меня, а всех мало-мальски привлекательных женщин. Казалось бы, каждому свое — кто-то удачно выходит замуж, кто-то делает карьеру, твердо стоит на ногах и так далее.
«Будь довольна тем, что у тебя есть!» — всегда говорила бабушка. Я-то была довольна своей семейной жизнью, да что там — я была просто счастлива и досадную неприятность в виде Альбины с ее капризами и болезнями воспринимала стоически.
Нет, такую зависть надо в себе гасить, а то еще заболеешь…
В одном Валентина права: на карьере бухгалтера можно поставить крест, я и вправду ничего не помню из того, чему училась.
Пойти в поломойки я всегда успею. Да это для меня не выход. Мне нужна хорошо оплачиваемая работа, чтобы можно было снимать квартиру. Потому что о том, чтобы начинать процедуру развода и раздела имущества, я не могла и подумать. Только представить себе, что эти двое вывалят на меня на суде! Да еще наймут адвоката, который докажет, что я вообще ни на что не имею права.
То есть со временем все это придется сделать. Но не сейчас, когда при одном воспоминании о той ночи у меня начинают трястись руки, в ушах стучит паровой молот и в тело вонзаются тысячи иголок.
Какое-то время я перекантовалась у Петюни. Правда, это был тот еще вариант: Петюня по части аккуратности что-то среднее между ангорским хомяком, страдающим тяжелой формой шизофрении, и орангутангом подросткового возраста, и дома у него обстановка, как на складе хозтоваров после девятибалльного землетрясения. Я попыталась было навести там какое-то подобие порядка, но он меня чуть не убил. Оказывается, на тех рваных и скомканных бумажках, которые я вымела из-под обеденного стола, у него были записаны важные телефоны и еще более важные мысли. А гнилая деревяшка, отправленная мной в мусоропровод, — ритуальный жезл шамана северного племени цевен. И вообще, он долго внушал мне, что каждая вещь в его доме лежит на специальном, проверенном временем месте, и переложить ее — это акт вандализма и глубокого неуважения к его сложной и ранимой личности.
Так что волей-неволей мне пришлось терпеть этот устоявшийся «порядок».
Кроме того, представьте, каково молодой женщине, не совсем еще махнувшей на себя рукой, жить в одной квартире с одиноким мужчиной, пусть даже и родственником! Нет, не подумайте, что Петюня ко мне вязался, он ведь действительно мне брат, хоть и троюродный, но ежедневно натыкаться на него, выходя из ванной, завернувшись в махровое полотенце… согласитесь, это нервирует.
Однако положение мое было безвыходным, и я стоически терпела все эти неудобства. Тем более что Петюня старался помочь мне с работой по мере сил — вот узнал, что на киностудии проходит кастинг, и пристроил меня туда. Я пошла с надеждой, что меня выберут и появятся работа, слава и деньги. И Володька еще очень пожалеет, что так по-свински со мной обошелся.
Возле неприметной двери сидел на корточках маленький тощий человек с полуприкрытыми коричневыми глазами.
— Здорово, Ченг! — проговорил Сидни, остановившись перед дверью.
Ченг приоткрыл коричневые глаза, посмотрел на белого пристальным, немигающим взглядом змеи, приподнял полу куртки, так что стал виден узкий кривой нож.
— Ты с ума сошел, Ченг! — прошипел Сидни, попятившись. — Ты знаешь меня сто лет!
Ни один мускул на лице Ченга не шелохнулся.
Сидни полез в карман, достал оттуда стершуюся монету с дыркой посредине, показал Ченгу. Тот расплылся в фальшивой улыбке, забормотал:
— Задравствуйте, гасападин Лэнс! Как падживаете, гасападин Лэнс! Чито-то вас давно не было, гасападин Лэнс!
Он открыл дверь, и Сидни проскользнул в душную темноту, бросив привратнику мятую пятерку.
Пройдя по темному кривому коридору, где пахло кровью и специями, он толкнул следующую дверь и на мгновение оглох.
В низком зале, тускло освещенном несколькими качающимися под потолком лампами, яблоку негде было упасть. Сотни лиц — желтых, кофейных, нездорово серых, почти черных — сливались в сплошную колышущуюся массу, жующую, орущую, ругающуюся на десятке языков. Здесь были бледные, истощенные лица курильщиков опиума, завсегдатаев китайских притонов и неестественно блестящие, возбужденные глаза любителей гашиша. Но сейчас все они были охвачены одной всепоглощающей страстью.
В центре зала, в единственном ярко освещенном квадрате, бешено наскакивали друг на друга, отступали и снова бросались в атаку два бойцовых петуха.
Бой продолжался уже достаточно долго, и петухи были залиты кровью, как будто уже побывали под ножом мясника. С первого взгляда было видно, что один уже обречен — сбитый на сторону окровавленный гребень, неуверенная походка, а самое главное — тусклые, потухшие глаза, в которых уже погасла воля к победе, к жизни…
Второй петух прыгнул вперед, нанес сильный, безжалостный удар — и зал взорвался криком: бой закончен.
Старый китаец вышел на ринг, прошелся тряпкой, стер кровь, бросил в ведро побежденного — и на ринг вынесли новых бойцов.
Сидни торопливо протолкался к Массису.
Толстый малаец торопливо принимал ставки, писал на клочках бумаги свои условные значки.
— Здравствуй, Ли… — проговорил Сидни, и собственный голос показался ему фальшивым.
— Здравствуйте, мистер Лэнс! — Круглое лицо букмекера стало еще круглее, словно у сытого кота при виде сметаны. — Никак вы принесли мне должок?
— Нет, Ли, я пока не принес тебе денег… — пробормотал Сидни, самому себе становясь отвратительным. — Я скоро с тобой рассчитаюсь. Не мог бы ты поверить мне в долг?
— В долг? — Букмекер перекосился, как будто раскусил лимон. — Мистер Лэнс, сколько вы мне должны?
— Я точно не помню, Ли…
— Зато я помню! Я очень хорошо помню!
— Последний раз, Ли, последний раз!
— Мистер Лэнс, вы мне это уже говорили! — Букмекер поскучнел и отвернулся к высокому филиппинцу, который трясущимися руками тянул ему смятые деньги.
— Но Ли, мы с тобой знакомы уже сто лет! — тянул Сидни в толстую спину малайца, но тот его больше не замечал.
— Мистер Лэнс? — раздался вдруг совсем рядом негромкий вкрадчивый голос.
— Допустим, — отозвался Сидни, поворачиваясь. Обычно такие оклики в толпе не сулили ничего хорошего.
Перед ним стояла женщина, что само по себе было удивительно. Женщины в этом зале почти никогда не появлялись. Это был мужской мир — мир крови и насилия, денег и страсти.
Но, как будто этого мало, это была белая женщина. Более того — пожилая белая женщина!
Она выглядела в этом зале нелепо и неуместно, как английская королева в борделе или мать Тереза в пивной во время трансляции боксерского поединка. Но, кажется, сама эта женщина нисколько не чувствовала неловкости положения и держалась совершенно уверенно. Она была довольно высокого роста, одета просто и неброско, седые волосы коротко острижены, глаза скрыты за темными очками, в руке — небольшая холщовая сумка.