эти шепоты, быстро прояснил дело. Этот шум издавало стадо горных прыгунов, продиравшееся сквозь кусты.
Их заинтересовал костер. Прыгуны бродили минут пять вокруг него и затем ускакали.
Но вот 11 марта мы вышли из леса в огромную степь, усеянную дынями, которые бушмены окрестили «к’ан». Ощетинившиеся маленькими рожками, желтые, размером с грейпфрут, они значительно лучше, чем саммы. Мы наполнили соком несколько пустых бидонов. А в трех-четырех километрах от этой плантации открыли другую, гораздо лучшую. В окрестностях встречались к’ан и кучо — трюфели песков.
Здесь стояли четыре хижины. Их только что оставили обитатели. Пепел костров был еще теплым. Вероятно, нас выдал шум машины, обратив бушменов в бегство. Именно поэтому там, где можно, я предпочитаю передвигаться пешком!
Попятно, почему бушмены устроили здесь временное жилище: повсюду в окрестностях бродят чующие дыни ориксы. Бесподобное охотничье хозяйство! И дичь, и собаки питаются одними и теми же дынями.
Продвинувшись еще на несколько километров вперед, мы скрылись под высокой красной травой пана, над которой возвышались живые «Эйфелевы башни» — жирафы. На 23-м градусе широты! Это казалось абсолютно невероятным: жирафов не встречали в Калахари южнее 19 градусов. Все послеобеденное время мы видели на песке их следы. А под группой деревьев нашли даже следы столики жирафов.
…12 марта мы продолжали ехать по травяной равнине. Она причиняла джипу еще больше неприятностей, чем буш. Его мы ломали, прорывали, проходили. А травы хотя и были врагом податливым, их пучки гнулись, не разрываясь, но они сдерживали нас, набиваясь за решетку радиатора, доводя воду в нем до кипения. Поросший лесом участок вырисовывался на горизонте почти как убежище.
Лес манил не только нас: там мы застали пять жирафов. Они были ближе чем в тридцати метрах, но мы увидели только тела: головы были где-то вверху над верблюжьими колючками, хорошо прозванными на африкаансе «жирафий терновник». Увидя нас, жирафы с большим шумом пустились наутек.
Так далеко на юг жирафы, я думаю, заходят крайне редко, они неизвестны большинству жителей этих краев. Жирафы — охраняемые животные, но их легко убить: они наивны, и охотникам легко обмануть животных. Браконьеры-бушмены не любят хвастаться своими охотничьими успехами…
13 марта погода испортилась. Мои солнечные часы погасли. Я вынужден был каждые полчаса смотреть сквозь черные очки на небо, отыскивая солнце в наиболее светлой части облаков и рукой указывая курс.
Переутомление убило аппетит, и мы выбросили подстреленных накануне куропаток. Дыни больше не попадались, а наш запас дынного сока испортился. Мучила жажда.
В довершение несчастий проклятый куст морротуа, из которого бушмены делают луки, наносил повреждения нашим плотным покрышкам. Счетчик больше не внушал доверия. Пройденный километраж намного превышал расстояние по прямой. Не сбился ли я с пути?
Пошел мелкий дождик. Поспешно выставленные стаканы, тарелки и резиновый матрац собрали два литра воды.
День 14 марта также занимался пасмурный. Характерная для района Ханзи растительность все не показывалась. Я понял, что сбился с пути, и решил повернуть машину на запад. Мы проехали 40 километров. Пейзаж не менялся. Но что случилось? Ориксы, саблерогие антилопы и каппы спешно перебирались на юго-запад. Степь пустела. На рассвете 15 марта небо стало чернильным, Ориентир по солнцу мы взяли только при выезде. Потом солнце скрылось за черной завесой облаков. Мы катили наугад.
Все еще была полутьма. Мы чувствовали, как приближается гроза, толкнувшая антилоп к переселению. С фантастическим буйством гремел гром, полыхали молнии. Потом начался потоп. Нескольких минут было достаточно, чтобы степь превратилась в озеро.
Уровень вскоре поднялся до подножки нашего стального островка. Мы, сняв рубашки, шорты, приняли душ, а затем напились досыта. Отведя душу, мы подумали о следующих днях и наполнило водой бочонок.
Потом вернулись на свои места под откидным тентом и стали созерцать спектакль. Он длился пять часов под монотонное тиканье «дворника». Мы больше не узнавали Пустыни Жажды. Не голубь с оливковой ветвью[16] объявил нам о наступающем затишье, а грифы, искавшие утонувших зайцев и крыс, как в других местах они летают над пожарищами.
К счастью, пересохшая земля быстро впитывает воду. Не прошло и часа после дождя, и мы вновь двинулись в путь. Но позднее, остановившись на ночевку, мы долго не могли разжечь костер. К тому же комарье в тот вечер просто взбесилось.
16 марта я инстинктивно выбрал курс прямо на север. Менее чем через 15 километров мы наткнулись на следы коров и грузовика. А вскоре мы ужо входили в ранчо Дроцкого — пионера Ханзи.
Разрядка была слишком резкой для Пота и для меня. Мы сразу перешли от непрерывной девятидневной борьбы к беспечной жизни. От голода — к столу, на котором дымился в настоящих чашках настоящий кофе… Мы были сбиты с толку такой переменой и некоторое время мимикой изображали, что по можем поверить в реальность этой простой, по чистой комнаты, в молчаливую услужливость миссис Дроцки, в присутствие самого старика. Он остался крепким, несмотря на совсем седые волосы и бороду. У него были голубые глаза и взгляд ребенка, сохранившийся нетронутым даже после богатой приключениями жизни.
Жена его была именно той женщиной, которая подходила ему: внимательная, скромная, его эхо и его подруга. Как все те женщины, что знавали в молодые годы героические времена Южной Африки. Волнения и прогресс современной эпохи ее даже не коснулись! Ее мысли были о прошлом и о человеке, который и сегодня еще напоминал ее это прошлое…
Ранчо называлось «Купца» (от «ца» — вода на языке ма’наро и «кун» — сокращенно от «кунг», то есть бушмен, — бушменская вода).
— Вода, — сказал мне Дроцки, покусывая трубку, — здесь только в шестидесяти футах от поверхности, в известняках. А вы ведь знаете, на какой глубине она находится в других местах Калахари?
— Да, в 300 футов. Я думаю, что ма’наро удалось здесь добраться до воды, как это позволяет предположить название вашего ранчо? Вы их выселили?
— Что вы! Земля у них осталась. Я даю работу тем, кто хочет ее получить. И многие хотят! Весь мой персонал — ма’наро. Мы хорошо ладим друг с другом. Я говорю на их языке и понимаю буш так же, как и они. Моя жена зовет меня белым бушменом.
Могли ли мы не остаться подольше у человека, который мог оценить проделанный памп путь и поделиться своим чрезвычайно богатым опытом? Но меньшей мере два кофейника уже исчезли в наших желудках. Постепенно Дроцки вернулся к нашему путешествию. Он расспрашивал, какие растения и каких зверей мы встретили. Любое паше сообщение пробуждало в нем воспоминания. Но с наибольшим удовольствием он, казалось, говорил… о солнечных часах.
— С таким прибором вы всегда можете быть уверены, что доберетесь куда вам нужно. Когда я иду далеко в буш, то не беру других приборов для ориентировки. В больших переходах я всегда пользовался куском картона с воткнутой иглой!
Мы попросили своего гостеприимного хозяина рассказать о своих странствованиях.
— Мне придется слишком далеко возвращаться в прошлое.
— Старые истории могут быть интереснее новых.
Он набил трубку. Вечно молчаливая миссис Дроцки в пятый или шестой раз наполнила чашки. В окне показалась голова ма’наро, и добрая женщина сделала ему знак не беспокоить хозяина.
А у того глаза блуждали… Он готовился рассказать любопытную историю!
«Надо вам сказать, что я прибыл в Ханзи вместе со своим отцом в числе самых первых поселенцев. В 1898 году… Его родители остались в Польше и, должно быть, умерли, потому что он уже долгое время не получал известий от них. Отец основал это ранчо, чтобы иметь возможность позднее оставить мне средства на жизнь.
Мы вырыли колодец, построили маленький дом для себя и большой крааль для быков. Однако у нас их было сначала немного. Прежде надо было убить хищников, которые орудовали здесь, а затем установить контакт с бушменами, отучить их нападать на наших животных, привлечь их себе на помощь.
Фортуна нам улыбнулась. У нас была по меньшой мере тысяча голов скота на 10 тысяч моргенов (11700 гектаров), когда не свирепствовал ящур.
Отец предоставил мне распоряжаться стадом. Он знал, что я любил скот и верховую езду. И когда в 1913 году он решил продать 260 голов в Южно-Африканский Союз, он поручил мне сопровождать стадо.
Покупатели были в Лутле; от нас это 250 миль (400 километров) по прямой линии. Немалое расстояние! Не думайте, что в те времена мы могли рассчитывать на ма’наро. Они никогда не соглашались уходить далеко от своего племени. Итак, я отправился один. Одни человек и двести шестьдесят голов скота… Я пошел почти без припасов, если не считать маленького мешка с мукой. Буш должен был кормить меня. Я знал все его секреты. Ведь я воспитывался вместо с бушменами… Отец не сомневался в успехе, и на прощание он мне бросил только: «Иди, мальчик, удачи тебе!»
В первый день самое трудное было заставить быков попять, что я веду их не на пастбище, а в путешествие. В конце концов они повяли, что их вывели не пастись, что они должны идти, и они пошли удивительно кучно, не отставая.
Животные сопровождали меня, как собаки своего хозяина. Мой размеренный шаг увлекал их за собой. И руководимый маленькими картонными солнечными часами, я не отклонялся в сторону. А ведь ваш рейд длился двадцать восемь дней…
Дни были так похожи друг на друга, что я перестал их считать, просверливая только каждый вечер еще одну дырку в своей картонке; так отмечают на прикладе карабина каждую убитую антилопу.
Переходы были разделены на два этапа: утренний, с рассвета до 11 часов, самый длинный; вечерний, короткий, с 13 до 17 часов. Я останавливал стадо в самые жаркие для марша часы, чтобы оно паслось, потому что ночью я не мог следить за скотом, а темнота наступала вскоре после того, как я устраивал ночлег.