— Пойду я.
— Куда тебе идти, вечера нынче длинные, успеешь.
Он был прав, деваться Саше некуда, но хотелось побыть в одиночестве: и с Крыжовым беседовать больше не о чем, и Шая, который вернулся уже, наверно, с кладбища к себе в нору, был противен.
— Да нет, пойду.
Крыжов настаивать не стал. Мало ли какие могут быть дела. Нельзя расспрашивать.
— Как хочешь… Пока отдохни, осмотрись за эти дни — времени хватит, а там поглядим…
— Прощай.
Пес во дворе захрипел, залаял, загремел кольцом. Черно-розовая морда дышала ненавистью. Саша вышел за ворота, медленно зашагал к трамвайной остановке, а собачий лай все несся вслед…
Как предсказывала Люська, флигелек ее Калмыков увидел сразу: небольшой, старый, прилепившийся прокопченной стеной к брандмауэру.
Хотя было по-осеннему прохладно, Люська сидела на крылечке у двери, мурлыкала себе под нос, тихонько покачивалась в такт песне. Глазки ее блестели еще веселее, чем тогда, у Крыжова. Саша вспомнил слова «слуги», что к вечеру отставная бандитка обязательно напивается.
— Ага, прихрял, — сказала Люська, увидев постояльца. — За сколько вперед уплатишь?
— Ну… дней за десять. А вообще я надолго.
— Гони двести пятьдесят, — сразу догадалась, что постоялец «без документа».
Вошли в дом. Саша покорно протянул деньги. Люська взяла, поплевала на них для почина, сунула в карман.
Через сени попали в коридор с двумя дверьми. Люська отворила правую.
— Здесь и живи.
Пыльная, давно небеленная комната выглядела неуютно. Кроме дощатого, ничем не прикрытого стола, колченогого стула и железной койки с продавленным матрацем, в ней не было ничего. На обсиженном мухами шнуре висела тусклая лампочка. Угрюмое, волчье жилье потайных людей.
— Нравится? — равнодушно спросила Люська и без всякого интереса к ответу добавила:
— Переспать есть где, а еще тебе чего…
— Выход отсюда один? — осведомился Калмыков.
Люська угадала его мысли.
— Хазе этой, мальчиша, по нашей с тобой житухе цены нет. Ты сейчас ничего не знаешь, а прижмет — узнаешь и мне спасибо скажешь.
Не добавив больше ни слова, не попрощавшись, вышла.
Саша лег на скрипучую койку, задумался.
Итак, можно подвести первые итоги. Они утешительны. Удалось благополучно пробраться на советскую территорию, так же благополучно приехать в Приморск, связаться с местной организацией. Крыжов произвел на Сашу хорошее впечатление. Правда, окружение его немного странное — Евстигнеюшка, Люська… Но рано делать выводы. Дальше будет видно, не на месяц он сюда приехал и не на два…
Лежа в темноте, Калмыков не мог удержаться от мечтаний.
Он представлял себе, что станет ближайшим помощником Крыжова. Вместе будут составлять проповеди, писать «рефераты», вместе посещать «братьев» и «сестер», рассказывая о вере, а вечера — проводить в тихой, ласковой беседе. Конечно, Крыжов не один, у него есть товарищи по мыслям, собратья по духу. Саша тоже сблизится с ними, они заживут, делясь самым сокровенным, ничего не утаивая друг от друга. Их кружок загорится светлым огоньком во мраке безбожия, и на этот огонек придет все больше и больше ищущих благочестия. Саша и его друзья ни перед кем не закроют двери, каждый гость для них желанен. Политике они не дадут места — только слово божие, покой, добро. Брат Прохор, без сомнения, одобрит его планы, вместе с Сашей горячо возьмется за дело — доброе, славное дело бога. Как счастлив Саша, что может следовать велениям Иеговы!..
Помолившись, Калмыков заснул крепким, спокойным сном молодого, здорового и уверенного в себе человека.
Глава седьмаяЛЮДИ С ДВОЙНЫМ ДНОМ
При втором визите Евстигнеюшка уже не расспрашивала: «К кому?», «Зачем?», «Не из санитарной ли комиссии?» Однако прежде, чем впустить, раза два зорко оглядела Сашу с головы до ног. Бесцеремонный осмотр покоробил молодого человека, и все-таки приходилось признать, что Евстигнеюшка — верный страж крыжовских интересов.
Крыжов любезно встретил гостя на крыльце. Провел в ту комнату, где сидели несколько дней назад.
— Прочел литературу? — спросил Саша после первых приветствий и ничего не значащих фраз.
— Прочел.
— Ну и?..
— Что ж, правильно пишут, по-божески пишут. — Глаза-копейки смотрели без всякого выражения. Вдруг они беспокойно забегали:
— Сестра Евстигнеюшка! — позвал «слуга».
— Компания есть, — объяснил Саше. — Выпить можно. — Искренне пожаловался: — Вот я в одиночку пить не приучен. Другой раз так выпить хочется, а компании нет… Сестра-а!
— Слышу! Слышу! — откликнулась она из коридора.
— Принеси-ка нам сюда, — сделал обратный жест явившейся на зов Евстигнеюшке, — закусочки принеси… и коньячку.
Странным взглядом, в котором смешивались робость и нахальный вызов, поглядел на Сашу. Дело в том, что иеговистская религия строго-настрого запрещает употреблять вино. Пьянство — тягчайший грех для иеговиста. Однако сектантская верхушка в очень узком кругу, среди совсем своих, далеко не всегда придерживается этого правила. И Крыжов шел напролом, раскрываясь перед «братом», которого считал посвященным во все тайны дел и быта «свидетелей Иеговы».
Калмыкова его признание ошеломило. «Как же так?! — с болью и удивлением подумал Саша. — Ведь это грех!». Посмотрел в глаза Крыжову. Тот твердо встретил взгляд «брата».
— Я понимаю, все понимаю, — после паузы заговорил Крыжов. — Только в жизни мы раз живем и жизнь у нас тяжелая. Ты молодой еще, а я на веку такое испытал…
Тоскливые нотки в его голосе тронули Сашу. «Имею ли я право судить других? — спросил он сам себя. — Пьянство — грех, но гордыня перед братьями, осуждение слабых — грех еще больший. Не судить мне его надо, а убеждать, внушить стремление к лучшему».
— Я, что же, я ничего, — неуверенно сказал Саша. — Только нельзя ведь, вера не велит.
— Ничего, таким, как мы с тобой, можно, — твердо возразил Крыжов, поняв, что «брат» уступает. Весь этот разговор имел большое значение для Крыжова. Если гость смягчился раз, будет податлив и дальше. Крыжов становился настойчивее. — Закуска готова, попробуем коньячку.
Крыжов взглядом подгонял Евстигнеюшку. Как только она подала и вышла, торопливо наполнил рюмки. Рука его дрожала, стекло стукалось о стекло, однако ни капли коньяку мимо не пролил.
— По первой, — сказал Крыжов, — за благополучный приезд и спокойное проживание в нашем городе… Или куда дальше проследовать собираешься? — добавил, вроде невзначай. Конспирация — конспирацией, а все-таки узнать больше о необычном госте хотелось, ой, как хотелось!
— Там видно будет… Поживу пока, — неопределенно ответил Калмыков.
— Ясно! Поехали! — привычным движением выплеснул коньяк в рот. Удовлетворенно почмокал пухлыми губами, обмакнул в сахар прозрачный ломтик лимона.
Саша неумело откупорил бутылку с нарзаном, налил в стакан, выпил. Крыжов насмешливо наблюдал за ним:
— Что, видно давно пробовать не доводилось?
Саша понял намек — Крыжов твердо уверен, что гость бежал из заключения. Пусть, разубеждать не стоит. На вопрос Крыжова не ответил. «Слуга» понял молчание, как подтверждение своей догадки.
— Да, насчет этого там, — подчеркнул «там», — не сладко… Да и насчет всего прочего тоже. Ну, по следующей.
После первой же рюмки руки Крыжова перестали дрожать. Точным тренированным движением налил «под поясок».
— Чтоб живы-здоровы были.
Выпил, пошлепал губами. Зажевал новый лимонный ломтик — другой закуски не признавал.
Саша незаметно отодвинул рюмку. Съел что-то. Спросил, возвращаясь к началу беседы:
— Так прочел литературу?
— Прочел, принял, как говорится, к сведению и руководству… Давай выпьем.
— Спасибо, с меня хватит.
— Твое дело, неволить не могу. А я, если не возражаешь, дерябну.
Саша промолчал.
Крыжов налил, выпил. Глаза его совсем потускнели, пухлое лицо покрыл нездоровый пятнистый румянец.
«Как бы он не охмелел, — подумал Калмыков. — Нет, я его заставлю с бутылкой распрощаться».
Вслух спросил:
— А хранишь литературу где?
— Не сомневайся, надежных мест много, — ухмыльнулся Крыжов. — Вот, глянь.
Вышел в коридор, принес старую, лоснившуюся от грязи табуретку. Показал Саше.
— Табуретка, как табуретка, — определил Калмыков.
— Верно, — хвастливо ответил «слуга», видимо, довольный собственной изобретательностью. — А теперь — вот.
Перевернул табуретку, выдвинул из под сиденья дощечку. Показался небольшой тайник. В нем лежали журналы, которые дал Саша.
— Неплохо, — похвалил Калмыков. — Надежно.
— Надежно-то надежно, — на лицо «слуги» набежала тень. — До поры-времени, конечно.
Вынес табуретку обратно в коридор, вернулся, присел к столу.
— Я не случайно пришел, — сказал Саша после паузы. — Работает радио?
— Работает, чего ему делается.
Калмыков подошел к приемнику, включил. Бережно двигал ручку настройки коротких волн, поглядывая на часы. В большом полированном ящике сухо потрескивало. Хозяин с любопытством наблюдал за Сашей.
Из приемника понеслась музыка — торжественная, тягучая. После двух-трехминутного оркестрового вступления, заговорил отлично поставленный мужской голос:
— Сестры и братья во всем мире! Слушайте слово бога…
Голос ворковал, извивался, лез в душу. Четкое соблюдение знаков препинания, ударений, показывало, что обладатель голоса приложил немало усилий, изучая трудный русский язык. Акцента почти не чувствовалось.
Калмыков слушал внимательно. Подражая ему, «слуга» не отрывал желтых глаз от светящейся шкалы.
Когда мужской голос замолк, Саша взял Крыжова за руку:
— Сейчас обо мне будет. Слушай.
«Незнакомый брат! — проникновенно, с подкупающей печалью заговорила женщина-диктор. — Стих пятый из двадцать четвертой главы Евангелия от Матфея гласит: «Ибо многие придут под именем моим и будут говорить: «Я Христос» и многих прельстят…» Не забывай об этом, брат. Но помни и другое, что так же важно в жизни твоей…»