Крыжов встал, пригласил жестом следовать за собой, как бы отталкивая Сашу. Сперва походка «слуги» была неровной, но с каждым шагом становилась тверже, будто он по желанию прогонял хмель. Сказывалась не сила воли, а давняя привычка: Крыжов почти всегда находился «под градусом», и Калмыков даже не заметил, в каком состоянии «брат».
Из прихожей прошли в тесный коридорчик — в темноте Калмыков больно ударился коленом о какую-то кадку. Оттуда попали в закуток, тоже заставленный всяким барахлом, и очутились перед плотно прикрытой дверью. Крыжов постучал.
— Войдите! — раздался негромкий очень чистый голос.
Крыжов, за ним Саша вошли в комнату — белую, приятную. Форточка была открыта, с улицы тянуло прохладой.
— Здравствуйте, — сказал тот же голос.
Возле окна, на белой кровати, укрытая по грудь легким одеялом полулежала, полусидела, откинувшись на огромную подушку, девушка лет восемнадцати. Глянув на ее лицо, Саша почувствовал странное волнение, какого не было с ним еще никогда в жизни. Показалось, что он давным-давно знает это лицо в пушистой рамке светлых волос, что он и раньше видел дерзкие темные брови вразлет над голубыми глазами, задорно вздернутый нос, пухлые губы, сейчас бледные, как после недавней болезни. Бледными были и щеки ее, в низком вырезе рубашки Саша увидел выпирающие худые ключицы.
— Здравствуй, голубица моя, — сказал Крыжов отвратительно-елейным тоном. — Здравствуй, услада. Как-то себя чувствуешь?
— Хорошо, родной, очень хорошо! — весело ответила девушка. Блестящие глаза ее свидетельствовали, что говорит она чистую правду. — Позволь встать мне, прошу тебя. — Она сделала забавно-умоляющую гримаску. — Позволь, а!
— Рано, услада, рано, не настал час. Когда наступит, скажу тебе «иди!» и ты пойдешь. Куда хочешь пойдешь.
— Правда? Какое счастье! Я верю — пойду и буду, как все.
У нее даже щеки от волнения порозовели.
— Вот так, — сказал Крыжов. — А сейчас потерпи, услада. Терпи, бога для.
— Потерплю, потерплю. Столько лет терпела, недолго осталось… Ах, скорее бы!.. Скорее!
На лицо ее набежала тень, и Саша сразу понял, как много значит для этой девушки надежда, с каким нетерпением ждет она обещанного Крыжовым «куда хочешь пойдешь». Саше вдруг захотелось, очень захотелось ей помочь. Но как? Что у нее за болезнь? Господи, почему караешь ее, молодую, ясную!
Отвечая своим восторженным и наивным мыслям, вздохнул, переступил с ноги на ногу.
Крыжов вспомнил о его существовании.
— Вот, Любонька, вот, услада, молодой человек, единоверец наш. Тоже богу служит, к правде стремится.
Она вынула из под одеяла и протянула Саше худую руку:
— Хорошо как! Меня Любой звать. А вас?
— Брат Геннадий… Гена.
Рука ее была ласковая и теплая.
— Гена… Я вас так и буду звать — Гена. Вы приходите ко мне, а то одной скучно… Хотя уже скоро… Скоро я тоже ходить буду, он обещал. Правда?
— Правда, услада, правда, — елейным тоном откликнулся «слуга» и тронул Калмыкова за плечо. — Пойдем, ее разговорами разговаривать нельзя, пусть лежит, о боге думает, с болезнью борется. Вот молитвой, о боге думой болезнь и осилит. Прощай, услада.
— Прощайте!
Когда выходили, Саша обернулся. Встретился взглядом с Любой. И ему и ей показалось, что они стали друзьями.
— Приходите же, — еще раз робко попросила Люба.
— Приду обязательно!
Вернувшись в столовую, «слуга» без лишних слов наполнил рюмку, вопросительно взглянул на Сашу. Тот отказался. Крыжов пожал плечами, плеснул коньяк себе в рот, закусил лимоном.
— Кто… она? — спросил Саша, не в силах дождаться, когда Крыжов кончит жевать и сам начнет разговор о Любе.
— Дело, брат, такое, что ой-ой, — заговорил Крыжов. — Тут ба-альшие тысячи сварганить можно.
Помолчал, обдумывая, как лучше пояснить.
— Болеет она. В четырнадцать лет на коньках каталась и упала, сперва — ничего, потом хуже и хуже, ноги отнялись.
— А что за болезнь?
— Не знаю. — Отвечая, Крыжов старательно посыпал ломтик лимона сахаром, сунул в рот. — Не интересовался, мне ни к чему… Лежала в больнице два раза: в первый — как неизлечимую выписали, потом — снова лечить взялись. Только я тетке ее — отца-матери лет, немцы убили — сказал, чтобы из больницы девку забрали. Хватит! Молитвой лечить будем, скорее-то хворь пройдет. Окончательно выздоровеет при всем честном народе. — Саше показалось, что Крыжов как-то гнусно подмигнул. — Понятно?
— Не совсем…
— Какой ты! Тебе разжуй и в рот положи. Чего тут непонятного?.. Начнем моление, она выйдет, к господу обратится и… выздоровеет, — сказал и опять вроде моргнул. Чего бы ради? «Нет, наверно, я ошибся, — подумал Саша. — Может у него привычка такая? Тик нервный?»
— Бог ей поможет, — согласился Саша. — Я верю.
— И я… верю. Куда ж нам без бога-то! Без бога пропадем. А люди увидят, что произошло — другим расскажут. Все узнают: вера наша правильная, в самой лютой беде — болезни, помогает, здоровье вернуть способна… и к нам пойдут. Вот и заживем — тужить не будем. Точно я придумал?.. На глазах у всех выздоровеет, — повторил Крыжов и хвастливо добавил: — Без дела не сидим.
— Постой, постой! — перебил Калмыков. — Не пойму я как-то… Что это ты, брат, затеваешь? Зачем?
Крыжов ответил не сразу. Когда заговорил, глаза-копейки смотрели в сторону, мимо собеседника.
— То есть, как зачем?
— Да так, — недоумевал Саша. — Ведь собираемся мы, чтобы книги религиозные читать, о боге беседовать…
«Слуга» сердито поморщился.
— Одно другому не помеха. Неужели тебе живую душу не жалко! Вдруг помолится Люба и молитва болезнь поборет? Ежели по-ученому, подъем духовный начнется, воспарение души, одним словом.
Крыжов знал, как подействовать на Сашу. Последний довод был решающим.
— Пожалуй, — согласился Калмыков. Подумал: «Это ведь безбожники отрицают превосходство духа над телом. Религия допускает возможность непонятного… И в библии сказано…»
Как хотелось ему, чтобы действительно Люба напрягла все свои духовные силы и выздоровела! Иди речь о совершенно постороннем человеке, Саша настойчивее возражал бы Крыжову, а сейчас… сам хотел исполнения слов «слуги»…
— Верить надо, — поучительно проговорил Крыжов. — Не рассуждая верить, рассуждать мы много привыкли… А ежели Люба выздороветь может, надо, чтобы все об этом знали. Такое — лучше чтений и проповедей всяких… Мы по-простому, в книгах-то не больно разбираемся, больше нутром, душой берем.
Опять он прав, возразить нечего, надо, чтобы случай с Любой стал известен всей общине. В «теократических» вопросах — религиозной теории, Крыжов слаб, но не «пионеру», окончившему курс специальной школы, осуждать его.
И Калмыков промолчал.
— Вот так! — поставил точку Крыжов, видя, что собеседнику нечего ответить. — В субботу собираемся, в субботу все и обтяпаем.
Словцо «обтяпаем», непонятное отношение «слуги» к предстоящему Любе испытанию больно кольнули Сашу. Постарался отогнать странное чувство.
— Поможет ей молитва, поможет! — всем сердцем произнес Калмыков.
— Как же иначе, — с ухмылкой подтвердил Крыжов.
Саша вдруг вспомнил табуретку с двойным дном. Придет же на ум!.. Чего ради?.. Хоть и согласился он с Крыжовым, на душе стало смутно.
Поднялся.
— Пошел я. До субботы.
— В субботу к вечеру, — еще раз напомнил Крыжов. — До Луговой улицы семнадцатым трамваем ехать. — Осклабился. — Сперва, как всегда, будет, а потом… — вдруг широко и грязно улыбнулся. — Потом такое увидишь… Только опять слишком строгим не будь.
Калмыков глянул недоуменно.
— Про что ты?
— Поймешь, поймешь. — Грязная ухмылка не сходила с бабьей физиономии Крыжова. — По правилам оно, может, и не того, только каждому правилу свое исключение есть… И человек слаб.
— Ну и что? — почему-то смутившись, спросил Саша.
— А ежели слаб, то бранить его за слабость не гоже, — продолжал «слуга» непонятные намеки. — Лады, лады, сам все увидишь… До субботы!
— До субботы.
Планы их не сбылись. Через Люську Крыжов дал знать, что очередное собрание откладывается — не время, не безопасно. Лишь несколько недель спустя пришло известие: пора.
«Братья» и «сестры» были предупреждены, в строгой тайне готовились к молению.
Глава восьмая„…И ХИТРЫ, КАК ЗМЕИ“
Внешне место сборищ иеговистов ничем не отличалось от других таких же неказистых домишек на окраинной улице Приморска. Забор вокруг него был, пожалуй, повыше и посолиднее, чем у других, — в полтора человеческих роста, без единой щелочки. Стоял дом в центре правильного четырехугольника, фасадом к улице, тыльной стороной на голый, унылый пустырь, за которым поблескивал лиман с низкими, просоленными берегами. Городской шум почти не долетал сюда; было неуютно, невесело, слишком пасмурно зимой и слишком пыльно летом.
За забор вела небольшая калитка, отворяющаяся только известным людям. Вошедшего встречал рослый седобородый старик — такие служат швейцарами в шикарных ресторанах. Приветствовал гостя любезным «Добро пожаловать». Дом принадлежал седобородому. Когда-то это была развалюха, вот-вот готовая обрушиться от древности. Крыжов познакомился с ее хозяином после войны, в тюрьме. Встретились снова через несколько лет, отбыв срок. Иеговистский «слуга» дал денег, халупу привели в более или менее приличный вид, пристроили к ней большую комнату, участок обнесли забором.
На сборищах своих иеговисты читают и обсуждают статьи журнала «Башня стражи», «теократическую» литературу. Такой кружок по изучению «божественного» называется «студией». Особое место занимают «рефераты» — нечто вроде изложенных письменно рассуждений «брата» или «сестры».
Постоянно использовать под «студию» один и тот же дом Крыжов, конечно, не собирался — из соображений конспирации. «Слуга килки» прекрасно понимал, что шила в мешке не утаишь. Рано или поздно, а соседи приметят непонятные сборища в доме за высоким забором. Тогда придется сматывать удочки — и побыстрее. Сектантский «слуга» загодя старался найти новое место сборищ, но сделать это оказалось нелегко. Желающих проводить в доме своем нелегальные собрания не было. А жилье тех единоверцев, на кого Крыжов мог вполне положиться, для «студии» не годилось. Волей-неволей, а пока, до наступления совсем уж тревожных времен, иеговисты пользовались гостеприимством седобородого, впрочем, хорошо оплаченным. Сам хозяин дома «теократическими» делами не интересовался, на сборищах сектантских не бывал.