Так Крыжов, по мере сил и разумения, претворял в жизнь наказ главнейшего начальника своего «президента Кнорра»: «Будьте кротки, как голуби, и хитры, как змеи»… Точнее — вторую часть наказа, поскольку голубиной кротостью ни сам Крыжов, ни большинство единоверцев его не отличались.
Калмыков сперва приехал на Луговую днем, чтобы потом не искать и не расспрашивать. В назначенный час шел уверенно, как будто бывал здесь много раз.
Не дойдя квартала до дома, где собиралась «студия», Калмыков увидел бедно одетого мужчину лет без малого тридцати. Он сидел на лавочке возле чьей-то калитки. Бесцельно, рассеянно глядел в пространство. Однако, приближаясь к неизвестному, Саша все отчетливее ощущал на себе его пристальный, упорный взгляд.
Сердце «пионера» замерло, через мгновение забилось с небывалой силой. «Неужели?! — громом ударила тревожная мысль. — Сейчас! Когда я еще ничего не успел сделать!». Он напрягся, готовый бежать. «Сюда, в переулок, затем в строящийся дом, оттуда к сараям…»
И вдруг неизвестный чуть заметно кивнул Калмыкову, отвел взгляд в сторону. Саша перевел дух, пошел медленнее, чувствуя, как дрожат ноги. Он понял, это — «сторожевой», он охраняет нелегальное собрание, готов в случае необходимости забить тревогу.
Теперь Калмыков постарался внимательнее разглядеть «брата», но заметил только худое небритое лицо, блестящие глаза…
Седобородый привратник встретил Калмыкова обычным ласковым «Пожалуйте». Голос его переполняло радушие, седая борода рассыпалась по груди символом мирной старости. Глядя на него, не верилось, что много лет назад он был сотрудником кровавой белогвардейской контрразведки Освага, в период оккупации открыл «дом свиданий» для фашистских офицеров, сравнительно недавно вернулся из тюрьмы.
Любезной улыбкой ответив на приветствие убеленного сединами мерзавца, Саша пересек двор и вошел в дом.
Здесь было жарко, пахло немытыми человеческими телами и керосином от чадящей в углу лампы-семилинейки. Окна были плотно занавешены и от того казалось еще душнее.
Вдоль стен на лавках сидело с дюжину «свидетелей Иеговы». Невесело, но в задорном плясовом темпе они пели:
Скоро к нам Христос придет,
Нам спасенье принесет.
Он своей душой прославит
Тех, кто сердцем не лукавит!..
Калмыков скромно примостился в уголке и начал подтягивать хору.
Керосиновый чад першил в горле, бил в нос запах неопрятных людей. Дребезжащие голоса молящихся резали слух.
Калмыков старался не обращать на это внимания. «Простая» обстановка, в которой собирались сектанты, показалась ему особенно трогательной, напомнила легенды о древних христианах Рима, чьи моления происходили тайно, под землей или в убогих пастушьих хижинах.
Молодой фанатик обратился к богу — горячо, искренне, от всей души. Просил помощи, бодрости, силы, чтобы выполнить возложенное.
Помолившись, восторженный, начал приглядываться к «братьям» и «сестрам», с которыми отныне будет жить одной жизнью.
Как ни старался подбодрить себя Калмыков, но впечатление от единоверцев складывалось неважное. Ни среди мужчин, ни среди женщин не увидел свежего, молодого, приятного лица. Старческие, отупевшие физиономии. Тусклые или блестящие лихорадочным возбуждением глаза. Уродства. Не нужно быть особенным психологом, чтобы догадаться: собрались здесь оставшиеся за бортом жизни, неудачники, психически неуравновешенные, а может и ненормальные, прибитые горем… Всмотревшись пристальнее, Саша заметил в дальнем углу четырех молодых, а точнее, не столько молодых, сколько молодящихся женщин. Одеты одна к одной — с вульгарной претензией на моду. Самая высокая, полная брюнетка, почувствовав на себе взгляд Калмыкова, посмотрела на него, улыбнулась, толкнула локтем подругу. Та тоже улыбнулась и поглядела на молодого человека. Саша отвел глаза. Ему их внимание было неприятно.
«Нет! — мысленно говорил Калмыков. — Не то! Все это не те, которые должны быть в наших рядах. Старые, больные, убогие, не опора — обуза. Крыжов не умеет вербовать. Я сам займусь этим, мы привлечем сильных духом и телом, полных веры в бога и готовности претерпеть за него. Таких обязан я отыскать и отыщу…»
Пение прекратилось. За дверью, что была напротив входной, послышался шум.
Первым вошел Крыжов. Шагал медленно, торжественно, не оглядываясь по сторонам. Низко поклонился, здороваясь с единоверцами, и направился к оставленному для него месту на скамье. Все это выглядело очень впечатляюще. Моментами бабья физиономия «слуги» казалась даже благообразной, в ней мелькало что-то, что внушало если не уважение, то страх.
Вслед за Крыжовым вкатили кресло-коляску. В ней полусидела, полулежала Люба. На лице девушки не было ни кровинки, глаза сделались глубокими-глубокими. О волнении ее говорила и закушенная нижняя губа, и быстро поднимающаяся грудь, и пальцы, которые нервно перебирали ткань белого платья. Саше она показалась сегодня еще более привлекательной, чем при первой встрече. Но было в Любиной красоте что-то нездоровое, жалкое.
Катили коляску двое: один пожилой, среднего роста, с узким лбом, редкими волосами, непонятным взглядом. В профиль похож на щуку. Другой — молод, дюж, длиннорук и длинноног, короткие волосы мыском спускаются чуть ли не до переносицы, в глазах — веселая дурость.
При появлении торжественной процессии в молельной воцарилась полная тишина.
— Любезные и любимые братья и сестры, — проникновенным голосом начал Крыжов.
Саша подумал, что «слуга килки» несомненно обладает определенными актерскими данными. Крыжов за выпивкой и Крыжов здесь, перед верующими, были два разных человека. Голос «слуги» приобрел бархатистость, где нужно — звучность, осанка сделалась величественной, даже глаза-копейки вроде увеличились до размеров гривенника и поблескивали, как гривенники.
Спутники Крыжова тоже держались уверенно, властно, с привычной строгостью поглядывали на рядовых сектантов: волевые, знающие свою цель, «пастыри» прочно держат «килку» в руках.
Прежде чем перейти к обычной «беседе», Крыжов решил напомнить «братьям» и «сестрам» об их главной обязанности.
— Сестра Мария три раза не была на наших собраниях. Хорошо ли это? Допустимо ли пренебрегать жизнью своею духовною?!
— Сынок… у меня… болеет, — сказала сидящая рядом с Сашей женщина так тихо, что кроме ближних соседей ее никто не услышал. — Очень болеет.
— Вот, что пишется в «Башне стражи», — продолжил «слуга», не услышав ее слов или не придав им значения. Достал журнал, начал читать: — «Если ты чувствуешь духовную слабость, проверь себя. По всей вероятности ты не посещаешь регулярно собраний. Следовательно, ты лишен общения со своими братьями. Когда кто-либо начинает пропускать собрания, то он удаляется от организации Иеговы, и здесь как раз тот пункт, с которого он начинает быть слабым. Данное лицо теряет свое духовное убеждение, доходит до того, что его вера становится слабой и отмирает, и он скользит из нового в старый мир…»
Женщина, у которой болен сын, покорно опустила голову.
«Может, по отношению к ней это слишком строго, — думал Саша, растроганный ее грустным видом, — но, глядя на нее, учатся другие. Нельзя, чтобы они теряли веру».
— Теряет веру! — многозначительно повторил Крыжов, как бы произнося вслух мысли Калмыкова. — Вот до чего дойти можно!.. Вы поняли, братья и сестры?!
После паузы закончил:
— Сестра Мария перепишет из журнала трактат, который я ей укажу.
«Правильно! — мысленно одобрил Калмыков. — Прочнее запомнит, что там написано».
— Может и не одна переписывать, может сыну тоже дать, — сказал Крыжов.
Такого рода наказания иеговистские «слуги» накладывают на «братьев» и «сестер» особенно охотно. Человек, переписывающий «трактаты» из бруклинского журнала, не только лучше усваивает их содержание, но и становится соучастником размножения, распространения антисоветской литературы — преступает закон. Знакомя детей с «трактатами», родители отравляют их религиозным ядом.
Наказав «ослушницу», Крыжов начал «беседу». Темой ее избрал различие между «духом» и «плотью».
— Что есть дух и что есть плоть? — ораторствовал он. — Каковы наши стремления духовные и каковы телесные? Первые приближают к богу, вторые отвращают от него. О чем думаешь ты, приверженный плоти? О предметах суетных и скоропреходящих, каковы есть и славы жажда, и блага житейские, и прочее внимания недостойное. И напрасно ты другом своим считаешь того, кто побуждает тебя о плоти заботиться, не он друг твой, но — враг лютый…
«Молодец, — опять одобрил «пионер», от которого не укрылся тайный смысл речений «человека с двойным дном». — Они поймут, что нас надо слушать, нам верить».
— А что есть дух?! Дух есть высшая благодать, которая может снизойти на тебя, пусть ты сир, убог, людьми презренен. Дух есть сила невидимая, которая ведет нас по многотрудной жизненной тропе…
Крыжов увлекся, вошел в роль. Он долго сыпал темные слова, то снижая голос до жуткого мистического шепота, то срываясь на крик, от которого вздрагивали слушатели. Калмыкову сперва не понравилось актерство, но он не мог не видеть, как внимательны «братья» и «сестры», как напряженно ловят каждое слово «слуги». Несомненно, Крыжов пользуется влиянием, он умелый проповедник, хотя бы ради этого можно простить некоторые дурные привычки. Надо не ссориться с ним, не бранить, а спокойно убеждать, воспитывать.
— А способен ли дух наш совладать с телом? — вопрошал Крыжов. — Верю, способен! Помните вы, как боль лютую, страх и холод и жар велением духа своего побороть могли — у каждого хоть раз в жизни такое бывало. Книги мудрые рассказывают, что настоящая вера не только телом слабым, но и горами огромными двигала…
Тут Крыжов быстрым движением, неожиданным для его оплывающей, вялой фигуры, вскочил, повернулся к коляске, в которой сидела Люба.
— Девушка эта, что скоро сестрой нашей будет, больна много лет. Медицина от нее отказалась, тело ее немощно, однако дух силен. Не сразу пришла она к вере исти