нной, а теперь сильна ее вера и поможет ей совладать с болезнью. Прошу тебя, сестра моя, встань!
Крыжов сделал несколько быстрых, широких шагов. Вот он уже возле коляски, склонился над девушкой, глядит ей прямо в большие бездонные зрачки. Заговорил ласково, вкрадчиво:
— Встань и иди! Как брат прошу тебя, с именем бога собери силы свои, попробуй, не бойся.
Наступила гробовая тишина. Лишь из чьей-то груди с хрипом вырывалось дыхание.
Щеки Любы сделались совсем белыми.
Опираясь о подлокотники кресла, девушка поднялась. Руки ее дрожали. Казалось, ей не хватит сил оторвать тело от сиденья. Молодой сектант, что стоял за коляской, хотел помочь Любе. Крыжов повелительным жестом удержал его.
Люба встала.
Медленно, неуверенно шагнула.
Тишина как бы сгустилась до предела. Стало трудно дышать. Треснул фитиль в лампе, и ничтожный звук заставил всех вздрогнуть.
Люба сделала второй шаг.
Третий.
— Иду! Иду! Слава тебе, господь! — диким голосом вскрикнула Люба.
— А-а! — такой же истерический крик отозвался ей. Пожилая женщина в темном платье упала на пол. Тело ее корчилось, на губах выступила пена. Головой она билась о затоптанный пол.
Несчастной эпилептичке никто не помогал. Все смотрели на Любу, Крыжова.
«Слуга» положил девушке руку на лоб.
— Господь дал тебе счастье, — веско сказал Крыжов. — Помни это и во всем будь покорна господу…
Он сделал паузу. В тишине хрипела и мычала припадочная. Голова ее с глухим стуком ударялась о доски пола.
«Нехорошо! — подумал Калмыков. — Причем здесь больная? Нельзя таких пускать на божественные собрания».
Как бы прочитав его мысли, Крыжов покосился в сторону длиннорукого сектанта. Тот мгновенно понял. Грубо схватил женщину в охапку, выволок за дверь. Тотчас вернулся, брезгливо обтирая руки о штаны.
— Помните, — заговорил после паузы Крыжов, обращаясь ко всем «братьям» и «сестрам», — не чудо увидели вы, а проявление истинной веры. Наша религия не идет против науки, как говорят враги наши, а дополняет ее. Вы видели сами, что дух сильнее плоти и покорил плоть. У безбожника главное — мирские побуждения. Дух его ничтожен и слаб…
— Вера — вот путь к счастью, — все так же веско закончил Крыжов. — Верьте, покоряйтесь пастырям своим и обретете благо. — Важно повернулся к Любе. — А ты, родимая, будь здорова и счастлива, пока вера не иссякнет в тебе.
— Спасибо, благодарю тебя, — дрожащими губами проговорила Люба. Сделала еще шаг и тут силы оставили ее. Медленно, как подрубленное деревцо, начала падать.
Саша вскочил, подхватил девушку. Тонкое тело ее била дрожь. Белобрысый сектант, стоявший все время позади коляски, тоже хотел схватить Любу. Калмыков оттолкнул его локтем.
— Сомлела. Снеси на улицу, там машина, — быстро шепнул Саше Крыжов. — И возвращайся.
Люба показалась совсем легкой, почти невесомой. Она лежала у Саши на руках спокойно, закрыв глаза. Прядка волос девушки щекотала Сашину щеку. Он вдруг услышал, как бьется ее сердце. Стало хорошо и стыдно.
Выбежав с Любой на руках, Саша пересек двор. По ту сторону калитки действительно стоял автомобиль, в нем Калмыков увидел Евстигнеюшку. Саша понял, что Крыжов предусмотрел возможный неблагоприятный для Любы исход «выздоровления» и позаботился, чтобы отправить девушку домой.
В тот момент, когда Калмыков со своей ношей был у автомобиля, Люба открыла глаза. Увидев себя на руках у Саши, вспыхнула.
— Ничего, ничего, — быстро заговорил он, поняв ее состояние. — Приедешь домой, отдохнешь.
— Да, — как-то сразу успокоилась Люба. — Спасибо… тебе.
Ни он, ни она даже не заметили, что обращаются друг к другу «на ты». Для них сейчас это было вполне естественно.
Саша помог девушке усесться поудобнее.
— Деньги есть с шофером расплатиться? — спросил Саша Евстигнеюшку.
— Сродственник это. Племяш.
Стукнула дверца. Прорычал мотор. Красный огонек исчез за поворотом.
Подождав, пока машина скрылась из вида, Калмыков вернулся в дом. Воздух здесь стал густым от духоты, лампа радужным пятном маячила в чадном тумане.
Моление кончалось. Пожилой сектант со щучьим профилем вполголоса читал «реферат», написанный кем-то из «братьев». Читал монотонно, не повышая и не понижая голоса. Остальные внимательно слушали.
Крыжов сидел в углу, чуть в стороне от всех, устало привалившись к спинке стула. Глаза его были закрыты и только вздрагивающие веки показывали, что «слуга» не спит.
Эпилептичка, успевшая справиться с припадком, вернулась в комнату. Сесть почему-то не захотела, хотя ноги еле держали ее. Лицо серое, губы искусаны до крови.
Но вот чтец замолк.
Наступила тишина.
— Идите с миром, братья и сестры, — устало произнес Крыжов. — Помните о том, что сподобилось увидеть сегодня. Всем поведайте…
Тихо, не говоря ни слова, сектанты покидали дом. Они выходили по одному, парами, небольшими группами, чтобы не обращать на себя внимания. За воротами сворачивали в разные стороны, ускоряли шаг, стремясь незаметно нырнуть в темноту окраинных улиц, ближних пустырей.
Четверо молодух как бы случайно очутились позади; когда последний сектант вышел, вернулись обратно. Здесь оставались Крыжов, Саша и те двое, что вкатили коляску Любы.
— Вот они, красоточки наши, вот они, канареечки, — высоким фальцетом проверещал белобрысый.
— Цыть! — оборвал его сотоварищ. Впился острыми глазками в Сашу. Молодой человек был не робкого десятка, однако под этим взглядом поежился. И не только взгляд — вся сухопарая фигура, безбородое лицо, быстрые и точные движения сектанта выдавали в нем человека решительного, жестокого. Он был полной противоположностью пьянице-Крыжову и дурашливого вида белобрысому.
— Кто таков? — обернулся он к Крыжову. — Почему здесь?
Голос его был резок и повелителен.
— Свой, — быстро ответил Крыжов. В тоне его сквозили подчиненность, откровенный страх. — Я ж тебе говорил…
— А, ладно. — Острые глазки оторвались от Сашиного лица, вильнули в сторону. Сектант протянул сухую, костистую руку, похожую на птичью лапу. — Макруша мое фамилие.
Рука его выскользнула из Сашиной прежде, чем молодой человек успел ее как следует пожать.
— А мое — Буцан, — проверещал белобрысый. — Тебя как звать-величать-то?
Саша назвался по чужому паспорту. Никто никогда не должен знать о «пионере» больше, чем нужно.
— Вот и познакомились… А теперь, — Буцан подмигнул в сторону молодух, стоявших у стенки, — красоточки-канареечки ждут.
Крыжов пошлепал губами, будто закусывая. Пояснил Саше:
— Ежели по правилам судить, то… Однако… сами пришли, мы против желания никого не неволим…
— Сами! Сами! — проверещал Буцан.
Макруша покосился в его сторону. Очевидно, верещание, восторженно-дурашливое настроение Буцана и еще что-то было Макруше не по нутру.
— Ты вот что, — сказал Макруша, зло глядя на Буцана. — Ты шутки-прибаутки брось. Не таясь скажу, большая на тебя опаска есть, как бы болтать не начал.
Буцан пренебрежительно усмехнулся. Дурашливость как смыло с лица его, стало оно хитрым и упрямым.
— Умный ты человек, а выходит дурак. Что я — только этот секрет знаю?! О ком болтать буду? О себе самом — себе во вред?
— Чудной ты, — вмешался и Крыжов. — Где видано, чтобы брат на брата свидетельствовал!
Макруша и сам понял, что сказал не то: вся сектантская бражка одной веревочкой стянута, утаить друг о друге ничего не может. Буцана надо прогнать совсем или доверять ему до конца.
— Ты тоже опаски не имей, — закончил Крыжов, обращаясь к Саше. — Я ее, — сделал ударение на «ее», чтобы Саша понял о ком речь, — оставить хотел, да нельзя нынче, сомлела… Ничего, наше от нас не уйдет, мы не таковские! — весело засмеялся.
«О чем он? — не сразу догадался Саша. — Неужели про Любу?»
Додумать до конца не дал Макруша. Нетерпеливо проговорил:
— Начинать, так начинать! Чего зря время теряем. Давай, сестра Катерина.
Крыжов повернулся к Саше, опять пояснил:
— У нас не просто… чтобы без закона-порядка, а по-особому. В соответствии, как у них, сестра Катерина рассказала было…
— С чем в соответствии?
Ответа на вопрос свой Саша не получил.
Грудастая Катерина куда-то вышла. Быстро вернулась со стопкой аккуратно отглаженного белья. Опять вышла, принесла несколько бутылок.
В стопке оказалось не белье, а длинные белые балахоны вроде полотняных ночных рубашек. Их было восемь — по числу присутствующих. Катерина дала балахон каждому и каждой, одновременно поднося стакан. Взял балахон и Саша. Выпил. Питье отдавало сургучом и каким-то неестественным запахом, обожгло гортань. Начала мягко кружиться голова.
Повернувшись лицом к стене, Саша натянул на себя поверх одежды балахон. Странное состояние овладело Калмыковым. Он не понимал, что делает, и покорно делал то же, что и все, ждал чего-то — неясного и странного. Наверно, действовало вино, расслабленность воли после недавних переживаний, странная обстановка: рядом слышалось сопение мужчин, из дальнего угла доносилось хихиканье, возбуждающий шорох женских платьев.
Поправив хорошенько балахон, Калмыков оглянулся. В углу лежали сброшенные мужские одежды. Оказывается, товарищи Саши сперва разделись до белья, а потом облачились в балахоны. Так же поступили молодухи. Снова выпили: по очереди, из одного стакана. Затем Катерина, исполняющая обязанности не то распорядительницы, не то экономки, выдала по свече. Женщины встали в круг, мужчины последовали их примеру.
Рядом с Сашей очутилась полная брюнетка, с которой он переглядывался давеча. Большое лицо ее, мясистые губы, крупный нос, красные щеки показались Калмыкову после двух стаканов вина даже миловидными. Портили впечатление выщипанные, а затем нарисованные брови. Заметив, что молодой человек на нее смотрит, она улыбнулась — откровенно зазывающе. Будто нечаянно притронулась к Саше, толкнула жирным, горячим бедром. Пахло от нее сладкими дешевыми духами.