Черный крест — страница 22 из 45

Катерина потушила лампу. В большой комнате затрепетали неяркие желтые огни свечей.

Катерина задвигалась первой, переступая на месте, притоптывая босыми пятками о пол:

Свищу, хлыщу,

Христа ищу!

— Гу! Гу! Гу! Гу! — невнятно забормотали женщины, а за ними и мужчины, в такт ее речи и движениям.

«Что это?! Зачем?! — Саша никак не мог объяснить себе, что происходит. — Ведь это!..» Вдруг пришел на ум стадион Янки-Стадиум, толпа, собравшаяся со всего света на «Божественной воли международное собрание». Отмахнулся от непонятно почему возникшего воспоминания. Воля размякла, он был весь во власти темноты, непонятного ожидания.

Свищу, хлыщу,

Христа ищу!

Громче выкрикивала Катерина и вдруг подхватилась — понеслась по комнате, подпрыгивая, корчась в безобразном танце.

— Ой, дух! Ой, свят! — взвизгнула другая и тоже начала дергаться, извиваться.

— Свищу, хлыщу, — забормотала соседка Саши и он с ужасом почувствовал, что начинает вторить ее бессмысленным, безобразным движениям.

А Крыжов мчался за Катериной, подпрыгивая, как она, бормоча несуразное. Догнал, схватил, потушил ее и свою свечу. В комнате стало темнее. Они взялись рука за руку и прыгали вдвоем.

— Гу! Гу! Гу! Гу! — монотонно бормотали мужчины. Равномерное бормотание подчеркивало истерические взвизги женщин, взвинчивало нервы.

— Гу! Гу! Гу! Гу!

— Свищу, хлыщу!

«Мы будем во всем подобны братьям, живущим за железной завесой…» — огненной надписью промелькнули в памяти слова Кнорра.

— Ой, дух! Ой, свят!

«Дьявол! Вижу дьявола!» — кричала иеговистка на Янки-Стадиуме.

— Свищу…

Комната плыла, кружилась. Мгновениями сознание уходило, Саша переставал понимать, где он — в настоящем или недавнем прошлом «Международного собрания».

— Ой, дух!..

Буцан вырвал у женщины свечу, потушил. Свою бросил на пол.

Макруша и третья женщина потушили свечи.

Теперь со свечами остались Калмыков и высокая, полная. Они стояли друг против друга в колеблющемся световом круге. Сразу за ними начиналась угрюмая темнота, в которой мелькали белые балахоны, извивались, корежились отвратительно и бесстыдно.

— Свищу, хлыщу, — бормотала женщина. Губы ее кривились, в зрачках отражалось пламя. Наконец, рванула к себе Сашину свечу, отшвырнула вместе со своей прочь. Свеча шлепнулась об пол. Наступила такая темнота, что у Калмыкова поплыли перед глазами радужные круги. В полном мраке она обхватила Сашу за шею. На своих губах он почувствовал ее — мокрые и мясистые. Приторно запахло духами.

Не в силах сдержать отвращение, Саша толкнул женщину. Тотчас же, без всяких промедлений и колебаний, в ответ ему влепили две пощечины — по одной в каждую щеку. Удары наносила сильная, уверенная рука — у Калмыкова зазвенело в ушах, мгновенно испарился хмель.

Путаясь в незнакомой одежде, сорвал с себя балахон. По стене добрался до двери, выбежал во двор. Оставаться дальше в доме не мог, тошнило от омерзения. Впрочем, Сашиного отсутствия никто не заметил.

Калитка оказалась запертой, но ключ торчал в замке. Саша отомкнул ее, вышел на улицу. Остановился, прислонившись к столбу, — опустошенный, без чувств и мыслей. С наслаждением вдыхал ночной воздух — такой чистый, свежий после чадной духоты. Немного успокоившись, зашагал быстрыми шагами — все равно куда, лишь бы подальше от дома, на который не хотелось даже смотреть. Щеки еще горели от ударов, но зла не было, только — брезгливость.

Время приближалось к полуночи. Изредка поддался навстречу случайный прохожий. Калмыков брел и брел, оставляя позади квартал за кварталом.

Постепенно физическое утомление, ночная прохлада подействовали на взбудораженные нервы. Саша как бы очнулся, осмотрелся, чтобы понять, куда забрел в своей невеселой прогулке.

Он был на бульваре. Внизу раскинулся ночной порт, за портом — необозримое пространство, очерченное лишь горизонтом. Почувствовав усталость, Калмыков сел на скамью. Гуляющих не было. Парочки, которые забыли обо всем на свете, мостились в темных уголках. Саша был рад своему одиночеству, сейчас ему никого не хотелось видеть.

В порту прогрохотала лебедка. Голос ее был бодрый, уверенный, неугомонный. Калмыков подумал, что управляет ею, наверно, очень сильный и очень веселый человек… Встретить бы такого, суметь привлечь, сделать своим единомышленником… А ведь Крыжов — единомышленник, его проповеди благоговейно слушают «братья» и «сестры». Крыжов — ценный человек, доверенный сектант, не рядовой — «слуга килки» и член краевого бюро.

Портовые огни медленно проплывали над землей. Подмигивали друг другу, переговаривались. Задиристо прогудел пароход. Но Калмыков ничего не слышал и не видел, старался не думать о происшедшем…

Залитый огнями порт, перекличка судов и паровозов, голоса лебедок, бодрая ночная прохлада — все так отличалось от омерзительной обстановки недавно пережитого! Образ Любы невольно появился перед мысленным взором Саши — образ славной, чистой, искренне верующей девушки. Какая неизмеримая пропасть между нею и участницами развратного представления! Саша подумал, что никогда не в силах будет даже рассказать Любе о происшедшем сегодня и сам постарается поскорее забыть все: уродливо кривляющиеся фигуры в белых балахонах, удушливый полумрак, мокрые губы на своих губах. Он даже вздрогнул от физического отвращения, от чувства телесной нечистоты. Невольно, сам того не замечая, потер губы тыльной стороной руки, как бы стирая поцелуй «сестры по вере».

Нет, все это надо забыть — прочно, навсегда. А Крыжова он заставит прекратить бесовские игрища. Разврат несет гибель, разврат несовместим с учением «свидетелей Иеговы». Калмыков вспомнил экивоки, подходцы Крыжова — «человек слаб», «сладенького каждому хочется», «строгим не будь» — и ожесточился еще больше. Уступить нельзя. Он завтра же круто поговорит со «слугой килки» и его дружками, подчинит их своей воле… Только так…

Поднялся со скамьи, отправился «домой».

Двор был пустынен и темен — рабочие люди давным давно улеглись спать. А в подслеповатом окне флигелька, где жили Люська и Саша, сквозь газетину, повешенную вместо занавески, пробивался свет.

Ключом, который дала хозяйка, Калмыков отпер дверь, вошел в коридор. Здесь было темней, чем на улице. Устойчиво пахло пылью и старыми ботинками.

Из комнаты доносился голос Люськи. Она пела. Пела, протяжно, старательно, с хулиганскими подвываниями, временами переходя на мрачный речитатив. Под стать манере исполнения была мелодия — разухабистая, дикая, рожденная в блатных «малинах», заплеванных кабаках и подвалах, где ноет и плачет шпана о погубленной судьбине.

Не плачь, подруженька, ты девица гулящая,

Не мучь ты душу, объятую тоской.

Ведь все равно наша жизнь с тобой пропащая

И доля женская, ты проклята судьбой…

Прикрывая за собой входную дверь, Саша чуть стукнул ею. Пение тотчас оборвалось. Звонкий и решительный, совсем не старушечий голос строго спросил:

— Кто?

Дверь Люськиной комнаты распахнулась. Хозяйка стояла на пороге. Свет падал на нее сзади, оставляя лицо в тени. Однако во всем облике бывшей подруги «Тачечника» сохранилось такое, что Калмыков подумал: «А ведь она, действительно, отстреливалась от милиционеров».

— А, ты, — не сказала — облегченно выдохнула Люська и сразу обмякла, сгорбилась.

Не произнеся больше ни слова, повернулась, пошла к столу.

Саша увидел, что старуха совершенно пьяна, пошатывается. На столе стояла початая бутылка водки, откупоренная банка консервов, краюха хлеба, стакан, высыпанная горкой на бумагу серая соль.

— Иди, выпей, сядь со мной, выпей, — пробормотала Люська, с трудом добравшись до стула и плюхнувшись на него.

— Спасибо, не хочу, — ответил Саша, удивленный и расстроенный зрелищем одинокой ночной попойки.

Старуха подняла на него бойкие, когда-то без сомнения красивые и выразительные глаза.

— Не хочешь? — хмуро сказала Люська.

Помолчала и взорвалась хмельным гневом:

— Брезгуешь, фрайер?! Стыдишься со старухой пить? А ты знаешь, сука, что тридцать лет назад моргни я, ты бы доски целовал, — костистым пальцем ткнула в пол, — по которым я хожу?!

Такого Саша никак не ожидал, смутился:

— Я не брезгую. Просто не хочу. Не пью я.

Люська не слушала. Пьяное бешенство овладело ею.

— Врешь, фрайер, все вы врете… Жизнь моя, искалеченная! У людей семья, у людей внуки, а я как была «Люська-чума», так и осталась. У людей меня бы Анной Павловной звали… Где моя жизнь, скажи, ты… непьющий?! По тюрьмам растрачена, мимо меня прошла… А я папочкина и мамочкина дочка, папочка на заводе работал, мне гостинцы носил… И мамочка меня в кроватке целовала…

Налила стакан водки, залпом выпила. Обмакнула хлеб в соль, пожевала беззубыми деснами.

Продолжала бормотать, но уже тише. Кляла «Тачечника» всех бывших друзей своих, вспоминала какого-то «гражданина начальника», который еще в тридцать шестом предлагал ей «завязать» — оставить преступный мир, да она не послушалась, снова к ворам пошла… В речи ее не было никакой связи, воспоминания возникали сами по себе, и вообще старуха находилась в состоянии, близком к белой горячке.

Про Калмыкова она забыла. Обращалась к бутылке, очевидно, постоянной своей собеседнице.

Тихонько, стараясь не шуметь, не скрипнуть половицей, Саша сделал шаг назад, затворил за собой дверь. Люська на это не отозвалась, не заметила исчезновения жильца.

По-прежнему неслышно Саша вошел в свою комнату. Свет зажигать не хотелось. Разделся в темноте, лег на койку. Содержимое старого матраса сбилось волнами, которые давили на ребра. Заснуть сразу не удалось. Лежал, думал. Из комнаты Люськи опять донеслось пение. Люська пела о том, как «девица гулящая» познакомилась с «мальчиком хорошеньким» и что из этого вышло…

Глава девятая