— Ан врешь! — с обидой перебил Буцан. — Папаша мой вернулся, в колхозе работает, братаны вернулись, Мишка — член правления даже. Только не по пути мне с ними… Работа дураков любит, а я не дурак…
— Он, — Макруша не обратил внимания на слова Буцана, говорил о Крыжове. — Он в тюрьме два раза сидел… А ты сам, — острые глазки постарались проникнуть в мысли Саши, — думаешь не понимаем, кто таков? Тебя советской власти помогать прислали? О выродках ихних заботиться?
«Крыжов ему все рассказал и он догадался, — подумал Саша. — Что ж, может, так лучше».
— Видишь ли, — неторопливо начал молодой человек. — Задачи у нас религиозные, и…
— Пошел ты… — перебил Макруша. — Правильная поговорка: дураков не сеют, они сами родятся. По-твоему, мы с советской властью дружить должны?
— Не дружить, конечно…
— Да?! — Макруша хотел засмеяться, но с непривычки раскашлялся. — А инструктивное письмо центра нашего, что сам же привез, читал? Читал, спрашиваю?
— Ну, читал, — сердито ответил Калмыков. Бранный тон Макруши начал его раздражать.
— Значит, не понял ничего, если читал, — пренебрежительно бросил Макруша. — Советы — враг наш, вот! И мы им враги… Час близок — сказано. Армагеддон грядет! Война — огненная война. Вот о чем помнить надо… Больше неграмотных — для Советов работников меньше. В армию наши не пойдут — солдат они не досчитаются. В кино ходить перестанут — про советскую жизнь меньше знать будут, тому, что мы рассказываем, больше поверят… Понял, друг любезный?! И нечего из себя детского защитника строить! Знай да помни!
Калмыков не ответил.
— Ты того! — поучающе заговорил Крыжов, пользуясь молчанием Саши. — Ты брату Мирону внимай, у него ума палата… С Советами мириться нельзя, больно много против них на душе накипело. Правильно брат говорит, в письме, что ты привез, как?.. «Если мы пойдем на копро… компро… тьфу, черт, еле выговоришь! — на компромисс с целью признания и оставления подпольной работы, мы погибли».
— Ну, помнишь? — добавил Макруша. — Инструкция из центра — подлинная.
Саша опять промолчал. Не находил возражений и оттого сердился сильнее.
— Инструкция все предусмотреть не может, — наконец сказал Калмыков, понимая, что говорит не то, что надо… А что надо?..
— Тебе и толкуют, — ответил за Макрушу Крыжов, в то время, когда тот с уничтожающей усмешкой глядел на «пионера». — Своей головой думай.
Раздражение, гнев искали и не находили выхода в душе Калмыкова. Надо быть справедливым, брат Мирон прав, ближе к истине, высказывает свои мысли более откровенно. Чего ради беспокоиться о детях еретиков?! Глупо! И смешно — подумаешь, гуманист!.. То есть, он, конечно, гуманист, как все верующие, но в данном случае гуманизм не нужен. Самая большая забота о детях — учить их истинной вере… Прав брат Прохор — в инструкции сказано точно. Саша обязан подчиняться ей, поступать, как она велит. Спорить с братом Макрушей нечего…
А образ маленького Пашки не выходил из памяти…
Почувствовал усталость. Продолжать беседу не хотелось. И не было настроения оставаться дальше в крыжовском доме. Низкий потолок нависал, не хватало воздуха для дыхания.
— Я пойду, — с запинкой сказал Саша.
— Пойди, пойди, подумай, — ядовито посоветовал Макруша.
Калмыков ненавидел его в эту минуту, а еще больше, пожалуй, себя. Ненавидел за пришедшую растерянность, за сумятицу в мыслях, за то, что не сумел возразить в споре. Ни «старшие» ни «теократические» книги никогда не ставили перед ним простого вопроса: а кто же те «еретики», на которых должен обрушиться армагеддон? Кому несет смерть призываемая иеговистами война?.. Статья журнала «Башня стражи» говорит: «Русский народ находится под страхом… Как наивысший пункт этого переходного времени наступит битва армагеддон. Это будет величайшим внушающим страх событием всех времен, прошедшего или будущего». «…Для всех… И для маленького Пашки тоже… Чем же виноват он?..» «Я моряком быть хочу», — сказал Пашка…
Незаметно для себя Калмыков забрел в парк. Сел на скамье у обрыва, под которым плескались волны. Раньше ему почти не приходилось видеть море. Ныне, живя в приморском городе, Калмыков обнаружил, что может часами глядеть в морскую даль — всегда одинаковую и всегда изменчивую. Море стало для него советчиком, другом, которому он поверял свои мысли… А кому мог поверить еще?.. Почему-то вспомнил, что Люба даже не знает его настоящего имени, для нее он — «Геннадий»… И прошлого Саши не знает, мыслей, чувств… Один, по-прежнему всегда один… «Там», в чужих городах, это было понятно. А здесь? Где город твой, искатель истины?! Кто ждет тебя, в чьем сердце приют твой?!
Гортанно покрикивали чайки. Взлетая над водой к небу, из белых становились розовыми. Ребятишки, которым не хватило летнего дня, чтобы накупаться всласть, визжали и барахтались у берега. Саша наблюдал за их веселой возней, за бегом волн на горизонте, за рыбачьим сейнером, который огибал мол, за чайкой. Он как бы впитывал в себя огромный мир — лазоревый и золотой… Мир, который должен быть чужд и враждебен ему, — так требовала вера. Она закрывала золото солнца, лазурь моря, теплоту ласки, извечный трепет любви. Она понимала мир, как преддверие холода могилы…
Но об этом Калмыков еще не думал.
Посидев у моря, почувствовал себя бодрее. Горькие мысли уже не так бередили душу, заставил себя забыть о них… хотя бы на время.
Возвращаясь «домой», вспомнил, что Люська наказала купить соли.
Народу в магазине было много, пришлось минут десять постоять в очереди. Когда наступил Сашин черед подойти к прилавку, в магазин вбежал, почти ворвался молодой человек.
— Товарищ продавец, — с трудом переводя дух, проговорил он. — Корицы нет ли? Вот морока — от роду ее не ел, а теперь ищу-ищу, в третий магазин…
— У нас имеется. Только ее не едят, а для вкуса кладут.
— Все одно. Дай пятьдесят граммов.
— В очередь становитесь.
Торопливый покупатель сокрушенно оглядел очередь. Сдвинув кепку на лоб, почесал затылок.
— Давайте, я вам возьму, — предложил Саша, которого тронул его расстроенный вид.
Молодой человек просиял:
— Я сам попросить хотел, да посовестился. Возьми, пожалуйста! Выручи. Тороплюсь так, что и сказать нельзя.
— Пожалуйста! Мне нетрудно.
Из магазина вышли вместе.
— Уважил ты меня, — говорил молодой человек. Глаза его блестели, весь он был как-то «не в себе». — Другом ты моим стал. Это большое дело — выручить. Так дружба и начинается…
Саша не понимал его восторженности, пригляделся к нему пристальнее. Заговорил инстинкт преследуемого: не враг ли? Среднего роста, плотный, широко расставленные глаза внимательны, дружелюбны. Не похоже, чтобы у него были какие-то тайные цели. Пожалуй — просто общительная натура, любит поболтать.
— Вот, я тебе скажу, в нужный момент всегда хорошего человека найдешь, — продолжал новый Сашин знакомый. Одет он был в простенький, даже очень простенький костюм. Скромная суконная пара казалась торжественным нарядом — так безукоризненно заострились складки брюк, так отлично вычищен и проутюжен пиджак. И еще на одну особенность обратил внимание Саша — на руки. Хорошей формы, большие, надежные. Таких рук не было ни у кого из встреченных Сашей за всю жизнь, начиная от «брата» Сокольского и кончая Буцаном.
— А почему корица понадобилась? — продолжал молодой человек. — Торт там какой-то или другое что состряпали, я и разобраться не успел, что именно, глядь туда-сюда, нема корицы. Ну, тут, конечно, ко мне: иди и без корицы не возвращайся. Я, было, доказываю — к чему, сойдет и так, а мне — нет, не сойдет. Она сама сказала: «Достань, Петро, прошу». А?
Остановился, как бы вспомнив что-то, поглядел восторженными глазами.
— Постой, что это я болтаю? Ты не думай, я не пьяный, нет. Водки в жизни в рот не брал, вино — иногда, по праздникам. Я, брат, — сделал паузу и выдохнул, — женюсь!
— Вот оно что! — засмеялся Саша. — Поздравляю.
— А ты женат-то?
— Нет.
Сказал, а сердце защемило невеселое чувство. Никогда он, Саша, не будет полон такой вот земной, человеческой радости — неуемной, плещущей через край.
— Тогда, друг, ничего ты не понимаешь. Женись поскорее. Мы с Ксаной с детства дружим, в соседних дворах жили, ее отец и мой в одном полку на войне погибли… С детства, понял? «Жених и невеста — кислое тесто» — пацаны нас дразнили. Выходит, по ихнему вышло, а?! Звать-то тебя как? — спросил вдруг, без всякого перехода.
— Геннадий.
— А меня Петро. Знакомы будем.
Пожали друг другу руки. Ладонь у Петра была шершавая, грубая, пожатие — откровенное.
— Слушай, Гена, — так же восторженно проговорил Петро. — Пошли на свадьбу ко мне. Ну, пойдем, а? Больно человек ты хороший, выручил меня!
Петро находился в таком состоянии, когда всем и каждому хочется удружить, сделать приятное. Предложение его отвечало планам Калмыкова — завязывать знакомства среди населения.
— Удобно ли? Ты меня не знаешь, и никто там не знает…
— А торт с корицей знают?! Приведу тебя и скажу: вот из-за него вы торт полноценный едите… Это шучу я, а вообще — удобно. Свои все — ребята, девчата, Иван Парфентьевич — батин друг, ну, конечно, ее мама и моя… Пойдем, прошу!
— Если удобно, я с удовольствием.
По дороге Петро говорил без умолку: работает слесарем на автосборочном, разряд небольшой, в общем-то трудновато, но ничего, прошлым годом в заочный техникум поступил, нынче на второй курс… Круглый отличник, во!.. С Ксаной в одной бригаде, после семилетки вместе на завод, только Ксана в техникуме учиться не захотела, вечернюю школу кончить собирается, потом — в институт… Поженились бы раньше, да жилплощади не было, недавно завод комнату дал… Ксана выбелила, я где надо подшпаклевал, подкрасил, ничего, хорошая получилась комнатка… По моим заслугам и такой много — разве ж я не понимаю: без году неделя на заводе, ничем особенным себя не показал пока… По-человечески подошли, душевно… Сам я не просил, Ксана не просила, ребята из бригады вопрос подняли…