Когда машина Крыжова уже стояла у крыльца и пассажирки, выйдя из дома, заняли свои места в автомобиле, на улице показалась пара. Мужчина лет за сорок — высокого роста, худой, в скромном сером костюме. Женщина чуть моложе, одета без претензии на моду, губы слегка подкрашены, в глазах странно соединяются суровость и добродушие.
Первым заметил их из окна дома Макруша. Обернулся, тоном приказа бросил Саше и Прасолу:
— Не выходите. Посмотрим, кто такие сюда идут.
Калмыков и Макруша стали у окна — сбоку. Макруша приоткрыл форточку — теперь весь разговор перед домом отчетливо слышен в комнате.
— Здесь, — сказал мужчина, подойдя со своей спутницей к особняку Крыжова. — Загородная, тридцать восемь.
Достал записную книжку, раскрыл и прочел:
— Да, тридцать восемь.
Крыжов, который хлопотал возле автомобиля, прекратил свое занятие и уставился на пришельцев. Руки держал за спиной, и Саша видел, как нервно переплетаются его пальцы.
— Здравствуйте, кто здесь хозяин? — Мужчина посмотрел на Крыжова, потом перевел взгляд внутрь автомобиля, где виднелись непонятные силуэты в скрывающих фигуру одеждах, надвинутых на лоб темных платках.
— Ну, я хозяин, — после паузы ответил Крыжов не особенно вежливо, но и не совсем грубо.
— У вас находится Любовь Кравченко? — задал новый вопрос мужчина.
Крыжов опять ответил не сразу. Смерил их медленным взглядом с ног до головы, подумал-подумал и спросил:
— А вы, я извиняюсь, кто такие будете?
— Я инженер Маринюк, работал с отцом Любы Кравченко. А это, — показал на спутницу, — врач Васильковская.
— Чего ж вам тут надобно?
— Люба Кравченко не кончила курс лечения, вы ее забрали из клиники…
— Насчет «забрали» полегче, гражданин. Никого мы не забирали…
Васильковская тронула Маринюка за рукав, жестом попросив умолкнуть. Заговорила сама:
— Я лечила Любу…
Крыжов убрал руки из-за спины, уперся ими в бока. Он все больше успокаивался и одновременно обретал наглость.
— За заботу о Любе спасибочко вам, доктор, — «богоспасаемым» голоском начал иеговист. — Только не стоит больше утруждаться, теперь духовный врач ее пользует, к благу направляет…
— Духовные врачи не при чем, — строго оборвала Васильковская. — Девушке необходимо систематическое…
— Нет уж, позвольте мне знать, что при чем, а что не при чем. Тело наше от духовного естества полностью зависит, и ежели душа покойна, благостна, то и телесные недуги ущемляются.
Васильковская поняла, что ее откровенно дурачат, и взорвалась:
— Перестаньте нести ахинею! Где Люба?
— Здесь я. — В пылу спора ни Крыжов, ни Васильковская не заметили, как Люба опустила стекло и выглянула из машины. — Напрасно вы меня ищете, Ирина Григорьевна.
Суровое выражение, не сходившее с лица Васильковской во время разговора с Крыжовым, сразу исчезло. Она воскликнула:
— Люба! Если бы ты знала, как тебя трудно было разыскать.
Девушка тоже сердечно улыбнулась.
Васильковская по-своему поняла улыбку:
— Вот теперь все хорошо. Поедем со мной.
— Нет! — сразу посерьезнела Люба. Резко мотнула головой. — Не хочу.
Васильковская, не ожидая подобного ответа, растерялась:
— Позволь, как… не хочешь? Почему?..
Макруша и Калмыков, которые по-прежнему стояли у окна, напряженно следя за разговором, не упускали ни слова.
— Черт! — пробормотал Макруша. — Напрасно она тары-бары начала…
— Так надо, Ирина Григорьевна, — сказала Люба.
Васильковская шагнула к машине. Люба отстранилась от окна, как бы боясь прикосновения Ирины Григорьевны. Васильковская заметила, ближе не подошла.
— Люба, ведь тебе надо лечиться. Ты можешь быть здоровой, жить полноценной жизнью, приносить пользу людям.
— Не уговаривайте меня, я избрала более высокий путь, чем служение людям. Я буду служить богу! — Невольно в голосе Любы мелькнули ханжеские нотки, похожие на елейный голосок Крыжова.
Увидев, как вздрагивают в нервном тике губы девушки, как загорелись в глазах ее мутные фанатические огоньки, Маринюк не выдержал:
— Люба! Опомнись! Губить себя, поддаться проходимцам!..
— Вы, гражданин, давайте, не оскорбляйте! — тотчас окрысился Крыжов.
Насторожилась и Люба. Лицо ее, до этого приветливое, исказила уродливая гримаса злобы. Саша, который из своего тайного убежища наблюдал за ней, невольно отвернулся.
— Отстаньте от меня! — хрипло, с дребезжащими нотками выкрикнула Люба. Если минуту раньше в тоне ее было что-то от Крыжова, то теперь голос ее напоминал голос Люськи. — Не шпионьте. Я знаю, что делаю!
— Эх, вы! — с сердцем сказала Васильковская. — Разве можно так?
Маринюк покраснел.
В комнате, где стоял Калмыков и остальные, скрипнула дверь. Оглянувшись, Саша увидел, что Макруши здесь нет. Несколько секунд спустя он появился на крыльце. Неторопливо сошел по ступеням. Остановился перед Маринюком и Васильковской.
— Вот что, други любезные. Послушали мы вас, да пора и честь знать. Убирайтесь по добру по здорову. Чтоб и духом не пахло!
— Но… — пыталась возразить Васильковская.
— Никаких «но»! — отрезал Макруша. — Люба Кравченко человек самостоятельный, опять же совершеннолетний и паспорт имеет. Вы сами слышали, что никто ее неволить не собирается, как ей совесть велит, так и поступает. Слышали? Ну!
Васильковская промолчала. Маринюк не сдержался:
— Вы не имеете права!
— Насчет правое, гражданин, прекратите, — встал рядом с Макрушей Крыжов. — Это вы нарушаете — приходите, куда не звали, фулиганите. Кравченко вас сюда не звала.
— Люба! — Васильковская сделала еще попытку обратиться к девушке. Та не ответила, скрылась за поднятым стеклом автомобиля. Даже отличить ее стало трудно от одинаково с ней одетой в темное Евстигнеюшки.
Маринюк сжал кулаки, гневно посмотрел на Макрушу:
— Вы!.. Вы!.. — не находил слов.
— Чего — я? — Лиловые губы Макруши кривились в ядовитой ухмылке. — Чего? Проваливай отсюда, перестань тень на плетень наводить.
— А вы кто такие? Почему от ее имени говорите?! — настаивал инженер.
— Вы, гражданин хороший, не пугайте, — с грязной ухмылкой своей возразил Крыжов. — Вы сами все слышали — Любовь Кравченко по своей воле живет и по своей натуре действует. Вы для нее, я извиняюсь, пришей кобыле хвост. Она вас знать не желает, мы — тем более, гражданин хороший…
Васильковская первой поняла: благодаря Любе, победа на стороне сектантов.
— Пойдемте, Николай Дмитриевич. Сейчас нам здесь делать нечего.
Формально к сектантам не придерешься. Люба — совершеннолетняя, сама отвечает за свои поступки, никто не может указать ей, с кем водиться, кого избегать. Не силой, а добрым словом, убеждением надо подействовать на девушку, вырвать ее из лап мракобесов.
— Идемте, — повторила Васильковская.
— Золотые слова, — осклабился Крыжов. — Давно бы…
— Рано радуетесь, — глухо сказал Маринюк. — Мы куда надо обратимся, не позволим человека губить.
— Обращайтесь! Обращайтесь! — Макруша истекал злобой. — Только такого закона нет, чтобы силой от религии отнять.
— Хватит, Николай Дмитриевич, вы же видите, что разговор с ними бесполезен.
Васильковская и Маринюк ушли.
Поза, взгляды Макруши вслед уходящим были подчеркнуто самодовольны, полны наглого удовлетворения. Саше невольно сделалось противно и даже на мгновение как-то стыдно, что он разделяет Макрушину радость. Удивился этому ощущению, оправдывая Макрушу, подумал: «Они считают себя друзьями Любы, а на самом деле приносят ей зло, хотят отвратить от бога».
— Поехали! — коротко приказал Макруша, когда Васильковская и Маринюк скрылись за углом улицы. Теперь в Макрушином голосе явно звучала тревога. Опытный во всякого рода проделках, он чуял опасность. Конечно, врач и инженер не станут молчать, за ними заговорит общественность, газета. Огласки сектанты боялись пуще всего, только темнота тайны покровительствовала им… Однако отступать поздно… «Обойдется, — мысленно успокаивал себя Макруша. — А все же… скверно! Принес их черт, все испортили!»
— Давай, заводи! — добавил вслух.
Крыжов сел в машину, включил мотор.
Несколько минут спустя покинули дом остальные. До поселка, как условлено, добрались на такси. Оттуда к выбранной Буцаном бухточке зашагали пешком, разными дорогами, разбившись по парам. Саше в попутчики достался Прасол.
Шли молча. Саша углубился в свои мысли. Думал о Любе, беспокоился за ее судьбу. Она нездорова, ее лихорадит. Принесло же незваных и нежданных посетителей!.. Но Люба молодец, не поддалась… И не поддастся. Она, как Саша, выбрала свой путь и пойдет им до конца… До какого конца?.. Что ждет Сашу завтра?.. Нет, не надо об этом думать!.. Хорошо, что ее будут крестить именно сейчас. Ведь крещение — приближение к богу… Завтра она выздоровеет. Если эти явятся снова, им придется убраться с позором — Люба в их заботах и лечении нуждаться не будет…
От надежды на скорое выздоровление Любы сразу повеселел.
Громко сказал:
— Вот мы и пришли. Здесь «крещение» будет.
Прасол, всю дорогу не произнесший ни слова, молча кивнул.
Погода стояла скверная, хмурая. С моря дул невеселый ветер, гнал по небу низкие ватные тучи. Море было таким же серым, как небо. Волны выкатывались на берег медленно, неохотно, дробно постукивая галькой.
За последнее время у Саши вдруг появилась манера неожиданно переноситься мыслями в прошлое, вспоминая когда-то случившийся эпизод, иногда совсем незначительный. От этого он иногда казался сам себе стариком, который больше увлечен минувший, чем настоящим. Вот и сейчас, на морском берегу, перед «крещением» Саша, неизвестно почему, странным, непонятным переходом мыслей вдруг вспомнил штурмана «Каги мару», который говорил, что такие, как Калмыков, мешают русским и японцам жить в мире.
Когда все собрались, Евстигнеюшка побыстрее увела Любу за скалу. Раздев донага, натянула на нее белый балахон, которым пользовалась одна из молодух, что «веселились» в доме Крыжова. Прасол разделся сам, тоже напялил балахон. Прасолу было около сорока, но выглядел он старше — морщинистое, грустное лицо, сильные руки рабочего, задумчивый взгляд.