— Вы меня не знаете, уважаемый Федор Елизарович, — сказал Крыжов, — да это и неважно. А я наслышан о вашем горе и о плотницком умении вашем наслышан. Отремонтируйте мне, бога для, сараюшку, за деньгами не постою, вот сто рублей задатка…
…Крыжов ушел, а Прасол не мог опомниться от удивления. Помощь явилась неожиданно и как раз в тот момент, когда была особенно нужна…
— С тех пор в судьбе моей полный поворот вышел, а все он, все брат Прохор…
— Бога благодарите, — мягко поправил Саша. — Люди — орудие его воли.
— Да, конечно, бог, — повторил Прасол и продолжал рассказывать.
…Через Крыжова Прасол сошелся с компанией «шарашников» — предприимчивых деляг, которые частным порядком нанимались на строительные, малярные, штукатурные, плотницкие и прочие работы, конечно, по ценам, отнюдь не государственным. Нужда в мастеровых не иссякала, обдирали клиентов «шарашники» беспощадно и жили, со своей точки зрения, припеваючи…
— Без работы никогда не сидим, — объяснил Прасол, однако тон его был не радостным, а скорее печальным. — Если в городе халтуры нет, в село отправляемся, там в любом колхозе строить найдется чего, и куш солидный отвалят…
…Хороший плотник и вообще «золотые руки», Прасол сделался в артели не последним человеком, зарабатывая не хуже, если не лучше других…
— Только за весну нынешнюю — жене пальто и себе пальто, новый шкаф, — перечислил он покупки.
…Постепенно поправлялась жена, смягчалась скорбь об ушедших, жизнь, как будто, становилась на нормальные рельсы. И, конечно, всей душой предан был Прасол Крыжову, который вызволил из беды, принес в дом достаток…
— Я брату Прохору — по гроб жизни, — закончил рассказ Прасол. — Сказал он «крестись» — я и окрестился, совесть у меня есть…
«Слуга килки» приобрел верного человека. Со злой усмешкой Калмыков подумал, что помог Крыжову тот самый «сверхбдительный» начальник, который прогнал Прасола. А «креститься» Крыжов предложил Прасолу по требованию Макруши, который, как понял Саша по кое-каким его словам, имел на Прасола далеко идущие виды. И Калмыков мысленно признал, что Макруша поступил правильно: такой, как Прасол, был для иеговистов находкой. «Пожалуй, не только беседы в его доме устраивать можно, — размышлял «пионер», — для связи к братьям в другой город послать — тоже. Надежный человек…»
Пока Прасол рассказывал, дошли до поселка. Тепло попрощались. Прасол, которому Саша тоже, видно, приглянулся, сказал с легкой запинкой:
— Деваху не надо было… в холодную воду…
Саша не ответил. Когда молчание стало неприятным, возразил:
— Нет, ничего, я надеюсь, что все обойдется. Зато наша она теперь, сестра по вере.
— Да, оно, конечно, — вяло откликнулся Прасол.
Крепко пожав друг другу руки, разошлись.
Макруша и Буцан наняли такси и приехали в дом Крыжова намного раньше Саши. Явившись к Крыжову, Саша застал их там; был и Дзакоев. Как обычно, на столе стояли выпивка и закуска, хозяин с устатку уделял внимание и тому и другому. Макруша и Дзакоев были трезвы, по всем признакам встревожены. Макруша сидел на диване, щучье лицо его выглядело еще более пасмурным, чем всегда. Дзакоев ходил из угла в угол мягкими быстрыми шагами. Сильные движения, бесшумная походка, поблескивающие черные глаза делали Дзакоева сейчас особенно похожим на хищного зверя.
Когда Калмыков вошел, никто не обратил на него внимания, один Дзакоев покосился через плечо. Саша хотел спросить, как Люба, но помешал Дзакоев. Еще раз метнувшись из угла в угол, он подскочил к «слуге» и с рычащими подвываниями в голосе сказал:
— Идиот! Не мог подождать со своим дурацким «крещением».
— Но-но, ты полегче, — бесстыжим тоном ответил Крыжов. — Говори, брат, да не заговаривайся.
Ему никто не ответил.
— Вылежится, девки и бабы — они живучие, — проверещал Буцан.
Саша понял: разговор идет о Любе. Часто-часто застучало сердце. Он оставил Любу почти без сознания! Где она?! Как же так — разве не помогло «крещение»?!
— Что случилось? — не помня себя от тревоги, воскликнул Саша.
— Девка, которую сегодня «крестили», в горячке лежит, себя не помнит, — через плечо бросил Дзакоев, опять начавший метаться по комнате. — Не было хлопот, так нажили…
Не дослушав, Саша кинулся в коридор, оттуда в Любину комнату.
Здесь было тихо, душно. Задернутые шторы глушили доносящийся с улицы шум и почти не пропускали дневного света. В комнате стоял неприятный рассеянный полумрак. И в серой неприветливой тишине Саша особенно четко услышал тяжелое, свистящее дыхание девушки. Люба лежала на спине, неестественно закинув голову, закрыв глаза. Лицо ее было розовым, на лбу выступили капли пота, пухлые губы пересохли. Евстигнеюшка и Люська сидели у изголовья кровати. Было что-то жуткое в двух старушечьих фигурах, как бы стерегущих девушку.
— Воды попить ей дайте, — быстро сказал Саша, почувствовав жажду, которая сжигала Любу.
— Давали и даем, — хмуро ответила Люська. — Огнем горит девка.
Приподняла Любе голову, поднесла к губам стакан с водой.
Не открывая глаз, больная отпила несколько глотков.
— Что с ней?! — выдохнул Саша.
— Горит, — повторила за Люськой Евстигнеюшка.
Люба чуть повернула голову на звук Сашиного голоса. Приоткрыла глаза и снова опустила длинные темные ресницы. Чуть пошевелила губами, как бы приноравливаясь лучше выговорить слово. Отчетливо, ясно сказала:
— Собирайся, мы пойдем к маме.
А потом:
— Двадцать два.
— Что? — не понял Саша.
В недоумении посмотрел на Люську.
— Бредит, не видишь, что ль, — ответила старуха на его удивленный взгляд. — Какого черта вы ее…
Калмыков молча повернулся, вышел из комнаты. Он никогда не ощущал в себе недостатка решительности, но что предпринять сейчас, не знал. Ведь «крещение» — святое. Разве могло оно принести вред?!
В столовой за время его отсутствия ничего не изменилось. Неслышными звериными шагами бегал из угла в угол Дзакоев. Молчал Макруша, и само молчание его источало ядовитую злость. Крыжов успел «хватить» еще одну.
— Что же делать? — спросил Саша, подойдя к Крыжову. — Плохо ей.
«Слуга» поднял осоловелые пьяные глаза. Несколько мгновений молчал, очевидно, не понимая, о чем речь, совсем забыв про Любу:
— Кому там еще плохо? — Еще помолчал, подумал и елейным тоном, каким разговаривал с рядовыми сектантами, закончил. — Пусть молится, молитва — лучший доктор.
— Она не может молиться, без сознания, — пояснил Саша.
— Бери ее в свою машину, — тоном, не терпящим возражения, распорядился Дзакоев, — вези на старую квартиру. Ты, — обратился к Буцану, — езжай с ними, ее в постель уложи, врача вызови. Дождись, послушай, что он скажет, только тогда сюда возвращайся. Если врач спросит, что с ней было, отвечай — не знаешь. Понял?
— Могу! — заверещал Буцан. — Чего-чего, а насчет делов с девками я очень даже могу…
— Я поеду! — вдруг громко, сам не зная почему, заявил Саша.
— Ты?.. — задумчиво проговорил Дзакоев. — Не надо, риск есть.
«Откуда у него такой хозяйский тон?» — подумал Саша.
— А-а!.. — озлился Буцан. — Значит, моя голова ничего не стоит, а его!.. Не поеду!
— Черт с вами! — махнул рукой Дзакоев, поняв, что теперь Буцана ехать не заставишь. — Давай ты.
Не стал перечить и Крыжов. Проспиртованный мозг его все же понял угрожающую опасность. Ведь в случае смерти Любы пришлось бы держать ответ. Отвезти ее к дверям больницы, а самим исчезнуть, как сделали с безумным Геннадием Карпенко, не удастся…
Макруша даже обрадовался предложению Дзакоева — девку сбыть с рук, с ней только хлопоты. Явятся эти, защитники ее, пусть идут к тетке девкиной…
Несколько минут спустя машина Крыжова выезжала со двора. Люба поместилась на заднем сиденье между Сашей и Евстигнеюшкой. Девушка не приходила в сознание, не понимала, куда ее везут и зачем. Время от времени, не открывая глаз, бормотала неясные слова.
Вскоре были у дома, где жила Любина тетка. Саша внес Любу на второй этаж. Евстигнеюшка и едва не потерявшая рассудок от волнения Мария Тимофеевна — пожилая, чертами лица чем-то схожая с Любой, хлопотали вокруг больной. Саша вызвал врача. Тот не заставил себя ждать. Осмотрев Любу, нашел воспаление легких, потребовал немедленно отправить в больницу.
— Что с ней произошло? — спросил доктор.
— Ничего, — хмуро ответил Саша.
Тон его не укрылся от врача.
— Странно, очень странно. Вы бы все-таки сказали. Легче лечить будет.
— Мне нечего говорить, происшествий с ней никаких не было, — все так же хмуро проговорил Саша. — Ничего вредного для здоровья она не делала.
— Как хотите, — сердито сказал врач. — Как хотите. — Ясно было, что Саше он не верит.
Саша понимал, что своими недомолвками вредит Любе. Но нельзя же рассказать о «крещении». Врач — такой же враг Саше, а теперь Любе, как все вокруг. Раскрываться нельзя ни перед кем — этой жизнью вынужден жить Саша и его близкие… Даже Люба…
И вдруг, в момент разговора с врачом, Саша ужасающе ясно понял, какой вред принесло Любе «крещение».
Мысль была четкой, неоспоримой, и от нее у Саши потемнело в глазах.
Глава двенадцатаяОТ ДОМА К ДОМУ
Странное чувство временами охватывало Калмыкова.
Он казался себе похожим на человека, который идет рядом с движущимся поездом. Совсем близко, у плеча, постукивают колесами вагоны, обдает горячим ветром. Протяни руку — коснешься шершавой металлической стенки. Но руку протянуть нельзя, близкий поезд бесконечно далек. У пассажиров, проводников своя жизнь, они даже не подозревают о путнике, который рядом, за стеной вагона. Может, случайно кто-то бросит сквозь окно рассеянный взгляд, увидит одинокую фигуру, бредущую вдоль железнодорожного полотна, и сразу забудет о ней.
Отрывистее стучат колеса, туже волны разорванного воздуха — поезд ускоряет ход. Вот прошел он, исчез за поворотом, путник остался, и вокруг холодное солнце, и выпачканные мазутом шпалы, и блестящие параллели рельс, которые сходятся во враждебной дали. Тоска одиночества, взгляд ищет последний дымок паровоза, а дым тает в небесной пустоте…