Почему приходят эти мысли? Ведь как будто бы причин для них нет?
Почти полгода Калмыков в Приморске и нельзя сказать, что время истрачено зря. Он никогда не надеялся на быстрые успехи, понимал — работа предстоит кропотливая. Кое-чего он достиг. Устроился в безопасном месте, прочно вошел в общину. Через Шаю Грандаевского наладится связь с зарубежными братьями, со дня на день надо ожидать первой посылки литературы, инструкций. Поганой метлой вымел Саша развратных молодух, теперь все делается в строгом соответствии с иеговистскими правилами. Появился первый надежный человек — Прасол. Есть Люба…
Вот, пожалуй, мысль о Любе, о «крещении», после которого девушка попала в больницу, лишала Калмыкова душевного равновесия. Именно вслед за «крещением» начался разлад, который становился все сильнее и сильнее. Саша старался не поддаваться, бороться с собой.
Он посетил Любу в больнице. Она не ходила, и его провели в небольшую квадратную палату, где стояли две кровати — Любина и бойкой, несмотря на недуг, девахи, разглядывавшей посетителя с откровенным любопытством. Люба и Маруся успели подружиться, она тоже вступила в разговор между Сашей и Любой. Рассказала, что живет в селе, работает колхозной свинаркой.
— Они ж такие чуднесенькие, — хлопая от удовольствия в ладоши, вспоминала вверенных ее заботам поросят.
С еще большим азартом рассказала про вечера в клубе, про кружок художественной самодеятельности, про Диму-тракториста, к которому явно была неравнодушна.
Даже в больнице Маруся не могла оставаться без дела, выучилась вязать, читала, что называется, запоем. Болезнь отступала перед энергичным, веселым человеком — врачи обещали Марусе скорое выздоровление. А рядом с нею, как бы черпая в ее бодрости силы, чувствовала себя лучше и Люба. Не осталось следа от нездорового, лихорадочно-истерического возбуждения, организм креп, а мечты… то и дело уходили от божественного к земным делам, о которых так хорошо говорила Маруся.
Саша радовался улучшению здоровья Любы и делал вид, что не замечает перемен в мыслях ее. Уверял себя — все пройдет, Люба в вере останется прежней.
А покоя в душе не было…
И Калмыков еще энергичнее принялся за дело, которое иеговисты считают для себя главным, именуют его «от дома к дому».
«От дома к дому» — не просто лозунг политических и тактических действий «свидетелей Иеговы». Это хорошо продуманная, четкая программа. Методы ее созданы многолетним опытом сектантских миссионеров, к разработке ее привлекались ученые — специалисты так называемой «практической психологии», к которой с большим уважением относятся в США. «От дома к дому» — значит вести наступательную агитацию, все время вербовать в секту новых членов, проникать в семьи, изучать характер, склонности, обстоятельства жизни намеченной жертвы, терпеливо выжидать момент, когда «слово Иеговы» окажется наиболее доходчивым, «упадет на благоприятную почву». Вот что говорилось в «трактате», написанном одной из видных иеговисток, в прошлом — изменницы Родины, служившей в гестапо.
«Посмотрите, сколько народа ходит вечером по проспекту, пробивая пустой воздух, — пишет «свидетельница Иеговы». — Все они должны услышать свидетельство Иеговы. Видите, сколько у нас работы. Придет такое время, когда мы получим возможность забраться на какую-нибудь возвышенность и выступить открыто с проповедью, чтобы многие услышали, но пока это рано. Наши братья за границей это практикуют, но в Советской России пока невозможно. У нас в России нужно применять тактику индивидуальных бесед».
Иеговисты подсчитали, что в четырех евангелиях слова «квартира» и «дом» употреблены 110 раз, почти всегда связаны с проповедованием «священного писания». Поэтому, мол, журнал «Башня стражи» требует от иеговистов идти «от дома к дому», распространяя «благую весть».
Конечно, в случае нужды «свидетели Иеговы» избирают и другие места для своей пропаганды. Евстигнеюшка по наущению Макруши регулярно посещала кладбища. Приметив одинокую женскую фигуру у свежей могилы, подсаживалась, охала, вздыхала, «сочувствовала». Постепенно переводила разговор на «утешение в вере». Иногда ее слушали, иногда — нет, но Евстигнеюшка придерживалась инструкции: «не уходи без изложения «свидетельства», поставь два-три вопроса и так или иначе заинтересуй». Если слова Евстигнеюшки встречались внимательно, старуха приглашала новую знакомую к себе. Здесь за нее брались Макруша и Крыжов. Так была вовлечена в секту мать маленького Пашки, с которой познакомилась Евстигнеюшка на похоронах ее мужа.
Проще и грубее были методы Буцана. Уповал он главным образом на свою физическую силу — не всякий мог с ним совладать. Когда дверь намеченной Буцаном квартиры отворялась, иеговист без приглашения проходил в комнаты, садился на свободный стул, начинал «вещать». Изумление, возмущение, гнев хозяев на него не действовали. Он продолжал свое. Не однажды нарывался Буцан на рослых мужчин, которые попросту выталкивали взашей незваного гостя. Однако это были, так сказать, издержки производства, Буцана не смущавшие. Громкий голос его, манеры юродивого, принимавшиеся темными людьми за признак «святости», иногда производили впечатление. Впрочем, гораздо чаще выведенные из терпения хозяин или хозяйка грозили милицией, дружинниками — тогда «свидетель Иеговы» немедленно исчезал. Контакта с представителями власти Буцан совершенно не переносил… Все же, как-никак, а кое-кого в секту он сумел завербовать, особенным успехом считал вовлечение в общину Валерия Комова — молодого человека, который охранял иеговистское сборище в день первого посещения его Сашей.
Комова сбила с пути несчастная любовь. Был он скромным пареньком, фрезеровщиком высокой квалификации, учился на заочном отделении техникума. Когда за соседний станок встала золотоволосая Ниночка Харитонова, Валерий сразу понял: эта девушка — его судьба.
А (старая, как мир, история!) Ниночка любила другого, вскоре вышла замуж. С тех пор в душе Валерия что-то надломилось. Реже и реже посещал он занятия в техникуме, пока не забросил учение совсем; чтобы не встречаться с Ниночкой, перешел на другой завод, где установить былую репутацию отличного специалиста не сумел; старых друзей растерял, новых не приобрел. Начал попивать, надеясь в вине найти забвение. Буцан увидел его, чуть пьяного, в сквере на дальней скамье. Подсел. Разговорились. Как бывает иногда, горестный Валерий открыл сердце случайному собеседнику. Буцан постарался закрепить знакомство, втереться в доверие, пообещал молодому человеку «путь к счастью» — религия отвратит его от мыслей о Ниночке.
Полностью Комову пока не доверяли. Постепенно поручалось ему то одно, то другое дело, вроде тайной охраны противозаконного сборища, чтобы погуще замарать его, лишить возможности вернуться в семью честных людей. Виновный перед народом, Комов станет послушным орудием в руках иеговистов. Буцан любил похвастаться «будущим» Комова.
Тоньше других действовали Макруша и обученный им Крыжов. Исподволь, подробно разузнавали о семьях, застигнутых бедой: болезнью, несчастьем, внутренними распрями. Находили общих знакомых, незаметно втирались в такую семью. Мелкими услугами, «душевными беседами» приобретали доверие. От бесед переходили к чтению «теократических» книг, просили переписать «реферат» — мистическую, антисоветскую статейку. Постепенно вовлекали ничего не подозревавшую жертву в свои сети. Прасол и Люба служили доказательством, что далеко не всегда усилия иеговистских агитаторов оказывались бесплодными.
Что касается Калмыкова, то он большие надежды возлагал на Петра и Ксану. Понимал: они — настоящие.
После свадьбы «пионер» укрепил знакомство с молодоженами, подружился. Встречали его хорошо, рассказывали о себе, своей работе, товарищах. Неведомый мир раскрывался перед Сашей. Его убеждали, что таких, как Петро и Ксана, не существует, они — выдумка, «советская пропаганда». И теперь Калмыков не раз ловил себя на том, что гораздо чаще слушает Петра и Ксану, чем пытается направить беседу по-своему.
Впрочем, оправдывал себя — торопиться нечего. Действовать надо с большой, очень большой осторожностью, иначе испортишь все. До поры до времени ограничивался общими рассуждениями, рассказывал случаи из жизни — якобы своей, по которым выходило, что «в мире нашем есть еще немало таинственного».
Слушали его внимательно, порой — спорили, порой — соглашались.
Но вот неделю-две, как Саша приметил, что Петро ходит мрачнее тучи. Решил: долгожданный час наступает, приготовился.
Вскоре надежды оправдались — войдя в комнату, Калмыков увидел, что хозяева серьезно опечалены. Петро отмалчивался, но постепенно дружеское участие Саши подействовало, и он рассказал, что поругался с мастером, а тот мстит, не дает хорошей работы, зарплата уменьшилась.
— В этом месяце еле-еле удалось концы с концами свести, — признался Петро.
— А я говорю — иди в партком! — вставила Ксана.
— Не пойду, там без меня забот хватает.
— А я говорю — иди!!
Как видно, спорили и ссорились они давно.
— Да не волнуйся так, не стоит огорчаться по пустякам, — примиряюще сказал Калмыков.
— Хорошие пустяки, когда заработать не дают, — угрюмо откликнулся Петро.
— Не в деньгах счастье, надо о душе позаботиться.
— Мы в деньгах счастье и не видим, — обидчиво ответила Ксана. — Главное — справедливость.
— А душа причем? Что ты этим сказать хотел? — перевел разговор на другое Петро.
— Душа — высшее в человеке. Устремления его против земного, низменного.
— Почему ж, если земное, то обязательно низменное? — запротестовал Петро.
— А любовь, по-твоему, это тоже земное, низменное? — лукаво спросила Ксана.
Молодой супруг глянул на нее одобрительно.
— Любовь бывает всякая, — возразил Саша. — Выше нет любви, чем духовная. И жизнь, кроме известной нам, есть другая. Душа ее чувствует, к ней стремится.
— Загробный мир, что ли? — не скрывая удивления, спросил Петро.
— Так в него никто, кроме старых бабок, не верит, да и они — не все, — засмеялась Ксана.