— Ну да, — откликнулся Крыжов, не отводя глаз от освещенной фарами дороги. — У них вера не настоящая, матери Сиона поклонялись.
— Это, понимаешь ли, на Волыни началось, — продолжал «слуга килки» после паузы. — Давно дело было. Мурашко Иван, в поле гуляя, на Ольгу Кирильчук наткнулся. Она, стало быть, испугалась ну и — помертвела.
— А он? — похабно осклабился Дзакоев.
— Молчи! — рассердился Крыжов, поняв мысли Дзакоева. Снова заговорил, не в силах не блеснуть своими религиозными познаниями. — Из нее, омертвленной, стало быть, голос Христа донесся. Вещал голос, а Мурашко записывал. Трое суток вещал, потом замолк. Кирильчук воскресла…
— Регламент исчерпал, — не удержался от насмешливого замечания Дзакоев, конечно, ни на грош не веривший этой нелепо-фантастической истории.
— Ты, если слушать не хочешь, — скажи, — совсем обиделся Крыжов. — Не себе — тебе рассказываю.
— Ладно! — Дзакоев переложил пистолет в кармане так, чтобы тот давил всем своим весом на ногу. — Не злись, я шучу.
— Шути, да меру знай.
— Хорошо, хорошо, дальше-то что было?
— «Мурашковцы», как и мы, старались советской власти не покоряться, в делах ее не участвовать, мирского соблазна бежать… А порядки у них наших куда строже. «Сестрам», что в общину вступали, на спине бритвой разрез делался, кровь в бутылки собирали, с водой смешивая, «братьев» крестили.
«А с «крещенных» деньгу гребли, — хотел сказать Дзакоев, но воздержался, чтобы окончательно не обозлить собеседника. — Из крови человечьей — деньги».
— Первой наложению креста Кирильчук подверглась, — продолжал тем временем Крыжов. — Потом… Потом разброд у них начался… Мурашко с деньгами общины в Аргентину-страну смылся, говорят, есть такая — далеко от нас… «Мать Сиона», Кирильчук, значит, во главе осталась, сама «апостолов», «святых отцов Сиона» назначила… Во время войны они хорошо жили; немцы не трогали, народ, который в горе, к ним за утешением шел… Потом — хуже и хуже… «Отцы Сиона» своим путем побрели, прочее все значения не имеет, не в нем суть. «Мурашковцы» который уж год, как от веры отреклись, про них ни слуху, ни духу, кто знал — забыл давно. Кончилась их вера, чего там себя обманывать… Себя не обманешь.
Макруша выслушал этот рассказ, в отличие от Дзакоева, без всякого интереса. Религиозные истории его не занимали. Главного — почему вошел в контакт с «мурашковцем», Крыжов не рассказал. Как и Дзакоев с иеговистами, «слуга килки» не слишком откровенничал.
А связь между двумя сектантами различного «толка» была тесная, взаимно выгодная и для «свидетелей Иеговы» и для тех, кто когда-то верил в «неземную мать Сиона» — аферистку Кирильчук.
Хотя «мурашковцы» и иеговисты, как водится, друг друга считали еретиками, вне религиозных дел между ними царило трогательное единогласие. Объединяла их ненависть к советской власти. Ненависть, сознание уходящей силы — вот главные чувства, сковавшие в одну цепь бесконечно далеких по рождению, воспитанию, прошлому «брата» Кирилла Сокольского и безвестного прохиндея Крыжова; отпрыска древнего самурайского рода Рамори сан и паразита Шаю Грандаевского; монахиню Агнессу и неудавшегося нэпмана Макрушу… Они никогда не встречались, не знали друг друга, но жили по одному закону… И когда видного «мурашковца», который в тот момент носил фамилию Луцык — свою настоящую он, наверно, и сам не помнил! — неведомыми путями занесло в Приморск, он встретился, быстро нашел общий язык с Макрушей. Крыжов сперва слышать не хотел об «еретике», Макруша настоял на своем. И Макруша отыскал для Луцыка рискованное, однако выгодное занятие. Луцык стал одним из верных людей, которых Макруша имел в других городах. Религиозное прошлое не помешало Луцыку стать отъявленным мазуриком…
— Да, не то нынче, — вздохнул Макруша, в тон последним словам рассказа Крыжова о «мурашковцах». — Трудно стало. Что ни год — тужей гайку затягивают.
Крыжов, сидя за рулем, незаметно ухмыльнулся. Он знал, что недавно Макруша потерпел такую неудачу, о которой вспоминал со скрежетом зубовным, трясясь от злобы. Сектантский деятель по совместительству занимался спекуляцией… Или спекуляция была основным занятием его, а искание бога — второстепенным?.. Однако Макрушу не следовало принимать за вульгарного торговца трикотажными кофточками, модными босоножками и тому подобной пустяковиной. Макруша «барахлом» брезговал, брался только за дорогой товар. Когда несколько лет тому назад вошли в моду чернобурки, Макруша немедленно начал скупать их и продавать втридорога. Верные люди пересылали ему и получали от него самые различные товары. Заграничный нейлон, дорогая мебель, меха, золото, валюта, автомашины, новейшие лекарства — вот с чем имел дело Макруша. Неделю тому назад ему прислали из Узбекистана «партию» ковров — неважных, грубой работы, к тому же довольно дорогих. Ни первое, ни второе, ни третье Макрушу не печалило: ковры в спросе, расхватают, какие есть, по любой цене. Однако — не расхватали. Буквально в тот же день, как на грех, появились в магазинах Приморска отличные недорогие ковры. Макруша еле-еле сбыл свой товар за полцены, потерпев убыток тысяч в десять. Скупого Макрушу такая потеря приводила в бешенство…
Машина, в которой ехала теплая компания, остановилась перед красным сигналом светофора на перекрестке. Крыжов оглянулся:
— Раньше, конечно, легче было, — пояснил он. — В таких делах, как твои, раздолье, ежели в магазинах ничего нет. Тогда — пользуйся. К примеру, мыло, спички, сахар — что на них сейчас наживешь? Ничего, они везде, где хочешь есть. А бывало тысячи зашибали.
Макруша вздохнул. Он и сам с тоской вспоминал первые послевоенные годы, когда стране было трудно, когда не хватало товаров, продуктов, когда в магазинах стояли очереди, когда не говорили «я купил», а «я достал». Бойкого дельца так и звали: «О, он доставала!». Именно в ту нелегкую для честного человека пору «доставалам» и спекулянтам было раздолье: масло, крупа, конфеты, не говоря уже о мануфактуре, обуви, трикотаже, — за что ни возьмись, можно продать и перепродать с изрядным барышом. Спекулировали книгами, ботиночными шнурками, резинками для дамских подвязок — всем, в чем ощущался недостаток. И скорбь Макруши по прошлому была понятна. Ведь сейчас все реже и реже мелькает среди покупателей мерзкая морда спекулянта: спекулировать ему нечем. А если чего и нет сегодня — будет завтра. Люди не хотят больше бросать зря свои трудовые рубли…
— Что было, то прошло, — равнодушно сказал Дзакоев, которого Макрушины невзгоды нимало не трогали. — Ты свое найдешь.
«Найдешь! — сердито подумал Макруша. — Не просто это — «найти».
После провала аферы с коврами, Макруша долгое время ходил сам не свой. Угнетала мысль, что за одним крупным поражением последуют новые. Советская власть наступала, и Макруша чувствовал: опять — в который раз! — планы его рушатся. Рушатся основательно, это он тоже знал по опыту минувших лет, минувших бед. И нового подходящего «дела» не предвиделось. Совсем расстроило его известие, что знаменитая в жульническом мире спекулянтка Раечка переменила специальность, стала базарной гадалкой. В конце концов, чтобы, как он говорил, «оправдать убытки», Макруша решился на отчаянное предприятие. Цигейка, которую только что привезли к Прасолу, была краденая. Сложными и трудными путями ее воровали на заводе, передавали Луцыку. Луцык со знакомым проводником пассажирского поезда отправил тюк в Приморск. На вокзале груз приняла Люська, сдала в камеру хранения. Старуха вообще выполняла различные поручения Макруши, платил он ей хорошо. Сданный Люськой багаж ночью, перед уходом московского поезда, получил Крыжов. На поезд с тюком не пошел, вышмыгнул из вокзала к машине, где сидел Макруша. Затем мех попал к Прасолу, оттуда пойдет к надежному скорняку. «Легко ему говорить «найдешь», — сердился Макруша на Дзакоева. — А с краденым свяжешься — того и гляди погоришь».
— Ладно! — вслух произнес Макруша, когда в светофоре зажегся зеленый огонь и машина, фыркая мотором, двинулась дальше. — Хватит вспоминать да жаловаться. Давай о деле поговорим. Устроить тебя на работу можно.
— Раз можно, то устраивай, за благодарностью не постою, — пообещал Дзакоев.
— В ту «забегаловку», что ты хотел, я тебя втолкну. Буфетчиком. Подходит?
— Подходит! — весело откликнулся Дзакоев.
Примеченная им «забегаловка» находилась недалеко от завода. Завести знакомство с кем-нибудь из рабочих там легче всего.
Дзакоев пристально посмотрел на Макрушу. Догадывается он или нет, почему Дзакоева интересует именно эта «забегаловка»? Черт его знает… Может, и догадывается.
— Я тебя с парнем, который назначениями по ресторанной линии ведает, сведу.
— Сведи. Здорово у тебя получается.
— Ты меня еще не знаешь, — самодовольно ухмыльнулся Макруша, отчего щучья физиономия его как-то перекосилась. — Я такие дела делаю, что — ого!
Макруша не хвастался. Этот плюгавый неприхотливый в еде и питье щучьего обличья человечишко по справедливости мог считаться спекулянтом общесоюзного масштаба. Правда, за Уральские горы сфера его деятельности не распространялась, но и европейской части страны ему вполне хватало. Протянуть свои щупальцы далеко от Приморска он смог благодаря собратьям по вере — там, где находилась община иеговистов, были и доверенные люди Макруши. Спекулянтов ловили, осуждали, но до Макруши пока милиция не добралась: своих сообщников он к себе не подпускал, действовал через третьих, а то и четвертых лиц. При аресте выдать настоящего главаря они не могли — никто из них Макрушу не видел, с ним не встречался. Свидания между сообщниками-спекулянтами тоже носили случайный характер. Друг с другом участники «операции» не связывались, каждый знал только одного сотоварища. Энергичный, волевой, опытный конспиратор, Макруша сумел оставаться ненаказанным.
«Да, повезло мне, что на такого человека натолкнулся, — подумал Дзакоев в ответ на заявление Макруши. — Без него — куда труднее было бы». И сказал:
— Один ты хорошие дела делал, а вместе мы с тобой… себя покажем. Ты только возле меня держись.