— Ты! — Дзакоев подскочил вплотную, дыша ненавистью, глядя бешеными глазами в глаза Крыжова. — Ты идиот!
— А ты сволочь!
Крыжов вскочил. Дзакоев подумал, что собеседник от слов хочет перейти к действиям. Решил опередить его, с размаха стукнул иеговиста по физиономии. Крыжов полетел в угол. Буцан бросился выручать «брата», обхватил Дзакоева, но не удержался и свалил его весом своего массивного корпуса. Сцепившись в один клубок, Крыжов, Дзакоев, Буцан начали кататься по полу. Сшибали мебель, перевернули стол. Посыпались бутылки и посуда. Тарелка со студнем упала прямо на голову «слуге килки», тот ошалело заморгал глазами-копейками.
На шум прибежали Евстигнеюшка и вечная посетительница крыжовского дома Люська. Евстигнеюшка заохала, запричитала. Люське будто даже понравилось. Признаков испуга она не проявляла, громко посоветовала: «Давай, мальчиша, наяривай!».
«Этих скотов я считал братьями духовными! — с горькой насмешкой над самим собой думал Саша. — Как слеп я был».
Буцан с Крыжовым не дрались, пробовали покрепче схватить Дзакоева, тог понял: одному с ними не справиться. Быстрым ударом по лицу отбросил Крыжова, пнул Буцана в живот, отчего тот согнулся едва не пополам. Освободившись таким образом, Дзакоев вскочил на ноги, сунул руку в карман. Тонкие усики его вздрагивали, рот ощерился, показывая мелкие острые зубы.
Калмыков понял: сейчас произойдет убийство. Макруша, который до сих пор сидел на диване, поднимая ноги, если дерущиеся подкатывались слишком близко, и сохраняя спокойное выражение на щучьем лице, догадался о намерениях Дзакоева раньше Саши. С неожиданной для его лет легкостью Макруша вскочил. Встал перед Дзакоевым, схватил за руки.
— Ума лишился? Себя и нас погубить хочешь?
Напряженное тело Дзакоева ослабело. Тяжело вздохнул, переводя дух, вынул из кармана руку. Усики продолжали вздрагивать. По-звериному щерился рот.
— Погодите, скоты. Я еще вам припомню, — бросил он в сторону Крыжова и Буцана, которые медленно поднимались с пола, угрюмо поглядывая на Дзакоева.
— Еретик бесстыжий, безбожник, — ответил Крыжов, дергая шеей, — с головы студень затек ему под воротник.
Евстигнеюшка и Люська собрали остатки переколоченной посуды, подмели комнату. «Слуга килки» умылся, сменил выпачканную холодцом рубашку. Столь неожиданно прервавшаяся беседа возобновилась.
— Все вы трое идиоты! — сердито сказал Макруша. — Чего друг на друга вызверились? Мало вам хлопот? А ежели бы брат Федор пришел?
— Ему скажи! — сердито оборвал Крыжов. — Дружку своему — бандиту. Не мы дрались, он на нас кинулся. Пес бешеный… Сестра Евстигнеюшка-а!
Пришлепала Евстигнеюшка.
— Коньячку принеси, закусить чего есть. Лимончику не забудь.
Когда все было принесено, Крыжов выпил, сразу повеселел. Налил себе полную стопку и Дзакоев. Выпив, тоже будто успокоился: перестали дергаться усики.
— Это ты правильно говоришь, — сказал примирительным тоном Крыжов. — Брат Федор вот-вот явится. Даже опаздывает… А чего ты его вызвал? — спросил у Макруши.
— Новую партию товара скоро доставить должны. Опять к брату Федору отвезем.
— Опасно у одного и того же два раза товар оставлять.
Макруша помрачнел. Видно, и сам об этом уже думал.
— А где? — возразил Крыжову. — Другого верного человека нет. Он товар у себя ночь продержит, потом дальше повезет, я скажу куда.
— Правильно, — поддержал Дзакоев. — Прасола не выпускай. Он сейчас нужен, потом еще больше нужен будет. В кулак зажать надо.
Со двора донесся хриплый лай.
— Он, — сказал Крыжов. — Другому некому.
Евстигнеюшка прошлепала по коридору, грюкнула дверным засовом, заскрипела замками, забренчала цепочкой.
— Уйдите пока, — распорядился Крыжов. — Не надо лишний раз всем вместе… Я с ним побеседую. Идите в опочивальню, дверь приоткрытой оставить можно, слышнее будет.
Дзакоев и Макруша кивнули. Не возражали и Калмыков с Буцаном.
Перешли в указанную Крыжовым «опочивальню»: широченная кровать с пышными перинами и подушками, ковер на стене, ковер на полу, дамское трюмо и платяной шкаф «птичьего глаза», тюлевые занавеси.
— На кровать сесть можете, — разрешил Крыжов.
— Ладно! — грубо оборвал Макруша. — Иди…
Люська успела убрать со стола остатки пиршества. Когда Прасол вошел, «слуга» читал старинную книгу в кожаном переплете.
— Здравствуй, брат родной, бог тебе в помощь! — с веселой улыбкой сказал Прасол.
— Будь здоров, голуба, благословение на тебе божие! — сладенько отозвался Крыжов, кладя на стол книгу. — Как живешь, как бога славишь?
— Хорошо живу! — от всего сердца ответил Прасол. — Я ведь на работу устроился.
— Вот оно что? — протянул Крыжов. Быстро спохватился, вернулся к обычному ханжески-елейному тону. — Ты садись, голуба, садись. В ногах правды нет.
— Спасибо, брат, сяду… Хороший ты человек, душевный…
Помолчали.
— Одно в толк не возьму, — заговорил Крыжов. — Как же так, до сих пор не работал, что ли?
— Разве ж то работа? — с откровенным презрением ответил Прасол. — У шарашников!
— А чего не работа? Любой труд богу угоден.
— Богу оно, все едино. Только о человеке тоже подумать надо.
— Прав ты, голуба. Человек для бога и рука божия на нем.
— Вот, — веселое лицо Прасола совсем засияло. — Знал я, что ты меня похвалишь. Шарашники они что — тьфу! Те же спекулянты, жулики, на теле рабочего класса пережиток.
— Извини меня, бога для. Понять не могу, чего они вдруг пережитками заделались.
— Как же иначе! Вот, к примеру, тебе дом строить надо или ремонт произвести, или еще чего. А сам ты не можешь — сил или уменья не хватает. Государственных мастерских мало, чтобы для граждан стройкой занимались, значит, — к шарашникам. Те знают, что кроме них податься некуда, и куражатся — цену бессовестную сдерут, да еще магарыч им дай, да прибавку дай… Хоть бы делали хорошо, а то тяп-ляп, скорей, кое-как. Одну работу не кончат, другую хватают… Четыре месяца я с ними, насмотрелся — кулачье, за копейку себя продать готовы.
— Вон, значит, какие у тебя мысли… Куда же ты теперь, если не секрет… Только от бога секретов нету.
— Я и не скрываю. Встретился Карпо Федорыч, прораб мой, с которым работал до… Словом, раньше с ним работал, он меня, как облупленного, знает. Спрашивает: «Где ты теперь? Почему не у нас?». Отвечаю: так мол и так, начальник отдела кадров не взял, потому — бывший заключенный я. Стыдно мне признаться, что я в шарашники подался. Он тут, как взовьется — Карпо Федорович. «Да этот, — кричит, — начальник — дурак! Да я тебя столько лет знаю! Почему к парторгу или к директору не пошел?» «Нет, — отвечаю, — извини, к директору я не пойду». «Тогда, — говорит, — сам я пойду, а ты завтра ко мне загляни…» Вот и все. С понедельника — на стройку, — торжественно закончил Прасол и ясными глазами посмотрел на Крыжова.
— Мда-а, — пожевал Крыжов. — Интересно… А я, грешный, думал, ты больше божьими делами займешься, помогать нам будешь.
Прасол потупился. Глубоко вздохнул, как бы набираясь решимости для неприятного разговора.
— Знаешь, рабочий я человек и скажу прямо, по-рабочему. Не гожусь я для божьих дел. Сколько ночей не спал, думал, себя уговаривал, а нет во мне веры. И «крещение» не помогло, даже хуже стало после того, как деваху эту в холодной воде увидал… Ты меня извини, а вот, к примеру, спутник. Ну какой бог может быть, если ученые наши советские на другие звезды лететь собираются! Луну фотографируют. Ты прости, я без утайки, откровенно. Или наоборот взять, атомная бомба. Разве бог допустил бы, чтобы тысячи людей — и стариков, и младенцев невинных — живыми в огне горели? Не допустил бы. Значит, бога нет. С чистым сердцем «крестился» я, а потом опять — лежу, думаю… К тебе пришел, «бог в помощь!» говорю, а сам не верю: «Пустые слова, никакой бог не поможет».
— Так ли? — пристально посмотрел Крыжов. — А когда из отсидки вышел, с голода подыхал, кто тебе помог?
Прасол покраснел.
— За то спасибо, век твоей доброты не забуду… Но ведь я ж с тобой откровенно. Думы свои высказываю, не таюсь…
Крыжов молчал. Он понял, что Прасол уходит, если уже не ушел из-под сектантского влияния. Плохо, очень плохо! Крыжов надеялся сделать Прасола своим безропотным сообщником. Прасол необходим Крыжову, ведь вокруг нет никого надежного. Полусумасшедшие изуверы и выжившие из ума старики в счет не шли. Крыжов презирал их, не поручил бы им сколько-нибудь серьезного дела.
— Вот она, человеческая благодарность, — грустно сказал Крыжов.
— Прости, разве тебе помешает, если я на стройку работать пойду? Если помочь надо, я всегда готов.
«Как же, — подумал Крыжов. — Помощник из тебя!».
Иеговист понимал, что в коллективе, среди рабочих на стройке у Прасола настанет совсем другая жизнь и придут другие взгляды.
Решил воздействовать на Прасола еще с одной стороны.
— Много ты там заработаешь, на стройке своей… А до сих пор без хлопот хорошую деньгу имел.
— Не в деньге счастье, — возразил Прасол. — Счастье — человеком себя чувствовать, а не сбоку-припеку, шарашником. Пусть и меньше заработаю, зато деньги чистые.
Ничего не помогало. Остался один путь воздействия — угрозы. Прежде чем Крыжов обдумал, как к ним перейти, распахнулась дверь «опочивальни», появился Дзакоев. Не здороваясь, сел к столу. Черные хищные глаза уставились на Прасола.
— Чистых денег, говоришь, захотелось? — неторопливо спросил Дзакоев. — Похвально. На родину трудиться желаешь? А цигейка, что ты у себя припрятал, потом скорняку сдал, знаешь, какая?
Прасол не ответил. Со спокойным любопытством глядел на Дзакоева. Только далеко-далеко в глубине глаз Прасола вспыхивали тревожные огоньки. В колонии приходилось наблюдать отпетых бандюг, и он сразу отнес Дзакоева к их категории.
— Не знаешь? — повторил Дзакоев. Сам ответил: — Краденая, вот какая. Ты ее принял, дальше передал, свою долю получил.
Прасол, действительно, получил «свою долю» — Крыжов при Макруше дал двести рублей. Прасол отказывался, говорил, что деньги не нужны, однако «слуга килки» заставил взять.