Черный крест — страница 7 из 45

— Жизнь! — взволнованно сказал Дэвид. — Что такое жизнь? Она проходит и пройдет… Вот, — вынул из ящика письменного стола журнал «Башня стражи». Саша заметил номер: второй, февраль 1958 года. — Вот мудрая и глубокая статья. Она называется «Что даешь ты за жизнь твою?». Слушайте, как замечательно сказано: «Твой прекрасный дом не вместится в твой гроб, твой блестящий автомобиль не последует за тобой в могилу — там не принесет тебе пользы никакая программа телевидения…» У нас с вами нет ни дома, ни блестящего автомобиля и незачем нам с вами их добиваться… Мы должны думать о другом: о помощи ближним. Мы должны помогать ближним, как в свое время получили помощь от них, мы должны думать о вечном блаженстве, которое дают праведные дела.

«Как хорошо он говорит! — с восторгом думал Саша. — Возвышенно, благородно!.. А… А мне он сперва не понравился. Никогда не надо судить о людях по первому впечатлению».

— И вот об этой-то вашей обязанности я хочу напомнить вам, — по-прежнему вдохновенно продолжал Дэвид. Глаза его снова заглянули в душу молодого человека. — Я хочу потребовать от вас выполнения вашего долга.

Саша напрягся, как струна и, отвечая прямым честным взглядом на взгляд собеседника, вздрагивающим от волнения голосом сказал:

— Я готов!

— Верю, — просто и задушевно, как старый друг, отозвался Дэвид. — Иных слов от вас я не ожидал, я немного разбираюсь в людях, мой мальчик. Ни разу не ошибся я, встретив благородное сердце. У вас такое сердце, я понял это быстро.

Саша смутился. Не знал, что сказать. Молчал и Дэвид. После долгой паузы продолжал:

— Мы с вами живем в свободном мире, верим в духовную силу. Но есть страны, где царствует материализм и безбожие, где люди ходят слепыми во тьме. Помочь им обрести веру — наша благородная обязанность. Готовы ли вы к ней? Готовы взять на себя подвижничество миссионера, пренебречь свободой, а может, и жизнью ради того, чтобы нести людям святой свет? Не торопитесь с ответом, не говорите мне сейчас ничего. Идите к себе, подумайте. Завтра вы мне ответите: согласны ли отправиться в Советский Союз, отправиться тайно, рискуя собой, а там, в Советском Союзе, проповедовать наше учение… Молчите и уходите. Окончательно решите завтра. Если вы чувствуете в себе силу — соглашайтесь. Идите по стезе верности на всю жизнь.

— На всю жизнь, — как эхо повторил Саша. — Я…

— Нет! — перебил Дэвид. — Сегодня я больше ничего не хочу слышать. До завтра.

Саша молча встал, пожал руку Дэвиду. Тот ответил крепким рукопожатием. Молча вывел Калмыкова в коридор, закрыл за ним дверь.

Сашины шаги затихли. Из-за портьеры, отделяющей спальный альков, появился благообразный лысый субъект, манерами неуловимо схожий с Дэвидом. Такое сходство бывает обычно у людей, много лет занимающихся одинаковой профессией.

— Он согласится, — сказал лысый, вынимая из ящика стола бутылку и два стакана. Наполнил стаканы, один протянул Дэвиду.

— Не сомневаюсь, — кивнул Дэвид. — Я это сразу смекнул и дал ему отсрочку до завтра, чтобы все выглядело солиднее.

— Ты мастак на такие дела. Я даже чуть не прослезился, когда тебя слушал.

— Во мне гибнет великий оратор.

Чокнулись, выпили.

— И все-таки, — задумчиво прихлебывая из стакана, проговорил лысый, — какая чепуха: свет истины, стезя добродетели и прочее… Не в моем это вкусе.

— Глупости! — отрезал Дэвид. — Эти люди так же опасны для Советов, как и твои бандиты с их бомбами и ядовитыми ампулами… Наш век — век идеологии, и идеологические средства борьбы важнее всех других…

— Вот видишь, — удовлетворенно закивал лысый. — В конце концов все сводится к одному — это как в любви, все сводится к одному… И не надо ругать моих бандитов, они не хуже твоих праведников… Налей-ка мне еще…

…С высоты тридцать второго этажа, где Саше отвели недорогую комнату в большом отеле, будущий миссионер смотрел вниз, на озаренный огнями город. Недавно светился внизу Париж, сегодня — Нью-Йорк: Европа, Америка, не все ли равно живущему без родины! Чужие города светят дальними огнями и нет среди них огня, который позвал бы изгнанника. Звезды, пожалуй, для него ближе — ведь они всегда сопутствуют Саше, в любом городе он видит их над собой: холодные, мерцающие, равнодушные.

Теперь судьба его делает внезапный поворот.

Калмыков не знал и не мог знать, что «внезапность» подготавливалась много лет, была частью хорошо продуманного плана. Во имя этого плана еще Эльза Блау — сестра Агнесса — повинуясь приказу, оставила монастырь «Сердца Иисусова», где безбедно прожила столько лет, умчалась к берегам Эльбы, чтобы стать начальницей приюта. Во имя этого плана был создан и сам приют, в котором обездоленных сирот воспитывали врагами родной земли. Жизненный путь Калмыкова и подобных ему оказался предопределен с самого начала. И что бы ни случилось с сектантским «пионером», главную ответственность за судьбу его несли те, кто распоряжается людьми, как пешками на шахматной доске.

Теперь предстояло совершить то, к чему Калмыкова долго и тщательно готовили.

Саша сидел у окна, чувствуя, как ветер приятно охлаждает горячий лоб. «Я понесу свет блуждающим во тьме! — мысленно восклицал Калмыков. — До сих пор я жил в стороне от мира, теперь должен посвятить себя миру. Я поеду в Советский Союз и там умножу число обращенных в истинную веру. Там найду я свое счастье — в служении людям, служении великому делу веры».

Как тогда, в Париже, Саша спустился на улицу. Взял такси, поехал в Бруклин. Огромный многоэтажный дом с надписью по фронтону «Башня стражи» казался в этот час пустынным. Лишь в боковых частях его, более высоких, чем центральная, светились окна.

Однако Калмыков знал и верил, что даже поздно ночью в священном здании иеговистов не прекращается кипучая деятельность. Подчиненные Натана Кнорра заняты делами таинственными, недоступными для посторонних. Саша с восхищением подумал, что этот многоэтажный суровый дом похож на военный штаб. Штаб незримой армии, рассеянной по всему свету. «Вот и я тоже — солдат этой армии», — мысленно сказал себе Калмыков…

Он не помнил сколько времени провел возле «Башни стражи». Вернулся в отель после полуночи.

Спать не хотелось. Снова сел к окну.

Ветер дул влажный и теплый. В стороне океана вставала стеной плотная, непроницаемая тьма. Не было в ней ни огонька, ни проблеска. И вспомнились прочитанные где-то или слышанные когда-то стихи:

Там шумят чужие города,

И чужие горе и беда…

Глава третьяНА БОРТУ „КАГИ МАРУ“

Рамори сан жил в тихом переулке Токио, подальше от шумных деловых кварталов, от центральной Гиндзю с ее рекламами, питейными и прочими заведениями, с ее претензией походить на Бродвей. У Рамори сан было спокойно, уютно, традиционно: легкий домик, построенный в классическом стиле японской архитектуры, такой же классический садик с карликовыми столетними дубами и елями в полчеловеческого роста, крошечным прудом, бурливой речонкой, через которую перекинут игрушечный мостик. Единственным отступлением от традиции было отсутствие в садике кумирни, где приносятся жертвоприношения и возжигаются курения в честь умерших предков. Но отступление от традиций имело важную причину: Рамори сан не был ни буддистом, ни синтоистом. Он исповедовал православную религию.

— Видите ли, — объяснял он Саше на отличном русском языке, даже щеголяя безукоризненным произношением трудного для японца звука «л». — Видите ли, настоящее мое имя Михаил Павлович. Не удивляйтесь. Например, генерала Араки — вы вряд ли знаете о нем, а перед войной это был известный генерал — звали Семеном Петровичем. А я — Михаил Павлович Рамори… Крестился я в Знаменском соборе во Владивостоке, что на Суйфунской улице… Впрочем, в тридцатые годы его разрушили… Крестная матерь моя — супруга капитана первого ранга Келда-Белоконского, крестный отец — лейтенант барон Бертель Вильгельм Францевич. О, это была волнующая минута в моей жизни…

У Саши затекали ноги от неудобной позы, в которой приходилось сидеть на полу, но молодой человек забывал и о боли в ногах и о непривычной позе, слушая Рамори сан. А старик умел и любил поговорить, но лишнего этот приветливый, улыбающийся человек не болтал. Он увлеченно рассказывал Саше про свою службу дьяконом в маленькой церкви на Русском острове — крепости, которая защищала вход во Владивостокский порт. Вспоминал концерты, парусные гонки, благотворительные базары и прочие великосветские развлечения морских офицеров в годы перед первой мировой войной и революцией. Но Рамори сан не объяснял причин, которые побудили его годами жить на чужбине, именоваться «Михаилом Павловичем» да еще, вдобавок ко всему, заделаться дьяконом православной церкви. Причины были веские: не один русский военный секрет попал в японскую военно-морскую разведку благодаря скромному «дьякону». По церковной линии «Михаил Павлович» дальше дьякона не продвинулся, зато по возвращении на родину его ждал чин капитана первого ранга и несколько орденов за отличную службу. А чины и ордена в военно-морской разведке зря не раздавали…

Но все это, как говорится, было и быльем поросло.

После второй мировой войны Рамори сан удалился от дел, жил на покое. Одно время, правда, оккупационные власти зачислили его в военные преступники. Нашлись свидетели, которые показали, что бывший «дьякон», командуя отрядом разведчиков на Окинаве, побуждал своих подчиненных по древнему самурайскому обычаю вырезать печень врагов, в данном случае пленных американских летчиков, и есть ее. Вспыхнувший скандал быстро замяли, словно по чьему-то сигналу. Имя Рамори сан мгновенно исчезло с газетных страниц. Время от времени бывшему дьякону давали некоторые деликатные поручения. Например, приютить человека, которого перебрасывали в Советский Союз, и заодно обучить его приемам джю до…

Оба задания «Михаил Павлович» выполнял с охотой. Каждое утро подолгу возился со своим постояльцем, показывая, как можно легким ударом руки оглушить противника на три минуты, пять, десять; переломить ему предплечье, вырвать ребра и так далее и тому подобное. Саша, удивленный и рассерженный, сперва категорически отказался овладевать смертоубийственной «наукой». Японец сумел уговорить его, доказать, что знание джю до необходимо для самообороны, защиты от хулиганов. А хулиганов, — сказал Рамори сан, — много в стране, где не признают бога.