В какой-то момент очередной особист в костюме упал на колени и поднял руки вверх. Я изумленно дернулся, узнав его. Это был Тихон Зверев! Его рот открылся, кажется, он крикнул: «Я сдаюсь!»
Ствол штурмовика качнулся в его сторону, мелькнула вспышка выстрела, и голова Зверева взорвалась.
– Он же сдался! – воскликнул я.
– Ничего подобного, – с улыбкой возразил матрос и, наклонившись, нажал паузу.
Затем отмотал видео назад – это сопровождалось жуткой картиной того, как голова Зверева собирается обратно, – и увеличил стоп-кадр.
– Видишь, кое-что зажато у него между указательным и средним пальцами правой руки? Это миниатюрная термическая граната. Одного из троих наших раненых поджарили как раз такой. Лежит сейчас в соседней палате. Ну а этому троллю не повезло, обмануть нашего не получилось.
Он продолжил воспроизведение, и я второй раз увидел, как оборвалась жизнь Тихона Викторовича.
– Больше не могу, глаза устали.
Вернув планшет матросу, я откинулся на подушку. Клим продолжил завороженно смотреть запись.
Вот и конец мирной истории «лучшей части человечества». Первая междоусобица, настоящий бой друг с другом. Погибло не менее двухсот сорока человек, взято в плен сто пять, половина из которых – раненые. А у нас только трое раненых. Флотских прямо-таки распирало от радости и гордости за такую победу, а я чувствовал лишь грусть. На всех нас вчера смотрел Господь. И что мы Ему показали?
В моем сердце была печаль, но не вина.
Я сделал все, чтобы предотвратить кровопролитие, но дядя Филип принял иное решение. Это его ответственность. Ну и тех чинов Спецконтроля, которые решили преследовать и атаковать наш корвет. Конечно, ничего этого бы не случилось, сдайся я Спецконтролю четыре дня назад. Но если бы они мне тогда дали уйти, этого бы тоже не случилось.
Наш школьный учитель по литературе как-то сказал, что трагедия – это не просто грустный финал, а неотвратимость в движении персонажей к собственной гибели. И, даже понимая, чем все кончится, они не могут поступить иначе.
Командор не мог поступить иначе. Не мог этого и дядя Филип. Я узнал, что он не стрелял по флагманскому кораблю Спецконтроля, дал ему уйти. Сдержал обещание обеспечить командору «опыт личного знакомства с мощью Космофлота».
Но что насчет Зверева? Мог ли он поступить иначе? Часть особистов на тех кораблях сдались по-настоящему. Почему он не оказался в их числе? Может быть, он решил напасть на штурмовика, чтобы искупить свою неудачу с поимкой меня? И если бы я четыре дня назад вылез из туннеля в другом доме и попал на другого особиста, Зверев не стал бы геройствовать и сейчас был бы жив?
Нет. Вспоминая, с каким мужеством он смотрел на оживающих инопланетных воинов в грузовом отсеке «Отчаянного», я понял, что Зверев бы не сдался в любом случае. Это был очень смелый мужик, который и впрямь готов был пожертвовать своей жизнью ради высоких вещей вроде интересов человечества. Семья не дождется его. Вот только нужна ли человечеству его жертва? Оно вполне бы обошлось и без нее.
Моей вины здесь нет, но все же от смерти Зверева мне было особенно погано. Я не мог прекратить думать про развилки и варианты. Он остался бы жив, если решился бы арестовать меня, пока мы летели в такси. Или даже раньше, в доме, когда раздумывал об этом. И если бы не вышел в тот день на работу. И если бы не присоединился к погоне за мной.
Как много возможностей выжить было у него, и все они прошли мимо! Но самой последней Тихон Викторович пренебрег сознательно. Он знал, что погибнет, – даже если бы уничтожил этого штурмовика, с ним бы разобрался следующий. Оперативник Зверев умер как герой, о подвиге которого никто не узнает.
Может, и к лучшему, что не узнают. Это героизм какого-то иного духа. Мой отец пожертвовал собой в попытке спасти жизни других, а Зверев пожертвовал собой в попытке лишить жизни другого. Я могу понять его поступок, могу уважать его смелость, но подражать ему не хотел бы. Хорошо, что мне выпала возможность подражать отцу!
«Не выпала. Бог послал».
Эта реплика Гемелла напомнила о том, что я не успел сделать.
– Можешь позвать кого-то для меня? – спросил я Клима.
– Кого именно?
– Священника. Скажи, что я хочу исповедоваться.
– Щас доложу. Узнаю, можно ли.
Он позвонил кому-то. Оказалось, что можно. Отец Варух пришел через полчаса, надел белую епитрахиль поверх черного подрясника, прочитал молитвы на древнем языке. Мягко попросил Клима подождать снаружи. А затем посмотрел на меня по-доброму и спросил:
– Что вы хотели бы сказать перед Господом?
Я нервно сглотнул и начал говорить.
Та исповедь – пожалуй, кульминация моего духовного пути. Но писать о ней здесь не хочу. Это все-таки слишком личное. Да и к тому же Гемелл сказал, что тайну исповеди должны хранить обе стороны, а не только священник.
Скажу лишь, что только после этого я наконец ощутил, что изменился.
К лучшему.
Гемелл радовался, как ребенок. Ну еще бы – ему все-таки удалось обратить к вере единственного человека, которому он мог проповедовать. Таким счастливым я его помню только при начале подлета к планете муаорро. Как и в тот раз, его радость отчасти передалась и мне. А может, это была наша общая радость?
В этой радости было немножко – самая капелька – того светлого и теплого ощущения присутствия Божия, которое я испытал вчера и по которому скучал.
Перелет
Я быстро поправился, но доктор Зеберг не отпускал меня из палаты до самого конца трехдневного полета, подвергая всевозможным обследованиям и анализам. Конечно, я же первый человек, вошедший внутрь работающего реактора и вернувшийся живым. Он говорил, что просто выполняет приказ, но, думаю, научный интерес у него тоже имелся. Я узнал этот характерный блеск в глазах – с таким же мои коллеги смотрели на редкий ксеноартефакт.
Меня посетил дядя Филип. Никогда не видел его таким счастливым. После него потекли вереницей остальные офицеры. Каждый раз при виде посетителя в мундире я порывался встать и слышал, что не нужно этого делать. Кто-то отдавал мне честь, кто-то трепал по плечу или жал руку, все улыбались, даже те, кто, кажется, не делал этого уже очень давно. Я словно стал талисманом команды, но от такого массового внимания чувствовал себя некомфортно.
Не пришла Ванда, и это к лучшему. Было бы неловко.
Из всех визитов мне запомнился разговор со старшим лейтенантом Грумантом. Я решил спросить об отце. После исповеди словно развязался тугой узел, затянутый внутри меня на этой теме. Теперь я мог обсуждать ее без боли.
– Вы были там, когда он это сделал, сэр?
– Так точно, – ответил офицер. – Я один из тех, кого капитан спас своей жертвой.
– Как он… выглядел?
– Спокойно. Уверенно. Как герой.
Я нахмурился. Слишком уж часто я слышал это слово об отце, и раньше оно вызывало во мне горечь и раздражение. А теперь я неожиданно понял отца, когда побывал на его месте. Идя к сердцу реактора, я ведь тоже не думал о матери или сестре, не оставил им даже краткого сообщения, как и Лире… Передо мной была цель и необходимость ее достичь. Больше ничего не существовало. Но все же я надеялся выжить, а папа точно знал, что не выживет…
Старший лейтенант Грумант продолжил:
– Раньше я только читал про героев, но тогда увидел своими глазами! Ваш отец был безупречен, Сергей. Ни тени страха или колебания. Ни одного лишнего слова или движения.
Взгляд офицера стал задумчивым.
– И вот теперь я снова спасен Светловым… – тихо произнес он. – Как будто капитан сделал это второй раз для меня через своего сына. Зачем?
Впоследствии я много думал над этим вопросом. Он позволил мне посмотреть на свою жизнь под другим углом. Прежде я жил с подспудным убеждением, что мир вращается вокруг меня. Как будто я – ключевая фигура, и все, что происходит со мной, – самое важное. И события минувшего года только подпитывали это самоощущение.
Но что, если я совершенно неверно оценил свое место в мироздании? Может быть, ключевая фигура – это как раз лейтенант Грумант, а все, что со мной происходило, было лишь ради того, чтобы сберечь его для будущего? Может быть, ему суждено стать адмиралом, который защитит человечество от Хозяев или же тех, кто их победил? Просто как вариант. И жертва моего отца, и мой поход в реактор самым главным своим смыслом имели сохранение жизни именно этого человека? Или, может быть, его дети или внуки совершат что-то великое, и все это на самом деле было ради них? А может быть, дело не в Груманте, а, например, в Климе? И моя история, включая все, что кажется мне таким важным, это на самом деле лишь мелкая пометка на полях истории Клима? Может быть, он главный герой, ради которого это все произошло?
Конечно, я не мог узнать точного ответа, но размышлять над самим вопросом было полезно. Позволяло вылезти из кокона самовлюбленности и нарциссизма.
Кстати, по поводу Клима – был один трогательный момент, связанный с ним. Как-то вечером второго дня полета я обронил, что, в отличие от офицеров, матросы с должным спокойствием относятся к моему поступку. Никто из них проведать меня не пришел.
– Думаешь, наши не ценят того, что ты сделал? – насупился Клим. – Да их просто не пускают к тебе! Капитан запретил, чтобы не беспокоили. По-твоему, зачем я здесь? Чтобы пацанов не пускать.
Достав планшет, он быстро написал что-то, а затем снова посмотрел на меня.
– Да я ничего особого не сделал, – отмахнулся я.
– Ну да, всего лишь вошел в термоядерный реактор и спас всех нас от смерти. Если это по твоим меркам – ничего особого, то позови, когда сделаешь что-то особое. Охота посмотреть, что же это такое – особое по-светловски.
Я не стал спорить, поскольку это выглядело бы кокетством. Но я на самом деле не чувствовал себя героем. Ни на каплю. Я чувствовал лишь, что поступил правильно – редкий правильный поступок в череде чудовищных ошибок, – но каждое услышанное мной восхваление как будто лишало меня даже этого спокойного чувства удовлетворения, замещая его неловкостью.