Отсюда, конечно, можно установить, что религиозное искусство происходит из бытия религии, крестьянское из его бытия, тоже и пролетарское, ибо в них все признаки налицо, но нужно принять во внимание, что эти признаки не принадлежат Искусству.
Куда же отнести Искусство беспредметно-абстрактное? Оказывается, и в этом случае стремятся его обязательно отнести к буржуазному разложению[59], хотя в нем нет никаких признаков разложения; конечно, при отнесении беспредметного Искусства к категории разлагающихся явлений имеется в виду то обстоятельство, что этот род Искусства не приложим к «конкретной деятельности харчевокухонной классовой» людей, что в нем не видно ни отражения, ни выражения этой деятельности.
Почему же оно буржуазное? — Потому, очевидно, что буржуазия как класс, с точки зрения пролетарского мыслителя, <есть> разлагающийся класс, никуда не годный к развитию. Поэтому и новое, то же супрематическое, беспредметное Искусство, тоже никуда не годное, ибо не может отразить борьбу двух кухонных систем по распределению харчевых благ.
В действительности происходит [сильная] борьба двух классов, и у той и другой стороны есть то Искусство, которое отражает и помогает тому или другому, следовательно, еще организмы обеих сторон крепки.
Ну, а новое, беспредметное Искусство ни тем ни другим не служит, оно им и не потребно, но это не значит, что оно <слово нрзб.> разлагается.
Я убеждаюсь, что социологический метод исследования Искусства не может ответить на вопрос, что такое Искусство, и дать точную картограмму последнего анализа. Точно так же и все другие методы, за исключением метода, который проистекает из точки зрения самого Искусства. Этот метод я бы назвал методом обратной точки зрения на социальные процессы общественных взаимоотношений экономических материальных гармоний и возникающего от них мировоззрения.
Обратным методом с точки зрения на вещи Искусства становится опротестование первых, <этим методом> возводятся новые взаимоотношения общественные и производственные, ориентируясь на Искусство и его мировоззрение, ибо довлеющее Искусство сможет остановить пищевой разврат чисто материальных забот, которые оправдываются материалистическим мышлением о теле как таковом, но ничуть не говорят о тех отношениях, которые мы называем духовными.
Заботясь о чисто материальных благах, <об> удовлетворении тела, мы его развращаем; и производство, проистекающее из этого начала, ведет к разврату и изнеможению, получая как бы удовлетворение в развитии производственной силы. Тысячелетия протекли <в работе> исключительно над материальной производственной проблемой удовлетворения тела разными ухищрениями. Натура нас не удовлетворила, и мы перекинулись за пределы натуры к механизации и через механизацию хотим насладить тело. И тысячи лет разных прием<ов> и изобретений науки ничего не принесли, кроме полной оторванности от натуры, лишения нормы и перехода к ненормальному механическому разврату, который уже людям кажется вполне естественным и нормальным.
Весь труд человека должен идти именно на изготовление приборов, удовлетворяющих тело, и в этом особом разврате происходят споры людей или классов об обладании этими приборами. Поэтому вожди, изыскатели лучших систем приборов, есть извращенные люди в этой области, придумавшие новые способы и средства получения этих препаратов и аппаратов.
Извращенность поэтому доходит до пределов, растлевая окончательно тело, отсюда является падение народов, классов. Не приостанавливая разврат в корне верховного класса, дошедшего до предела своего развращения, ему на смену в ту же обитель разврата, в его дворцы, входят новые так называемые голодные люди, окружавшие класс верховный и, овладевая ими, овладевают и всей культурой механического развращения тела, поддерживаемого и таким же мировоззрением и духом.
Но это<го> мало, завладев наследием, здоровый еще народ при содействии вождей возводит бывшего класса культуру механического производства еще в высшую линию, правильно распределяя эти всевозможные приборы, обслуживая и удовлетворяя все прихоти человека.
Таким образом, сменяется только вполне естественно вконец развращенное общество новым, еще не развращенным, но которому не уйти от этой очереди, раз оно стало на этот, же путь материальной заботы.
Натуральное тело не удовлетворяет тело современного человека, он его приготовляет уже механически. При разных приправах, специях оно становится для него приемлемым. Современный человек уже не видит этого. А народные массы постепенно разлагаются, и когда разложение доходит до полной преемственности, тогда они нападают и берут весь аппарат городского разврата.
Поэтому горожанин посмеивается над провинцией, над тем, что в ней еще лежит натура. А он уже ушел из этого дикого натурального совокупления, изжил все дикарство и перешел на более культурное, машинное.
Пролетариат, близко стоящий и производящий материальные блага для верховного класса, пользуясь отчасти и сам этим продуктом, устремляется через вождей к овладению всем производством, делая свой класс верховным. Ищет, однако, своей пролетарской культуры. И в первую очередь ставит вопрос об уничтожении предметов роскоши, которыми владел верховный класс. Под роскошью же понимается Искусство, но не автомобили, экспрессы, <для пролетариата> в первую очередь становятся <самыми важными> фабрики и заводы, но не Академии Искусств. Как раз нужно было бы идти обратно, в первую очередь ставить Искусство, ибо это та точка, с которой происходит действительно новая культура; конечно, я не говорю про то Искусство, которым вымазывали <на холсте> тот или иной класс людей, но говорю о чистом беспредметном Искусстве.
Пролетариат приемлет всю производственную культуру бывшего класса, приемлет и его всех спецов и художников и говорит им: вы стройте нам и учите нас, чтобы в будущем мы смогли строить свою культуру. Какую? Очевидно, что<бы> совершенствовать экспрессы, т. е. продолжать то, что сделали или не доделали его предшественники. А художники должны продолжать вымазывать на холсте новые лики новых хозяев. Таким образом, те и другие стали опять у станков и продолжают, по существу, дальше дело предшественников.
Разница идеологическая, собственно говоря, тоже не имеет особого различия, вера остается не в небо, так в будущее, не в пророка, так в вождя, а то, что все произошло не от Бога и черта, а от атома, в сущности, дела не меняет, <поскольку> как у тех<, так> и <у> других экспресс произошел <от> завода, хотя одни и верили, что от Бога, другие нет.
«Человек самое опасное в природе явление…»*
Человек самое опасное в природе явление, оно побивает зверя, всю, одним словом, органическую культуру и неорганическую, он же опасен и сам для себя, т. е. для другого человека. Видишь ежедневно, как семеро вооруженных шашками наголо, ружьями наперевес, с обнаженными револьверами ведут одного босого, без шапки, с голыми руками человека.
Так, на продолжении всего человеческого развития и его культуры тот же человек без остановки идет под конвоем шашек, ружей и револьверов, иногда посажен в железную клетку, окруженную теми же вооруженными людьми, идет и идет. Ни одного зверя не сопровождают так, как его. Он же человек, и он же конвой человека: в двух состояниях, в одно и то же время ведет себя под ружьем, им же для себя изобретенного. Без винтовки, как без Бога, не может пройти шагу.
Для чего он изобрел эту систему пути для себя, почему путь его движения должны сопровождать ружье, шашки, револьвер? Да, это странная система, <где> все пути уставлены <ружьями>, как аллея деревьями, и, создав такую опасную аллею, он <человек> пытается продвинуться. Почему бы не идти вне этой аллеи, вне войн и ружей, вне цепей, вне тюрем? И эта мысль существует у него, он стремится к тому, чтобы из ружей, и пушек, и сабель сделать плуги и молотилки. И однако, и это стремление, и это движение есть движение, в пути которого стоят те же ружья, сабли и тюрьмы, и чтобы достигнуть этой идеи, остается все тот же путь неизменный: закон, ружье, сабля и тюрьма.
Отсюда человеческий путь состоит из двухэтажной тюремной системы — подземной и надземной. Люди, находящиеся в первом этаже, под землею, ограничены наименьшей площадью пространства. Люди же, находящиеся во втором, надземном этаже, обладают большей площадью пространства. Первых караулит явный тюремщик, легальный, вторых <тюремщики> нелегальные, тайные, скрытые, <к> которым <относятся и> провокаторы.
Таким образом, люди — это то, что имеет ограниченную свободу и [надзор]. <Человек> это то психическое явление, которое находится в состоянии двоения: он же себе устраивает и тюрьму и стражу, хочет себя обезоружить и не может этого сделать, за что себя лишает жизни. Он сам же хочет и не хочет такого порядка, чтобы наступило немое, покойное царство, он хочет, чтобы мысль работала только в одну сторону, чтобы время ее было линейно, чтобы перед ним двигалась одна точка, чтобы смотрение на нее было также линейно и одинаково; он же хочет допустить, чтобы на эту точку движения никто из людей не смотрел с других точек, только с одной, т. е. той точки, которая дает возможность раз навсегда покончить с многоточием. Вернее, они хотят обратиться сами в точку и оставлять после себя только линию как след движения, т. е. уже пустое место, ибо они люди; точка идет дальше, и потому след ноги человека, оставленный на песке, глине, не есть человек, как сделанная скульптура или живописный портрет не представляют собою действительности, только след во времени проходящей действительности. Эти следы могут иметь и звук, голос, в них даже остается мысль, закон, но и это все не больше следа; настоящее в той точке, которая находится в отдалении от следа, т. е. там, где действительность стоит и не оторвала свою ступню от поверхности.
Значит, человек или люди стремятся к этому единому обращению множества в единицу и всю расширенность смотрения или признание времени