«И не только расстреливали, но и вешали десятками, сотнями.
Иностранцы, вырвавшиеся из Крыма во время красного разгула, описывали потрясающие картины чекистских жертв. Исторический бульвар, Нахимовский проспект, Приморский бульвар, Большая Морская и Екатеринская улицы были буквально завешаны качающимися в воздухе трупами. Вешали везде: на фонарях, столбах, на деревьях и даже на памятниках. Если жертвой оказывался офицер, то его обязательно вешали в форме при погонах. Невоенных вешали полураздетыми. В Севастополе и в Ялте выносили раненых и больных из лазаретов и тут же расстреливали.
Большевики расстреляли или убили другими способами (вешали, зарубали шашками, топили в море, разбивали головы камнями и т. д.) больше 120 тысяч мужчин, женщин, старцев, детей.
В Симферополе в течение первых нескольких ночей расстреляли около 6 тысяч. За еврейским кладбищем попадались убитые женщины с грудными младенцами. 19–20 декабря в городе была произведена массовая облава, в которую попало 12 тысяч человек. Мало кто из схваченных вышел на относительную свободу. В АЛУПКЕ ЧЕКИСТЫ РАССТРЕЛЯЛИ 275 МЕДСЕСТЕР, ДОКТОРОВ, СЛУЖАЩИХ КРАСНОГО КРЕСТА».
Иван Шмелев. «Из показаний на Лозаннском суде».
«Всегда, всегда навеки, так жалобно пою, и нас с тобою, милой, разлуке предаю...»
Вот так вот. Этот кусок моих поисков Лолиты закончен. Я умер в этой части пути, а что будет дальше, только Богу известно. Чья воля и ведет меня по этому пути.
А шинелку с Сергея Афанасьевича Туманова из города Сумы красные чекисты сняли. Когда его белые убили, то шинелку снять побрезговали. А может быть, из классового уважения частной собственности.
Горе народу, разделившемуся в себе. Он погибнет. Вот и нету русского народа. А стал советский. А потом и его не стало. А сейчас вообще непонятно, какой мы народ. Русский, российский, многонациональный... Да и есть ли мы?.. Как цельный народ...
Ибо народ, общей теплой мысли в душе не имеющий, вовсе и не народ. Так я думаю.
Глава 22
В 31–33-м годах для подъема сельского хозяйства в СССР эффективный менеджер Иосиф Виссарионович Сталин закупил в США 100 000 тракторов «Фордзон» по цене всего 70 человеческих жизней за трактор.
Глава 23
Взмывают вверх пивные кружки, врезаются друг в друга, пивная пена взлетает из них, заливает все вокруг, из пены летит песня, знаменитая и великая песня Хорста Весселя:
Die Strabe frei
Den braunen Bataillonen,
Die Strabe frei
Dem Sturmabteilungsmann!
Es schau’n aufs Hakenkreuz
Voll Hoffnung schon Millionen
Der Tag fu&r Freiheit
Und fu&r Brot bricht an.
Протыкают пену выброшенные вверх и вперед руки с нарукавными повязками со свастикой. Прорывает пену дружный вопль: «Хайль! Хайль! Хайль!» Окрашивается пена кровью, стекающей с длинных ножей.
Вдребезги разлетаются витрины с намалеванными на них звездами Давида. И из разбитых витрин текут безмолвные колонны желтых звезд: большие и маленькие, мужчины и женщины, совсем молодые и бесконечно ветхие, плачущие и молчаливые. И тянутся они в серую даль, где их ждут дымящие черным-черным дымом трубы...
Die Fahne hoch!
Die Reihen dicht geschlossen!
SA marschiert
Mit ruhig festem Schritt
Kam’raden, die Rotfront
Und Reaktion erschossen,
Marschier’n im Geist
In unser’n Reihen mit.
И вот уже слышен за пеной рев моторов. Выпрыгивают из пены танки и САУ, прорезают ее «мессершмитты», вздымают пену столбы земли, обломки домов, куски человеческих тел... Думали, обойдется... Думали, обойдется Чехией, Польшей, Бельгией, Голландией, Францией... Не обошлось... Покатилась пена на нас...
Двадцать второго июня,
ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
что началася война...
Глава 24
Я выхожу во двор из черного хода дома, где живу в восемнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры, в которой проживал с родителями и бабушкой Фанни Михайловной, маминой мамой. Когда-то, до революции, ей принадлежала вся квартира. Ее муж, мамин папа, а мой дед, был врачом. Как вы понимаете, я его никогда не видел. А чего я вышел через черный ход во двор, а не через парадный на улицу?.. А во двор Хаванагила выволок из домоуправления купленный вскладчину патефон, запустил его, и послышались хрипящие звуки:
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль,
Снятся твои белокурые косы,
Снится цветущая даль.
А шел парнишке в ту пору восемнадцатый год. А год у нас стоял 1941-й. А месяц был июнь. А число было 21-е. А день сваливался к вечеру. Пахло теплым асфальтом, сиренью, расплесканной по стаканам «Московской» и портвейном «Хирса».
Народонаселение дома разных возрастов шаркало по асфальту, поднимая легкую пыль. Головы дам лежали на плечах кавалеров, а головы кавалеров были повернуты в сторону, чтобы не тревожить дам дымом из зажатых в зубах беломорин.
Я телепался среди зрителей, не зная, кого пригласить. Чтобы, так сказать, слегка ощутить женскую грудь, чтобы вдохнуть аромат свежевымытых волос, смешанный с едва уловимым запахом «Красной Москвы». Но что-то никто не попадался мне на глаза. Либо это девчонки-малолетки, не очень еще понимающие смысл танца, либо одинокие работницы завода «Калибр», рассматривающие приглашение на танец как первый шаг к ЗАГСу. А моей девушки не было. Потому что ее вообще не было. А может быть, моя девушка еще не родилась.
– Белый танец! – торжественно объявил Хаванагила. – Дамы приглашают кавалеров! Танго цветов!
В притоне, полном вина,
Где виски тянут до дна,
Где тихо дремлет печаль,
Бренчит разбитый рояль.
Дочь рудокопа Жаней,
Вся извиваясь, как змей,
В притоне, полном грехов,
Танцует танго цветов.
И вот оно. Ко мне идет какая-то совершенно незнакомая девочка. Но это точно моя девочка. Я это вижу, я это знаю, я для нее был рожден. А она – для меня. Так я чувствовал вечером 21 июня 1941 года на танцах в одном из городских дворов нашей необъятной Родины. На безымянном пальце ее левой руки сияло нефритовое колечко. И только я сделал шаг ей навстречу, как
Какой-то некий барон
Зашел случайно в притон,
Увидел крошку Жаней,
К ней подскочил, словно змей.
Это был Серега, сын директора продмага. Студент мясо-молочного института. Фигура, сами понимаете, чуждая. И был на нем бостоновый костюм, клетчатая рубашка, галстук в горох и новые штиблеты фабрики «Скороход».
Покинем, крошка, притон,
Войдем в роскошный салон.
И средь персидских ковров,
Станцуем танго цветов.
Но моя девушка (она уже знает, что она моя) повела плечом и сбросила руку Сереги со своего плечика. И – ко мне. А барон не отстает. Но...
Шахтер был дико ревнив.
Услышал танго мотив,
Увидел крошку Жаней,
К ней подскочил, словно змей.
– Отойди, сука, – процедил сквозь почерневшие от угольной пыли зубы шахтер и оттолкнул барона натруженным плечом.
– Ты что, Мишк? – удивился Серега. – Я и не знал, что она твоя. Извини, кореш. – И он увлек в танго двадцатитрехлетнюю Стешу, лимитчицу откуда-то из-под Ржева. Девицу крайне строгих правил. И каждый раз перешагивающую через эти правила. А я обнял мою девушку, и мы под голос Хаванагилы, подпевающего пластинке, медленно и красиво затоптались на асфальте.
В ужасных криках был зал,
Вонзен в малютку кинжал,
И танго плачущих роз
Играет скрипка без слез.
– Меня зовут Лолита, – прошептала мне на ухо моя девушка.
– А меня – Мишка, – поделился своим именем и я. – Откуда ты в нашем дворе?
– Отца перевели из Средней Азии. По службе. А ты?
– Я местный, испокон веков. Коренной. Пойдем погуляем.
– Куда?
– А на Гоголя.
И мы пошли на Гоголя. В это время на бульваре Гоголя клены расцветают, целый день над Гоголем облака плывут. Мальчикам и девочкам, по уши влюбленным, дворники и дождики покоя не дают.
Мы сидели у Гоголя на скамейке крашеной, на первой от угла. И я ее поцеловал. Она меня ударила по щеке. Епть, а как иначе?
А потом по Гоголю мы спустились к Кропоткинской, а там, через сквер, к реке. На лодке вечерней порою катались один только раз, луна над Москвою-рекою с улыбкой смотрела на нас, а мы по течению плыли, забыв и про руль и весло, тогда мы друг друга любили, и было вдвоем нам тепло...
Мы договорились встретиться завтра и пойти в Парк Горького погулять и поесть мороженого в кафе. Отец наверняка даст мне четвертак. А на прощание я слегка коснулся ее губами. И она меня не ударила. Епть, а как иначе? Ведь это же моя девушка. Моя Лолита.
Потом я проводил ее домой. В наш дом. Через наш с ней двор. В наш с ней подъезд. А потом сидел на кухне, курил и смотрел во двор. В темноте Хаванагила крутил пластинку:
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир сотни тысяч кустов.
Снятся твои золотистые косы,
Снятся мне свет твой, весна и любовь.
По первости я воевал подносчиком снарядов в противотанковой батарее сорокапяток, имеющих в войсках ласковое прозвище «Смерть врагу, п...ц расчету». Прозвище совершенно оправданное. По научным расчетам, на каждые два уничтоженных танка приходились три уничтоженные сорокапятки. Воевали мы довольно шибко. Так что я выжил, получил за бой на Волоколамском шоссе медаль «За освоение целины», и вместе с ней – письмо от Лолиты. Из него я узнал, что ее отец, кадровый офицер, пропал без вести уже