Бастьен больше не спорил. Она вслепую протянула руку к его рубашке, но теперь он стал ей помогать, расстегнул и сбросил рубашку с себя, а потом его ладони обхватили ее голову, и он заговорил с ней, шепча что-то ласковое по-французски. Она медленно продолжала ласки, покрываясь испариной и трепеща от силы отклика, который вызывала в нем, когда он вдруг мягко оттолкнул ее от себя и сдвинулся к изголовью огромной древней кровати, сбросив остатки одежды на пол, и теперь был так же обнажен и так же готов к действию, как и она.
— Если ты действительно хочешь меня, Хлоя, ты должна меня взять, — сказал он.
Она села на пятки, глядя на него. Потом положила руки ему на плечи, где под гладкой кожей перекатывались сильные мышцы, подтянулась и, раздвинув ноги, оседлала его, сидевшего на постели.
На мгновение ей стало неловко.
— Я так еще никогда… — пробормотала она.
— Ладно. — Он притянул ее к себе и разместил над собой, пододвинувшись, так что она смогла почувствовать, как касается ее лона головка его пениса. — Дальше ты сама.
Она подалась к нему, как раз настолько, чтобы он вошел, и на его лице появилось выражение острого наслаждения, и он почти ахнул — настолько эротично, что она с силой надвинулась на него, а он заполнил ее всю, так глубоко, так плотно, что она тут же чуть не кончила еще раз.
Бастьен закрыл глаза, но его длинные пальцы сжимали ее бедра, и их легчайшее нажатие заставляло ее двигаться, подниматься, затем медленно опускаться, и его животный стон, казалось, отзывался вибрацией в самой глубине ее тела. Она припала лбом к его плечу и двигалась, двигался он, они двигались вместе, поднимались и падали, соединялись глубоко и мощно, и он говорил с ней, рассказывал ей сказки, в которые она хотела верить, он говорил только на французском, говорил слова восхищения, и любви, и темного бурлящего желания, что внезапно вырвалось из-под контроля, когда он взорвался внутри нее. И она, не ожидая того, вдруг полностью утратила самоконтроль и последовала за ним, тихо всхлипывая, уткнувшись в его кожу, сотрясаясь от силы, соединившей их, пока не упала на него, обессиленная, потерявшая способность дышать.
Хлоя не знала, чего ждала дальше. Только не того, что он внезапно перевернется, по-прежнему крепко сжимая ее в объятиях, и она окажется простертой под его сильным телом. Даже после того, как он кончил внутри нее, его пенис все еще оставался твердым, стал еще тверже, и она, не представляя, как вынесет это, обхватила тело Бастьена своими ногами, вдавливая в себя еще глубже, и больше не было слов.
Ей не нужно было слов, он целовал ее опять, он брал ее опять, и она просто отдалась этому священному прибою греха и искупления, и снежная тьма сомкнулась вокруг нее, и время утратило смысл.
И ничего не осталось между ними, кроме любви, не простой, не чистой, но любви, какой она была и есть.
Глава 24
Хлоя лежала, раскинувшись поперек его тела, выжатая, как лимон, измученная, погруженная в забытье более глубокое, чем сон, вызванный его наркотическим снадобьем. Она как будто напрочь лишилась костей, была так расслаблена, что он сомневался, можно ли разбудить ее даже выстрелом.
Он не собирался проверять эти свои сомнения. Он дожил до тридцатидвухлетнего зрелого возраста, зная, что возможность неудачи есть всегда, и он эту возможность учитывал. Если в него попадет шальная пуля, Хлоя обречена, а он здесь именно для того, чтобы не допустить этого. Оказалось, что он вызывал у нее сильнейшее сексуальное притяжение, и он принял это со странным смешанным чувством фатализма и благодарности, и сам отдался ей с той же безоглядной, ничем не сдерживаемой, доверчивой страстью. А теперь она лежит полумертвая от наслаждения, а по его телу все еще пробегают последние задержавшиеся судороги.
Она справится. Она практичная молодая женщина, рожденная для жизни, и как только он исчезнет — либо в сумрачном потустороннем мире Комитета, либо в безоговорочной определенности могилы, — она найдет в себе силы через это переступить.
Но больше никогда и ни с кем у нее не будет лучшего секса.
Это единственное, что он, эгоистичный ублюдок, оставил для себя. Он надеялся и молился, чтобы этого у него не отобрал никто. Она будет спать с другими мужчинами, она выйдет замуж, родит детей и будет достигать оргазма с другим, не с ним. Но никто и никогда не сможет заставить ее тело петь, как пело оно в его руках, и как бы жестоко это ни звучало, он торжествовал.
Он погладил ее руку. Ее кожа была безукоризненно гладкой, изуверство Хакима осталось не более чем забытым ночным кошмаром. Если он когда-нибудь вернется в Комитет, Томасон устроит дикую истерику из-за того, что он извел эту жидкую платину на постороннего человека. Пошел он… Хлоя будет получать все, что он только сможет ей дать.
Включая свободу и безопасность, которые можно обеспечить, только полностью исчезнув из ее жизни.
Моника была последней опасностью. Он так до сих пор и не понял, каким образом ей удалось выжить, но она была самым неуравновешенным человеком из тех, с кем ему приходилось иметь дело за время работы на Комитет. Если точнее — самым неуравновешенным из тех, кто был еще жив. Такие, как она, не долго остаются в деле: нельзя позволять личным чувствам преградить путь, когда выполняешь задачу. Нельзя убивать, если только этого не требует работа, нельзя ненавидеть, нельзя любить.
Но Моника была настолько изъедена ненавистью, что даже умудрилась выжить там, где не выжил бы никто. И вместо того чтобы восстанавливать базу и налаживать деловые связи, она бросилась в погоню за Хлоей Андервуд — просто потому, что знала: так можно причинить боль ему. Выманить его из укрытия, а потом заодно убить и его.
Как только Бастьен остановит Монику, проблемы кончатся, по крайней мере для Хлои. Даже если для надежности ему придется пойти и перерезать глотку Гарри Томасону.
Он знал, когда ее сердце стало помалу прибавлять удары, и по коже прошла слабая дрожь.
Он знал, когда затрепетали ее ресницы, хотя и не видел ее отвернутого лица. Он был странным образом настроен на нее — хотя они спали вместе всего несколько раз, он знал ее тело, ее внутренние ритмы, ее пульс и ее дыхание настолько хорошо, что его собственное тело подстраивалось под нее. Его рука прошлась над ее рукой в легчайшем подобии ласки, и тут же он почувствовал ее мгновенный отклик. Она хотела еще. И — господи помилуй! — он тоже хотел еще!
— Они скоро будут здесь, — тихо сказал он. — Нам надо одеться.
Хлоя повернула голову, чтобы посмотреть на него, и он увидел высохшие дорожки слез на ее щеках, спутанные волосы, полное отсутствие макияжа. Она выглядела моложе, чем всегда, а еще она была невинна — в том смысле, который не имел ничего общего с временем, проведенным ими вместе. Невинность была глубоко в ее сердце, там, где у него не было ничего, кроме пустотелой сердцевины.
— Надо? — Ее голос звучал низко, хрипло, сексуально.
Он поверить не мог, что ему так быстро захочется ее опять. Хорошо, что в ближайшие часы ему придется либо умереть, либо исчезнуть. Теперь, когда он сам разрушил свою защиту, ему было все труднее и труднее восстанавливать ее вновь. А ведь их жизнь зависела именно от его хорошо отточенных навыков, в числе которых не было места уязвимости.
— Надо, — повторил он, отбрасывая волосы с ее лица.
Хлоя потянулась, поймала его руку, прижала ее к своим губам и стала целовать. У него на запястье были отметины ее зубов, на том месте, которым он прикрыл ее рот, чтобы заглушить вырвавшийся у нее крик, и теперь она слизывала кровь. Это доставило ему странное, глубокое удовлетворение. — Если у нас есть хоть малейший шанс выжить, мы должны быть готовы.
— Малейший шанс? Насколько это возможно?
Он пожал плечами:
— Случаются вещи и вовсе невероятные.
— Ты ведь можешь мне солгать.
— Зачем?
Хлоя оторвалась от него и села на постели. Она была прекрасна в лунном свете и больше не ощущала неловкости. Он тоже оставил на ней отметины — любовные укусы на одной стороне груди, красноту на бедрах, которую он натер подбородком. Это заживет. На них обоих все должно зажить.
— Если все равно придется умереть, не будет большого вреда, если ты солжешь мне, — сказала она. — В конце концов, это не будет иметь значения, а я умру счастливой.
— Я не собираюсь позволить умереть ни одному из нас. А в таком случае куда может завести нас ложь?
— Если ты ухитришься сохранить нам обоим жизнь, я обещаю, что все забуду. Просто скажи мне, что я тебе нравлюсь.
— Именно потому, что мы можем умереть, так важно говорить правду, — ответил он, не притрагиваясь к ней. — А говорить тебе, что ты мне нравишься, значит попусту тратить время. Я бы не пересек океан, не покинул убежище, не нашел тебя, если бы ты была мне безразлична.
Ее нежная неуверенная улыбка так ударила его по сердцу, что могла бы его разбить, если бы оно у него было, это самое сердце.
— Тогда солги еще что-нибудь получше. Скажи, что любишь меня.
— Тебе нельзя лгать, Хлоя, — ответил он. — Я люблю тебя.
Его слова дошли до нее не сразу. А потом, разумеется, она им не поверила — он видел это по сомнению в ее прекрасных карих глазах.
— Я не должна была просить тебя, — с несчастным видом сказала она, пытаясь отодвинуться. — Просто забудь…
Он так резко рванул ее обратно к себе, что она потеряла равновесие и упала на него, и тогда он обхватил ее лицо ладонями и держал так неподвижно, вглядываясь в ее глаза. Печальные, бесхитростные, болезненно искренние глаза.
— Я люблю тебя, Хлоя, — повторил он. — И ничего опаснее со мной случиться не могло.
— Я ведь не из тех, кто хочет тебя убить, — прошептала она.
— Сегодня — может быть, и нет. — Он слабо улыбнулся. — По крайней мере, это некоторая перемена в наших обычных отношениях. — Он легонько поцеловал ее, затем оттолкнул от себя.
Он не собирался давать ей возможность сказать еще хоть слово, задать хоть один вопрос. Он не жалел о том, что признался, — если он умрет, будет жаль, если он это скроет от нее. Она ему не поверила. И он не мог понять, что почувствовал при этом — облегчение или досаду. Наверное, она считает, что он солгал ей и признался в любви исключительно по причине собственного мягкосердечия. Даже после всех тех дней, что они провели вместе, после всего сделанного им и виденного ею, она еще думает, что он способен лгать из сострадания. Но состраданию не было места в его жизни,