ожи пропало для всех, кроме меня. Он скатал обрывки старых парусов в подушку и уложил ее прямо к переборке, чтоб ему реку было слышно. Я лег спать рядом с ним, вот только было мне совсем не до сна. Я повернулся на бок, лицом к нему, и глядел на него до того долго, что даже вздрогнул, когда понял, что и он на меня смотрит – глаза в глаза. Я и шевельнуться не успел, как он дотронулся до моего лица. Казалось, он и не моргал вовсе, и глаза его слишком ярко светились в темноте, почти серебром отливали. И ладонь его моего лица не покидала. Погладив меня по щеке, перешел на лоб, по одной брови прошелся, потом по другой, опять к щеке вернулся, словно слепая женщина лицо распознавала. Потом его большой палец лег мне на губы, потом на подбородок, остальные же пальцы мою шею оглаживали. И, лежа там, я уже позабыл, когда глаза закрыл. Потом почувствовал на губах его губы. Такие поцелуи не приняты среди ку, и их вовсе нет среди гангатомов. И никто в Конгоре или Малакале не способен на такие нежности языком. Его поцелуй вызвал во мне желание следующего. А потом протолкнул свой язык мне в рот, и глаза у меня сами собой распахнулись. Но он опять проделал это, и мой язык проделал то же в ответ. Когда рука его уловила меня, я был уже на взводе. От этого меня опять дрожь пробила, и ладонь моя огладила его чело. Он поморщился, потом расплылся в улыбке. В ночной тьме тело Мосси виделось серебристо-серым. Он сел, стянул рубаху через голову. Я лишь смотрел на него, на его израненную грудь, усеянную багровыми пятнышками. Хотелось дотронуться, но я боялся, что опять станет морщиться. Мосси оседлал меня и уперся в руки – тут я зашипел. Больно. Он проговорил что-то про нас, мол, бедные мы пораненные старички, кому дела нет устраивать… Остального я не слышал, потому как он припал ко мне и всосал мой правый сосок. Я застонал до того громко, что ждал, что кто-нибудь из матросов наверху руганью или шепотом поведает, мол, что-то у этой парочки на подходе. Колени Мосси давили мне на побитые ребра, отчего дышалось мне тяжко. Я погладил его по груди, и он жадно ловил ртом воздух и со стоном отпускал его обратно. Я боялся причинить ему боль, но он убрал мою руку и отвел ее на пол. Дунул мне в пупок и спустился ниже, мне меж ног, где искусно творил невообразимое. Я молил его перестать невнятнейшим шепотом. Он опять забрался на меня. Доски палубы, неумело настланные и прогибавшиеся, скрипели при каждом рывке. Я выпустил все сквозь сжатые зубы и ухватил его за задницу. Забрался сверху. Он отвел мою левую ягодицу, хватанув за свежую рану, и я закричал. Засмеявшись, втянул меня глубже в себя, а губы мои сошлись с его. Обоим не удалось удержаться от вскриков, потом оба решили: обделайся все боги, а мы сдерживаться не будем.
Утром, когда я пробудился, на меня смотрел какой-то мальчишка. Не было у меня никакого удивления: я ожидал и мальчишку, и других вроде него. Мальчишка вздернул брови, любопытствуя, и зацарапал по обручу на шее. Мосси кашлянул, перепугав мальчишку, и тот исчез среди деревяшек.
– Тебе и раньше уже доводилось детишек спасать, – сказал Мосси.
– Не видел, что ты проснулся.
– Ты другой, когда думаешь, что на тебя никто не смотрит. Я всегда считал, что человеком тебя делает то, сколько места ты занимаешь. Я сижу тут, меч мой там, бурдюк с водой – там, рубаха – там, стул – чуть подальше, и ноги я расставляю широко потому, что… ну, мне так нравится. А вот ты… ты становишься меньше. Я все гадал, не из-за твоего ли это глаза.
– Какого из них?
– Дурак, – обиделся Мосси.
Он сидел напротив меня, откинувшись на деревянные доски. Я потирал его волосатые ноги.
– Я говорю вот об этом, – заговорил он. – У моего отца были разные глаза. Оба серыми были, пока враг его еще с детских лет ударом не превратил один в карий.
– Чем же твой отец отплатил своему врагу?
– Нынче он зовет его Султаном, Вашим Преосвященством.
Я рассмеялся.
– Есть дети, что очень многое значат для тебя. Я раздумывал о таком, о детях, но… ладно. К чему думать о полете, если тебе никогда не стать птицей? Нас, на востоке, странные страсти обуревают. Мой отец… мой отец есть мой отец, точно так же, как и тот, что был до него. Не то чтобы я… ведь я не был первым… даже не первым, кто имя его носил… а кроме того, жену мне подобрали из благородного рода еще до моего рождения, ибо таков порядок вещей. Суть не в том, что я сделал, суть в том, что Пророк позволяет мужчинам отыскать себя, а он был до того беден, что он… я… Меня отправили куда подальше с наказом никогда не возвращаться к их берегам – иначе смерть.
– Жена? И ребенок?
– Четверо. Их мой отец забрал и отдал на воспитание моей сестре. Пятого моего лучше держать подальше от их памяти.
«Етить всех богов, – подумал я. – Етить всех богов».
– Потом я сбился с курса. Может, так боги подстроили. Есть дети, о каких ты думаешь.
– А ты нет?
– Ночи не проходит.
– Потому, должно быть, распутные женки и избавляются от нас, стоит нам спустить. Печален разговор о детях.
Мосси улыбнулся.
– Ты знаешь про минги? – спросил я.
– Нет.
– В некоторых речных племенах и даже кое-где в больших городах вроде Конгора убивают новорожденных, какие недостойны жить. Детей, рожденных слабенькими, или без рук без ног, или у кого верхние зубы вырастают прежде нижних, или обладающих необычными способностями или телами. Пять из таких детей со странными телами мы спасли, но они возвращаются ко мне во снах…
– Мы?
– Сейчас это неважно. Эти пятеро возвращаются ко мне в снах и мечтаниях, я пытался повидать их, но они живут в племени, какое враг моему племени.
– Как это?
– Я отдал их врагу моего племени.
– Ничто из того, что ты говоришь, Следопыт, не заканчивается так, как, мне думается, должно бы кончиться.
– После того как мое племя собралось убить меня за спасение детей-минги.
– А-а. Ты и народ этот… Ни единая из ваших рек не течет прямо. К примеру, наши поиски этого мальца. Между нами и мальчишкой нет никакой прямой линии, одни ручейки, ведущие к ручейкам, впадающим в ручейки, и иногда (скажи мне, если я вру) ты настолько теряешься в ручейке, что малец пропадает, а с ним и причина искать его. Пропадает, как тот мальчишка, что исчез на дау.
– Ты видел его?
– Истина не зависит от того, верю ли я в нее, ведь так?
– Вот она, истина: случается, я забываю, за кем мы идем. О деньгах я даже не думаю.
– Что же тогда тебя толкает? Не воссоединение матери с ребенком? Ты так сказал несколько дней назад. – Мосси перелез через меня, и полосы света полосами легли на его кожу. Он угнездился головой у меня на коленях.
– Такой, значит, у тебя вопрос?
– Да, такой, значит, у меня вопрос.
– Тебе зачем?
– Ты знаешь зачем.
Я глянул на него:
– Чем дальше я иду…
– И что?
– …тем больше чувствую, что возвращаться мне некуда, – закончил я.
– После скольких же многих лун такое тебе в голову пришло?
– Префект, у вестей, вроде этой, всего один путь: они приходят слишком поздно.
– Расскажи мне про свой глаз.
– Он от волка.
– Тех шакалов ты волками зовешь? Возможно, ты какому-то шакалу спор проиграл. Это ж не розыгрыш, верно? Какой вопрос тебе желательно услышать первым: как или зачем?
– Гиена-оборотень в ее женском обличье засосала глаз из черепа, потом откусила его.
– Мне следовало бы начать с «зачем». И после прошлой ночи, – вздохнул Мосси.
– Что о прошлой ночи?
– Ты… Ничего.
– Прошлая ночь не залог чего-то еще, – сказал я.
– Да, залогом она не была.
– Может, поговорим о чем-нибудь еще?
– Мы сейчас ни о чем и не говорим. Кроме твоего глаза.
– Банда одна вырвала мне глаз.
– Банда гиен, ты сказал.
– Истина не зависит от того, веришь ли ты ей, префект. Я странствовал в тех диких местах между Песчаным морем и Джубой несколько месяцев, сколько точно – не помню, но помню, как хотелось умереть. Только не раньше, чем убью того, кто в ответе.
Вот тебе краткий рассказ про волчий глаз. После того как этот человек предал меня стае гиен, я не мог его отыскать. После того я принялся бродяжить и бродяжил, наполненный по самую маковку ненавистью, только нигде не находил ей выхода. Вернулся к Песочному морю, к землям, где пчелы величиной с птиц, где скорпионы, что жалом своим крюкастым жизнь из тебя тащат, и сидел в песчаной яме, пока грифы приземлялись и ходили кругами. А потом пришла ко мне Сангома, ее красное платье развевалось, хотя не дул никакой ветер, а вокруг ее головы кружили пчелы. Их жужжание я услышал еще до того, как ее увидел, а когда увидел ее, то произнес: «Это, должно быть, видение от лихорадки, безумие от перегрева на солнце, ведь она давно умерла».
«Ожидала я, что мальчик с нюхом без нюха останется, но чтобы мальчик острый на язык уже ворочать им не мог, такого я не думала», – покачала она головой. А зверек трусил с нею рядом.
«Ты шакала привела?» – спросил я.
«Не оскорбляй волчицу».
Сангома взяла в ладони мое лицо, крепко, но не жестко, и произнесла слова, каких я не понимал. Зачерпнула ладонью пригоршню песка, поплевала на него и месила, пока песчинки плотно не слиплись. Потом сорвала с меня повязку, меня аж передернуло. Потом велела: «Закрой здоровый глаз». Залепила песком глазницу, и волчица подошла поближе. Волчица зарычала, а она взвыла и еще немного повыла. Я расслышал что-то вроде удара ножом и опять волчье ворчанье. Потом – ничего. Голос Сангомы: «Сосчитай до десяти и еще одного, прежде чем открыть их». Я стал считать, но она перебила меня, предупредив: «Волчица вернется за ним, когда ты почти уйдешь к праотцам. Поищи ее».
Так вот одолжила она мне волчий глаз. Я думал, буду видеть далеко и полностью, людей различать в темноте. И я могу. Только я цвета теряю, когда закрываю другой глаз. Придет день, эта волчица вернется и потребует глаз обратно. Я даже смеяться не мог.
– Я смог бы, – сказал Мосси.
– Да поимей себя ты тысячу раз.