– Еще несколько раз до того, как мы причалим, меня вполне устроят. Может, ты даже превратишься в нечто вроде любимого.
Даже если он шутил, меня это раздражало. В особенности если он шутил, это раздражало меня.
– Расскажи мне еще про ведьм. Почему они тебе так ненавистны? – спросил он.
– Кто сказал, что ведьмы мне ненавистны?
– Твой собственный рот.
– Много лет назад я свалился больной в Пурпурном городе. Больной, почти при смерти: заклятье, за какое один муж шаману заплатил, чтоб тот на меня наслал. Одна ведьма нашла меня и пообещала избавить от заклятья, если я ей услужу кое-чем.
– Но ты ж ведьм терпеть не можешь.
– Тихо. Она не была ведьмой, по ее словам, просто женщиной, у кого ребенок без мужа, а этот город очень дико судит в таких делах. По ее словам, ребенка у нее забрали и отдали его богатой, но бесплодной женщине. «Ты излечишь меня?» – я спросил, и она ответила: «Я дам тебе свободу от нужды», – что, на мой слух, не было одним и тем же. Но я доверился своему нюху и нашел ее ребенка, забрал ночью девочку у той женщины, никого не потревожив. Потом, не знаю, как оно случилось, только очнулся я на следующее утро в луже черной рвоты на полу.
– Тогда почему ж…
– Тихо. Девочка на самом деле была ее ребенком. Но какой-то вился вокруг нее запашок. Спустя два дня отследил ее в Фасиси. Поджидала она кого-то другого. Кого-то, кто готов был купить две детские руки и печень, какие она выложила на стол. Заклинанья ведьм на меня не действуют, но она попробовала, принялась было ворожить, но не успела: я врезал ей топориком по лбу, а потом и голову отсек напрочь.
– И с тех пор ты ведьм ненавидишь.
– О-о, ненавидеть их я стал задолго до этого. Скорее, впрочем, самого себя ненавижу, что поверил одной. Люди под конец всегда к естеству своему возвращаются. Это как смола с дерева: как далеко ее ни тяни, она все обратно упирается.
– Может, в тебе сидит ненависть к женщинам.
– Ты-то с чего такое говоришь?
– Ни разу не слышал, чтоб ты хоть об одной доброе слово сказал. В твоем мире, похоже, они все – ведьмы.
– Тебе мир мой неведом.
– Того, что ведаю, хватает. Наверное, ненависти ты ни к одной не испытываешь, даже к своей матери. Только скажи, что я вру, когда говорю, что от Соголон ты всегда ожидал худшего. И от всякой другой женщины, какая тебе попадалась.
– Когда это ты видел, чтоб я говорил такое? Зачем сейчас говоришь мне это?
– Не знаю. Тебе в меня не забраться, не жди, что и я твое нутро вызнаю. Подумаешь над этим?
– Нечего мне думать…
– Етить всех богов, Следопыт.
– Ладно, буду думать о том, почему Мосси считает, что я ненавижу женщин. Что-то еще, прежде чем я на палубу выйду?
– Есть у меня еще одно.
Причалили мы через день и еще половинку, после полудня. Рана у Мосси на лбу, похоже, зарубцевалась, никого из нас боли не мучили, хотя все мы были сплошь в царапинах, даже Буффало. Большую часть дня я провел в каюте для рабов: то я имел Мосси, то Мосси имел меня, то я ласкал Мосси, то Мосси ласкал меня, – и я разглядывал сверху лица на палубе, чтоб понять, не собирается ли кто высказать мне кое-что. Но, моряки, они везде моряки – то ли они не понимали, то ли им все равно было, даже когда Мосси переставал хватать меня за руки, чтоб крики свои заглушить. В остальное время Мосси много чего мне подбросил, над чем подумать стоило, и все оно сводилось опять к моей матери, о ком я никогда и думать не собирался. Или к Леопарду, кого уже немало лун у меня и в мыслях не было, или к тому, что Мосси сказал про нутряную мою ненависть ко всем женщинам. Мысль эта была сурова и лжива, потому как никак не мог я не сталкиваться с ведьмами.
– Может, ты к себе худшее притягиваешь.
– Ты – худшее? – раздраженно спросил я.
– Надеюсь, нет. Только, думаю, твоя мать, или, скорее, мать, о какой ты мне рассказывал, кого, возможно, на самом деле не существует, или если она существует, то не та, о какой ты говоришь. Ты бурчишь, как отцы на моей родине, что винят дочь в совершенном над нею насилии, говоря: «Что ли, ног у тебя нет, чтоб убежать? Рта у тебя нет, чтоб кричать?» Ты, как и они, считаешь, что пострадать от зверства или избежать его – это дело выбора или намерений, когда это дело силы.
– Ты говоришь, что я должен признавать силу?
– Я говорю, что ты должен понимать свою мать.
В ночь перед тем, как мы причалили, он сказал: «Следопыт, ты во всякое время пылкий любовник», – но я не думаю, чтоб то похвала была, а он все расспрашивал и расспрашивал меня о делах давно минувших, делах сгинувших, про то, что было потом. Если по этой причине, то да, малость поднадоел мне префект и его расспросы. Утром команда безо всяких вопросов заделала дыру, какую наш О́го пробил в переборке. Он объяснил, что ему ночью кошмар привиделся.
В полдень на улицах Конгора народу ни души: идеальное время проскользнуть в город и исчезнуть в каком-нибудь переулке. Держись в сторонке от улиц, где жили Торобе, или Ньюмбе, или Галлинкобе-Матьюбе, и можно отстроить дом где угодно, где тебе по карману, где обмануть удастся или наследство получить, или затребовать, а это значит, что коль скоро конгорцы дома будут сидеть, то весь город будет выглядеть так, словно все они за стенами прячутся. Даже стражи, обычно обходящие караулом городские пределы, не стоят по берегу. Мы с Мосси выменяли на ракушки каури у двух матросов судна их одежду, один из них, потрясенный, признался, мол, они людей убивали за меньшее. Мы облачились в просоленную морем робу матросов: длинные рубахи с капюшоном и штаны, как у выходцев с востока.
Больше семи ночей прошло, как мы видели город в последний раз. Может, больше, но я не помню. Никакой громкой музыки, никаких следов маскарада Бингингун не осталось, кроме клочков соломы, тряпок, палок, красных и зеленых реек, раскиданных по улице и никому не нужных.
Я поискал О́го, чтоб тот глянул на нас с префектом свежим взглядом, но ничего не увидел. Коли на то пошло, О́го наболтал больше, чем почти за целую луну, обо всем, от того, какое небо приятное, до того, как исключительно приятен Буффало, так что я едва не сказал ему, что любящий поболтать О́го привлек бы к нам внимание. Думает ли Мосси о том же, гадал я, пока он держался позади нас, а потом я поймал его взгляд, что скользил и вверх и вниз, и назад, и по сторонам, а кроме того, обшаривал каждый перекресток, при этом рука его никогда не покидала рукояти меча. Я сбавил шаг и пошел рядом с ним.
– Комендантское Войско?
– На улице-то торгашей? Они платили нам хорошо, чтоб мы никогда не забредали сюда.
– Тогда кто?
– Кто угодно.
– Что за враг ожидает нас, Мосси?
– Мне не по себе не от врагов на земле. А от голубей в небе.
– Понимаю. И у меня тут друзей нет. Я…
Пришлось замереть прямо там, на ходу, прямо посреди дороги. Я схватился за нос и оперся о стену. Столько много за раз, что, будь я постарше, так слегка умом бы тронулся, а так мне хлестало по мозгам со всех сторон, толкало и вперед, и назад, и по кругу разом: мой нюх кружил мне голову.
– Следопыт?
Я способен шагать по земле с сотней не знакомых мне запахов. Способен зайти в место, где много знакомых мне запахов, если я знаю, что в этом месте они будут, и решу, за каким ароматом последует мой разум. Но вот шесть, да даже и четыре наваливаются на меня нежданно, и я почти с ума схожу. Так много лет прошло с тех пор, когда такое случалось со мной. Помню малого, что обучал меня сосредоточиваться на одном, малого, кого мне пришлось убить. И вот все они налетели на меня, все, какие я помню, только не про все помнилось, что они в Конгоре пребывают.
– Ты мальца учуял, – сказал Мосси, хватая меня за руку.
– Падать не собираюсь.
– Но ты чуешь мальца.
– Не только этого мальца.
– А это хорошо или нет?
– Одним богам известно. Нюх этот – проклятье, а никакое не благо. Много бродит по этому городу, больше, чем когда я был тут в последний раз.
– Следопыт, изъясняйся проще.
– Етить всех богов, я что, на безумца похож?
– Спокойно. Спокойно.
– То же самое проклятущий котяра когда-то говорил.
Мосси схватил меня и притянул вплотную к своему лицу:
– Твоя вспыльчивость только хуже делает.
О́го с Буффало шагали дальше, не замечая, что мы остановились. Мосси тронул меня за щеку, и я отстранился.
– Никто нас не видит, – сказал он.
– А кроме того, позволяет тебе кое о чем другом поволноваться.
Мосси улыбнулся.
– По-моему, за нами кто-то следит. Далеко еще до улиц Ньембе?
– Недалеко, на север, потом на запад отсюда. Только этих двоих не спрячешь, – сказал он, указывая на Буффало с О́го. – Нам бы у берега держаться. Мы идем к мальцу? – спросил префект.
– Теперь их всего трое, и Ипундулу ранен. Мамки-ведьмы нет, чтоб ускорить исцеление.
– Советуешь ждать?
– Нет.
– Тогда о чем ты говоришь?
– Мосси.
– Следопыт.
– Тихо. Я говорю: пока мы охотимся за людьми, люди охотятся за нами. Вполне возможно, Аеси все еще в Конгоре. И у меня такое чувство, что он смотрит за нами, просто дожидаясь, когда мы сами к нему в лапы попадем. И другие, другие, кто по нашему следу идет.
– Мой меч будет готов, когда они найдут нас.
– Нет. Мы найдем их.
Сумерки настали раньше, чем мы прошмыгнули опустевшими переулками, выбираясь на запад. Прошлись по дорожке, до того узкой, что пройти можно было только по одному, Мосси метнулся вперед и вернулся с окровавленным мечом. Он не объяснял, я не спрашивал. Мы продолжали идти на север, потом на восток, от улицы к улице, пока не дошли до квартала Ньембе и той улицы-змеи, что вела к дому старого владельца дома.
– В последний раз, когда я был на этой улице, она была набита Семикрылами, – сказал я.
Префект указал на флаг с ястребом-перепелятником, что по-прежнему развевался на той же башне, в трех сотнях шагов от нас:
– Все еще реет, однако. И знаки Короля Фасиси повсюду.