Впереди нас двигалось что-то белое, то ли облака, то ли пыль. Сестра короля поскакала прямо туда, и мы за нею. Птицы еще раз ринулись на нас. Один голубь влетел прямо Мосси на голову. Тот крикнул мне, мол, достань, и я схватил птицу и отшвырнул ее в сторону. Фумели отбивался от птиц своим луком, пока Леопард гнал вовсю за двумя женщинами. Мимо нас промчался Буффало. Мы гнали до того неистово, что только в тумане (белое оказалось туманом) я заметил, что птицы больше не преследуют нас. Никак не мог определить, что за запах витал в воздухе. Не вонь, но и не благовоние. Может, вроде того, когда облака тучны проливным дождем и их опаляют молнии. Мы скакали, пока не встали рядом с Сестрой короля: нам повезло, поскольку она остановилась в шаге от отвесного обрыва скалы. Мосси толчками заставил меня спешиться. Внизу под нами, но все же в отдалении, раскинулись те самые земли – в ожидании любого дурака, решившего ступить на них.
– Соголон сказала: везите его в Мверу, – заговорила Сестра короля. – Там он будет защищен от всякой магии и белой учености. По крайней мере, в этом ей можно доверять.
Произнесла она это так, что я не понял: она сообщала или спрашивала. Обернувшись, увидел, что она смотрит на меня.
– Доверяй богам, – сказал я.
Она же указала на ведшую вниз тропу, засмеялась и тронулась, не высказав ничего, похожего на признательность. Мальца я не чуял, даже когда смотрел на него. Когда они отъехали подальше, запах его наконец-то дошел до меня, потом опять пропал. Не улетучился постепенно, а разом пропал. Нсака Не Вампи повернулась ко мне, кивнула и поскакала обратно в Конгор.
– Леопард! – окликнул я.
– Знаю.
– К чему она прискачет обратно? При том, что Ипундулу мертв?
– Я не знаю, Следопыт. Как бы то ни было, оно окажется тем, что ей нужно… Так-то вот, Следопыт.
– Да?
– Десять и еще девять дверей. Карта была? Ты ее видел?
– Мы оба ее видели, – встрял Мосси.
– Отсюда по пути в Гангатом нам пришлось бы перебираться через реку, чтоб в Миту попасть, объехать кругом Темноземье, продраться через протяженные тропические заросли и следовать на запад по рекам-двойняшкам. Это, по меньшей мере, десять и еще восемь дней, не считая пиратов, воинов Ку и того, что армия и наемники этого Короля уже разоряют речную развилку, – сказал я.
– А как же двери? – спросил Леопард.
– Нам придется на парусах идти против течения в Нигики.
– У вас есть желание идти обратно мимо Долинго? – произнес Мосси довольно громко, но явно обращаясь ко мне одному.
– Шесть дней до Нигики, если мы пойдем по реке. Воспользуемся дверью в Нигики – и мы в Колдовских горах, в трех днях пути от Гангатома.
– Итого девять дней, – посчитал Леопард.
– Но Нигики – это Южное Королевство, Следопыт. Схватят нас там как миленьких и казнят нас как шпионов еще до того, как до двери доберемся.
– Не схватят, если тихонько двигаться будем.
– Тихо? Это вчетвером-то?
– Из Темноземья в Конгор, из Конгора в Долинго – мы двигаться можем только в одну сторону, – сказал я.
Леопард кивнул.
– Осторожнее, – предупредил я всех. – Скользнем туда, как воры, выскользнем оттуда раньше, чем кто-то, даже и ночь, опомнится.
– К реке, – воззвал Леопард. Фумели ударил лошади по бокам, и они унеслись. Я оглянулся посмотреть на Мверу. В темноте, при густо-синем небе виделись одни только тени. Горы, взмывавшиеся ввысь, слишком гладкие и отчетливые. Или башни, или что-то, оставленное по себе великанами, что играли в злодейские игры еще до человека.
– Уныл-О́го, – говорил я Мосси. – Я любил этого великана, пусть он и бесился, когда кто-нибудь называл его так. Если бы я заснул (если ты мне позволил), то как раз я и сбросил бы того старца с крыши. Ты знаешь, как больно ему было убивать? Как-то ночью он рассказал мне о всех своих убийствах. О всех до единого, ведь память была его проклятьем. Мы просидели до самого утра. Большинство этих убийств ему в вину не припишешь: работа палача – это все же лишь работа, не хуже работы того, кто каждый год налоги повышает.
Навернулись они, слезы-то. Мне слышен был собственный рев, и трясло от стыда. Что это мне на ум пришло? Мосси стоял рядом – молчаливо, ожидающе. Он обнял меня рукой за плечи, пока я не успокоился.
– Бедный О́го. Он был единственным…
– Единственным? – Я попытался улыбнуться.
Мосси мягко сжал мне шею, и я прижался к его руке. Он утер мне щеку и припал лбом к моему лбу. Поцеловал меня в губы, и я пустился отыскивать его язык своим.
– Все твои царапины опять открылись, – сказал я.
– Ты еще скажешь, что я урод.
– Эти дети… Я им не нужен окажусь.
– Может, да, а может, нет.
– Етить всех богов, Мосси.
– Зато никогда ты не будешь им нужен больше, – сказал он, садясь на лошадь и помогая мне усесться у него за спиной. Лошадь пошла рысью, потом перешла на полный галоп. Мне хотелось оглянуться, но я сдержался. Смотреть вперед тоже не хотелось, так что я положил голову на спину Мосси. Воссиявший сзади свет высветил все впереди, словно он из Мверу исходил, хотя это просто новый день возвестил о себе.
5. А вот и хвалебная песнь-орики
O nifs osupa. Idi ti o n bikita nipa awsn iraws.
И это все, и все это правда, великий Инквизитор. Тебе сказание было нужно, ведь так? С того момента, как свет забрезжил, по тот, когда последний лучик угас, и такое сказанье я тебе поведал. Надо-то было тебе показание, а вот в самом деле хотелось тебе как раз историю послушать, ведь правда же? Ты теперь заговорил, как люди, о каких я слышал, люди, приходящие с запада, они услышат про невольничье мясо и спрашивают: «Это правда?» Когда мы выясним это, не станем больше искать? Это истина, как ты зовешь ее, истина во всей полноте? Что ж это за истина, если всегда она то расползается, то усыхает? Истина, она совсем иная. И сейчас ты опять спросишь меня про Миту. Не понимаю, кого ты надеешься там отыскать. Кто ты такой, как смеешь говорить, будто то, что было у меня там, не было семьей? Ты, кто пытался создать семью с десятилетней?
А-а, тебе и сказать нечего. Дальше ты меня с места не столкнешь.
Да, как ты и говоришь, я провел в Миту четыре года и пять лун. Четыре года после того, когда оставили мальца в Мверу. Я был там, когда бывшее слухом о войне обратилось в войну настоящую. Что творилось там, об этом ты богов спрашивай. Спроси их, почему ваш юг не победил в той войне, зато и север не победил.
Малец этот мертв. Тут больше и вызнавать нечего. А то – спроси мальца.
А-а, тебе уже не о чем расспрашивать? На том мы и расстаемся?
Это что там такое? Кто в комнату входит?
Нет, этого человека я не знаю. Никогда не видел его ни со спины, ни с лица.
Не спрашивай, узнаю ли я тебя. Я тебя не знаю.
А ты, Инквизитор, ты дай ему присесть. Да вижу я, вижу, что он гриот. По-твоему, он что, кору продавать принес? С чего бы это время настало для хвалебной песни?
Это гриот с песней обо мне.
Нет обо мне песен.
Да, мне известно, что я говорил раньше, я и был тем, кто это говорил. То похвальба была: кто я такой, чтоб про меня хоть в какой песне пелось? Какой гриот сложит песню прежде, чем ему заплатить? Прекрасно, пусть себе поет, мне все равно. Знать не знаю ничего, что он запоет. Так что – пой.
Бог Грома, загадочный брат,
языком одаренный и даром дать коре звучать.
Это я говорю, Икиде, сын Акеде,
Я, гриот, кто жил на дереве, что зовут баобаб.
Я шагал много дней и много ночей, всю землю прошел,
И нашел дерево рядом с рекой.
И, взбираясь на дерево, слышал я попугая, ворона и бабуина,
слышал я, как дети смеются, кричат, дерутся, заставляя шикать богов,
и там, на самой верхушке, на тряпке мужчина лежал.
Что за мужчина?
Не похож он на тех, кто в Веме-Виту, Омороро и даже в Миру живет.
И спросил он,
не красоту ли ты ищешь?
Я ответил, что, по-моему, отыскал ее.
И, представь, засмеялся мужчина, сказав:
в Миту женщины считали, что я уродлив,
кричат, бывало, когда приводил я детей на рынок,
вы гляньте на это семейство уродов,
гляньте на этих несчастных зверят,
а тот khita, ngoombu, haamba, как конь, волосами, оброс.
А я говорю: прекрасные умницы щедрые,
груди ваши туги, широки и улыбки,
я не зомби какой, просто очень похож на белую глину,
тут их смех разобрал, да такой,
что налили мне пива доро, волосами моими играли,
и, скажу тебе, ничто из того не несло никакой мне обиды.
И сказал я ему:
Дерево это, ты живешь в нем?
Нет тут «ты», говорит он, только «мы», и странный мы дом.
Оставайся с нами сколько захочешь.
Когда я забрался через дупло и место сыскал, где сидеть,
увидел, как пришел он и мясо с охоты принес.
Кто, спрашиваю, этот человек такой мрачный и с глазом волка?
Кто наслал на него такое проклятье?
Да только дети, и малыши, и большие, и та, что воздуха легче,
бегом по дереву вниз и на него всей оравой,
и дела им нет, что бранится он так, что сове страшно станет.
Бегом – и прыг на него, одна на голову села, другие
висят на руке.
И думаю я: у этих малышек большие чувства к нему,
а у него вся мрачность с лица враз пропала.
И Волчий Глаз полез на верхушку, вот замер, увидев меня,
и дальше полез.
А когда на верхушку залез, другого мужчину увидел,
и губы их в поцелуе слились, и рты приоткрылись, я знаю.
И тот, с волчьим глазом, обычно он говорил:
Стареет уж ночь, почему вы не спите?
Солнце в небе, почему не встаете?
Еда готова,
вы когда собираетесь есть?
Боги ль меня проклинают и делают мамой?
Нет, Бог милостью своей тебя мне в жены дал,