По-прежнему сидя на земле, она скорчила мне рожу, даром, что правой рукой лоб свой потирала. Я наступил ей на левую руку, и она завопила.
– Если я еще раз спрошу, то после того, как эту лапу тебе оттяпаю.
– Ты недоносок гулящей северной волчицы. Отрубить руку беззащитной женщине!
– Ты только что защищалась змеиным колдовством. Какая из его ручек на амулет пошла бы, левая или правая?
– Больно много ты знаешь про ведьм и колдунов. Ты, должно, и есть настоящая ведьма.
– Или, может, я убиваю ведьм. За деньги – да. Деньги всегда могут пригодиться. Только на самом деле – для забавы. Торговец, где он?
– Козел, он же каждую ночь место меняет. Никакому слону не запомнить дорогу туда, ни одному ворону его не сыскать.
– Так ты ж дитя нынче ночью купила. – Я надавил ей на руку посильнее, и она опять завопила.
– На Полночной улице! Ступай до конца, поверни направо прямо у мертвого дерева, потом вниз на три пролета ступеней, в самую тьму. Тьма такая, что ничего не видать, только ощупью. Он в доме колдуна, где сердце антилопы гниет на двери.
Я снял ногу с ее руки, она обхватила ее, втихомолку ругая меня.
– Ничего у тебя с этим не выйдет. Ты до него еще с двумя встретишься.
– Прям благотворительность: предупреждаешь меня.
– Предупреждение тебя не спасет. Я тебе не за просто так говорю: не ходи.
Я погладил животик младенца: голодный. У кого-то из этих торгашей, продавцов, колдунов или ведьм, должно бы быть козье молоко. Бахнуть бы в ближайшую дверь, спросить козьего или коровьевого молока и рубить руки, пока какая-нибудь рука не вынесет мне его.
– Слышь, охотник, – заговорила она. Все еще сидя на земле, ведьма принялась задирать юбку. – Какой тебе от младенца толк? Какая польза от него матери? Тебе их никогда не отыскать, а они тебя никогда не разыщут. Пусти дите в дело. Подумай, добрый охотник, что я смогу дать тебе, когда в полную силу войду. Хочешь монет? Хочешь, чтобы наилучшие купцы, лишь взглянув на тебя, отдавали бы тебе свои лучшие шелка и своих самых зрелых дочерей? Я смогу это устроить. Отдай мне этого малютку. Он такая прелесть. Я нюхом чую пользу, какую он принесет. Нюхом чую.
Она встала и протянула руки за ребенком.
– А вот что я тебе дам. Дам тебе досчитать до десяти, прежде чем брошу топорик и расколю тебе голову с затылка, как орех.
Молодая ведьма ругнулась, рожу скорчила, как курильщик, у которого ты опиум забрал. Пустилась было бежать, но быстро развернулась и криком потребовала своего младенца.
– Раз, – произнес я.
– Два.
Она рванула бегом.
– Три.
Я махнул топориком, посылая его, крутящийся, ей вослед. Она пробежала мимо четырех дверей, прежде чем услышала догоняющий шум. Обернулась, и топорик ударил ей в лицо. Она разом распласталась спиною на земле. Я подошел и вырвал топор из ее головы.
Миновав два проулка, я вышел на третий, где витал аромат. Аромат был нереальный, да и проулок – тоже. Улица для грешных, но глупых, улица, манившая людей войти в двери, из каких им обратно не выйти никогда. В общем, постучал в третью дверь у себя на пути, ту, из какой аромат доносился. Дверь открыла пожилая женщина, и я сказал, мол, чую, у вас молоко есть, и мне оно нужно. Она выпростала грудь, сильно сдавила ее и сказала: «Пей столько молока, сколько высосешь, огарочек». Прошел еще десять шагов, толстяк в белой агбаде открыл дверь на стук моего топорика. «Молока», – сказал я. Внутри не было внутреннего убранства, дом, у какого и крыши не было. Козы с овцами бегали по двору, мекая, бекая, жуя и какая, и я не стал спрашивать, зачем они ему. Я положил ребенка на стол.
– За ребенком вернусь обязательно, – сказал я.
– Чей голос в этом доме поведал, что ты можешь оставить его?
– Поите его козьим молоком.
– Ты мне мальчика-младенца оставляешь? Немало ведьм приходят, и немало ведьм ищут шкурку младенца. Что помешает мне пополнить мой кошель?
Толстяк потянулся к ребенку. Я отрубил ему руку. Он закричал, стал ругаться, завывать и орать на языке, какого я не знал. Я взял его руку.
– Руку я тебе верну через три оборота песочных часов. Если дитя пропадет, я использую твою собственную руку, чтобы найти тебя, и порублю тебя на кусочки. По кусочку в день.
Полночная улица звалась так потому, что у начала ее стоял знак, помеченный: ПОЛНОЧЬ. Именно так всякий входящий и видел бы меня. На мне не было ничего, кроме белой глины от шеи до лодыжек, моих рук и ног. Еще помочи для топориков и ножны для ножей. Вокруг глаз моих до того черно было, что слабакам показалось бы, что на них скелет идет. Я обратился в ничто.
Десять и еще пять шагов, и воздух стал прохладнее и тяжелее. Из этого странного воздуха я вышел, потом опять пошел вперед, пока не почувствовал на лице капли кислой росы. Шепот заклинания выскользнул из моего рта, после чего я выждал. И еще выждал. За спиной что-то шустро побежало, я мигом выхватил ножи и, обернувшись, увидел убегавших крыс. Так что я подождал подольше. И уже начал было шагать дальше, когда надо мной в воздухе затрещало, заискрилось, потом вспыхнуло пламя, заметалось по кругу в размах моих рук – и погасло. В воздухе убавилось тяжести и кислоты, но дорога по виду была та же самая. Не одна из десяти и еще девяти дверей, а просто дверь. Семь ступеней до входа, пол исчез. Попытался отпрыгнуть назад, но упал, закрутился и воткнул ножи в землю рядом с собой. Под ногами – только воздух. Упаду и полечу, может, до центра мира или в яму с острыми кольями или змеями на дне. Подтянувшись, я поднялся, назад отбежал, рванул к краю, пролетел над площадкой и шлепнулся боком, вонзая в землю ножи, чтобы не упасть снова.
Тропа уткнулась в заросли кустов. Я повернул направо мимо мертвого дерева, о каком говорила ведьма, и вышел на обрывистый утес, на этот раз с вырытыми в земле ступенями – три пролета вниз. В самом низу еще одна тропа вела к двери вырубленного в скале жилища с двумя окнами сверху, желтыми от мерцающего света. Принюхиваясь в поисках кислого воздуха, заметил, что все еще сжимаю в руках по ножу. Убрал их в ножны и достал топорик. Дверь никто не запирал. Никому не полагалось забредать так далеко. Я зашел в дом, по меньшей мере в пять раз больший, чем он казался снаружи, вроде громадных залов, устроенных людьми внутри баобаба. На всех стенах на полках поблескивали корешки книг, на столах лежали свитки и бумаги. В стеклянных банках плавало все, что можно было извлечь из человеческого тела. В большем сосуде с желтой жидкостью хранился младенец с пуповиной, извивавшейся змеей. Справа одна на другой стояли клетки с птицами всех цветов. Не все из них были птицами: некоторые походили на ящериц с крыльями, а у одной была голова сурикаты.
Посреди комнаты стоял человек ростом с мальчика, но старый, к глазам его была прикреплена толстая полоска стекла, отчего глаза казались большими, величиной с ладонь. Я пробирался вперед, расшвыривая ногами листки бумаги, покрытые дерьмом, порой свежим. Что-то заверещало смехом надо мной, и, подняв взгляд, я увидел качавшихся на свисавшей с потолка веревке и сцепившихся хвостами двух сумасшедших обезьян. Лицом похожие на человека, только зеленые, как гниль. Два белых глаза навыкате, правый маленький, левый побольше. Без одежды, зато обрывки ткани свисали у них по всему телу. Носы расплющены, как у горилл или шимпанзе, улыбки обнажали длинные острые зубы. Одна обезьяна была поменьше другой.
Та, что поменьше, самец оказался – спрыгнул на пол раньше, чем я свой второй топорик достал. И скакнул мне на грудь. Я оттолкнул его от своего лица, когда он попытался откусить мне нос. Обе обезьяны выли: ИИЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ. Мужичок выбежал в другую комнату. Обезьяний самец махал хвостом, стараясь хлестнуть меня, но я схватил его одной рукой за горло, а другой держал топорик так, чтоб хлестнул он прямо по лезвию. Самец завизжал, отцепился и заревел во всю пасть. Я выхватил второй топорик и рубанул обоими по его телу, но обезьяна побольше (тоже самец) выхватила и утащила его за хвост. Самец покрупнее швырнул в меня банкой, я уклонился, и та разбилась о стену. Крупный шлепнул того, что поменьше, чтоб орать перестал. Я перебегал от полки к полке, а вокруг меня со звоном разлетались стеклянные банки. Потом – тишина.
Около моей ноги валялась чья-то мокрая рука. Я схватил ее и швырнул вправо от себя. Банка за банкой бахнулись в стену. Подхватив топорики, я прыгнул, метнул первый. Крупный самец увернулся от первого, но налетел на второй, и тот срубил ему полчерепушки. Он рухнул на полку и утащил ее за собой на пол. Тот, что поменьше, подобрал свой хвост и проскочил в темную щель между двумя полками. Я расшвыривал книги со свитками, пока не разглядел рукояти своего топорика. Молотил сумасшедшую обезьяну по голове обоими топорами, пока кусочки мяса не полетели мне в лицо.
В комнате сразу за моей спиной она и была, дверь, на какой в треснувшей чаше ифа висело гниющее сердце антилопы.
В самой комнате за столом сидели тот мужичок, женщина и ребенок. Таких странных причесок, что у женщины, что у ребенка, я не видел ни в одной земле, в каких побывал: веточки торчали из их голов, что рога у оленя, а сухой навоз скреплял волосы с веточками. Мужчина поднял взгляд.
– На тебе нет ничего, кроме белого. По кому у тебя траур? – произнес он. Заметил, что я разглядываю его жену. – Она хороша для чекса-секса, но, боги сущие, не умеет готовить. Говна не сварит. Я уж и не знаю, смогу ли хоть чем-то из этого угостить тебя. Слишком уж долго это готовить, скажу тебе. Слышишь меня, женщина, нельзя готовить слишком долго! Мигни три раза, и перченый послед готов. Хочешь кусочек, дружок? Он только-только вышел из женщины с Буджу-Буджу. Ее не заботило, что она предков с ума сведет оттого, что не погребла его.
– Послед вышел вместе с ребенком? – спросил я.
Мужичок насупился, потом заулыбался:
– Чужестранцы, они приходят к врачу с кучей шуток. Не так ли, жена?
Жена посмотрела на него, потом на меня, но ничего не сказала. Мальчик отрезал ножом кусок последа и отправил его в рот.