«Вставай и беги, – произнес провожатый. – Больше мне никого из них не сдержать».
Обернувшись, Следопыт увидел приближавшееся облако пыли. Всадники.
«Беги!» – заорал провожатый.
Следопыт припустил (всадники настигали его сзади) туда, где стоял тот, в капюшоне, и оба они встали рядом. Следопыт дрожал, глядя на надвигавшихся прямо на них всадников. Он видел, как спокоен стоявший рядом, и это спокойствие понемногу передавалось ему, хотя все в нем так и рвалось заорать: «Нас затопчут, етить всех богов, почему мы не бежим?» Уже ощущалось дыхание одного из всадников, когда тот въехал в стену, какой не было. Один за другим люди и лошади врезались в стену, помногу за раз, некоторые из лошадей сломали себе шеи и ноги, кто-то из всадников взлетел в небо и шмякнулся об стену, какие-то лошади резко встали, сбросив своих седоков.
Следопыт ухватился за Аеси, а тот, проходя мимо, потащил его за собой.
– Вот это и есть история, какую я выбрал и подарил тебе, – сказал я.
– Так ведь, так это ж… так… это ж никакая не история. Даже и не половинка ее. Твоя история всего наполовину прелестна. Мне что, убить только половинку тебя? И кто такой человек, кто вовсе и не человек? Кто он? Мне нужно его имя, и я получу его!
– Ты разве не знаешь? Его зовут Аеси.
Белый человек весь посинел. Челюсть у него отпала, он обхватил себя за плечи, будто продрог.
– Палач богов?!
Я не отрешился ото сна. И все же я был там, но находился в другом лесу, совсем не том, в каком я шагал прежде. Я несколько раз моргнул – но лес так и оставался другим. Ни живой души, никакого шевеленья. Ни одного запаха жизни: ни нового цветка, ни недавнего дождя, ни свежего помета, – паук пропал, как подзабытая мысль. У ног моих куча чего-то бледно-серого и белого, вполне тонкого, чтобы просвечивало, как сброшенная кожа. Рядом, прячась в траве, два моих топорика и черная перевязь, чтоб их носить. Я сунул палец в щель, какую проделал в коже, и поднял перевязь, а с ним и перо Найки. Стоило перышку коснуться моего носа, как мне открылся весь его путь.
Позади меня, шагах, может, в тридцати, потом направо, потом поворот, потом вниз, возможно, по склону холма, потом на ту сторону, потом опять вверх, наверное, холмик небольшой, но все ж покрытый лесом, потом туда, откуда он еще не ушел. Или то все еще могло быть своего рода джунглями сновидений. Раз в Малакале я услышал, как пьяный мужик в баре говорил: коль заплутал ты во сне и понять не можешь, спишь ты или не спишь, глянь на руки свои, потому как во сне у тебя всегда окажется четыре пальца. Мои руки показывали пять.
Схватив свои вещи, я побежал. Шагов сорок по мокрой траве и грязи, сквозь папоротники, что жалили мне икры, потом вправо, почти в дерево и, проскальзывая среди них влево, вправо и влево, перепрыгнул через труп какого-то зверя, потом медленнее, потому как лес стал слишком густым, чтоб бежать, на каждом шагу попадались кусты или дерево, потом поворот, похожий на речку, потом вниз по холму, пока я вначале не учуял речку, а потом и услышал водопад, ниспадавший по камням. И перелез через скалу, поднимаясь медленно, но все равно оступился и порезал икру об острый край скалы так, что кровь пошла. Только кто остановится, чтоб на кровь любоваться? Я спустился к реке и побрел по воде, смывая кровь, и много времени спустя выбрался на берег, что поднимался все выше и выше, а потом вынул топорик и стал прорубаться сквозь кустарниковую чащобу: все это время запах Найки становился сильнее и сильнее. И я рубил и продирался сквозь толстые и мокрые листья и ветви, стегавшие меня по спине, пока не вышел даже не на поляну, а просто к нескольким высоченным, выше башен, деревьям, между которыми хватало свободного места. Он был близко, до того близко, что я смотрел у себя над головой, ожидая, что Сасабонсам уже подвесил его высоко. Или что они с Сасабонсамом станут заодно, как вампир с вампиром, и оба уже примериваются, как затащить меня на одно из этих деревьев и разодрать пополам. Вообще-то я ждал, что зреет такое в глубине того, что заменяло Найке душу.
Я шагал. Слышал свои же шаги по кустам. Какой-то мужик шагал впереди меня, впереди на несколько шагов, и я раздумывал, как это не заметил его раньше. Шел он совсем не спеша, в походке ничего особого, просто брел. Волосы длинные, вьющиеся, когда запахнул свой плащ поплотнее, то показались руки, светлые, как сам песок. Сердце у меня отчего-то екнуло. Подбежал к нему поближе и встал, сам не знаю почему. Совсем рядом влажные волосы, острый срез от нижней челюсти до подбородка, борода рыжая, скулы высокие – всего этого мне хватило, чтоб подумать: «Он это», и не хватило, чтобы сказать: «Нет, не может этого быть». Плащ скрывал его ноги, но я узнавал широкую походку: мыски ног уходили в почву раньше пяток, даже в сапогах. Я ждал его запаха, но не донесся никакой. Плащ упал и сложился в кустах. Сперва я увидел его лодыжки, зеленые от травы и коричневые от грязи. Потом икры, всегда такие толстые и сильные, так не похожие на икры любого из мужчин в этих краях. А его бедра сзади, его ягодицы, всегда такие гладкие и белые, будто и не лежал он никогда голым под солнцем на вершине баобаба, как какая-нибудь обезьяна. Над ягодицами его деревья и небо. Ниже плеч его деревья и небо. Над его ягодицами дыра, пустота, все выедено от живота до спины, осталась лишь брешь, большущая, как целый мир. Капала кровь, падали кровавые кусочки, а он все равно шагал.
Зато я не мог. Никогда не были мои ноги так слабы, и я упал на колени, тяжело и медленно дыша, ожидая, когда в душу мою вселится Итуту. Не вселилось. В голове не осталось ничего, кроме желания прильнуть к нему, обнять руками голову, потому как отовсюду налетали мухи, и плакать, и рыдать навзрыд, и кричать, кричать, кричать, обращаясь к деревьям и небу. И читать то, что написал он собственной кровью на песке:
«Малец, малец был с ним».
«Красавец мой, – кричал, плача, я, – как мог я опоздать! Я должен был прийти раньше, чем покинешь ты этот мир, обратить душу твою в нкиси и носить у себя на шее, так, чтобы мог я гладить ее и чувствовать тебя». Какой-то мистик с нкиси в форме пса сказал: «Один страдающий дух хотел бы переговорить с тобой, Волчий Глаз», – только мне слова были не нужны. Я назвал его по имени, и оно воющим стоном сошло с губ.
Этот Мосси шел себе и шел в чащу кустов. Это я понимаю. Наверняка приходит время, когда в горе не остается ничего, кроме дурноты, меня же с годами мутит от дурноты. Я бесился и ревел во все горло, а запахи и той твари, и того вампира оба вошли в меня, и я поднялся, вынул оба своих топорика и побежал, крича в ничто и прорубаясь сквозь ничто. Бежал от чего-то нового, должно быть, это главная ведьма старается нанизать на иголку с ниткой за смертью смерть и сшить их воедино. Мой отец, кого я не знаю, и мой неотомщенный брат. И Мосси, и еще так много кто. Не главная ведьма, а бог загробного мира рассказывает мне о неправедно умерших, что я должен исправить, как будто это из-за меня они мертвые. Как Следопыту, что не живет ни ради кого, надзирать за таким множеством мертвых? Надо ли его винить за них за всех? Голова у меня с головою в разлад пошла, я спотыкаться стал. Леопард, вот кому надлежало бы тут быть – прямо сейчас, – чтоб вонзил я ему нож в самое сердце. Нога зацепилась за поваленное дерево, и я упал.
Когда взглянул вверх, то увидел ноги. Висевшие высоко надо мной, даже если бы я на ногах стоял. Болтающиеся ноги, белые, как каолиновый порошок, и с черными ступнями. Ребра, выпирающие из узкой груди, и подтеки черной крови, засохшей на животе. Два черных пятна там, где когда-то были соски, и кровь, что текла из них и засохла. Следы укусов по всей груди, на шее и левой щеке. Кто-то выискивал местечко понежнее, чтобы укусить. Подбородок уперся в грудь, руки разведены в стороны и привязаны лианами. Шире обычного распростертые крылья застряли в ветках и листве.
– Найка, – прошептал я.
Найка не шевельнулся. Я громче позвал его по имени. Хихиканье донеслось из кустов внизу. Я глянул в заросли, а заросли глянули на меня. Взгляд такой же, как и раньше, глаза, выпученные невесть почему – ни от восторга, ни от злобы, ни от озабоченности, ни даже от любопытства. Просто выпученные. Стал старше. Ростом повыше. Мне было заметно это лишь по глазам да по его худой, костлявой щеке. По мне, лучше бы он смеялся. По мне, лучше б он сказал: «Гляди на меня. Я твой злыдень». Или скулил бы, взывая: «Посмотри на меня, на истинную жертву твою». Он же вместо этого глядел. Наши взгляды встретились, и в его глазах я увидел мертвые глаза Мосси, глядящие в вечность и не видящие ничего. Он метнулся со своего места на травке за миг до того, как мой топорик ударил бы ему в морду. Я вломился прямо в кусты, думая, что звериный рык вылетает из чьего-то еще, а не моего рта. Ломился сквозь ветки, продирался сквозь листья, забираясь в темень кустов. Ничего. Кусающий титьки кровосос-вурдалак все еще хихикал, как младенец. Ушел.
Вверху застонал Найка. Я вышел из кустов и нарвался прямо на руку-ногу Сасабонсама, бьющую мне в лицо.
Ударился о землю головой и спиной. Перекатился на колени и опять вскочил на ноги. Он махал крыльями, но те то и дело бились о деревья, тогда он опустился ногами на землю и глянул на меня. Сасабонсам. Я с его морды глаз не сводил. Эти большие белые глаза, шакальи уши, острые нижние зубы, что торчали из пасти, как кабаньи клыки. Все его тело густо заросло черной шерстью, за исключением бледной груди и розовых сосков, на шее ожерелье из слоновой кости, внизу набедренная повязка, от какой меня смех разобрал. Он прорычал:
– Твой запах, я его помню. По нему и шел.
– Тише.
– Выискивал его.
– Молчи.
– Там тебя не нашел. Вот и съел. Малыши, вкус у них странный какой-то.
Я бросился на него, уклоняясь от его удара крылом. Потом подкатился к его левой ноге и рубанул ее обоими топориками. Он передернулся и пронзительно закаркал по-вороньи. «Вечно ты по пальцам ног бьешь»