а личика. Он торопливо вскарабкался обратно на дерево. Я бросил второй топорик вправо от Найки и перерубил лианы, что стягивали ему руку. Рывком он освободил ее. Я думал, он скажет что-нибудь. Думал, что не было ничего такого, что он сказать мог, что мне было б небезразлично услышать. Я упал на одно колено. Потом он выкрикнул мое имя, и я услышал хлопанье крыльев.
Обернувшись, увидел Сасабонсама, тот размахивал руками в воздухе и скреб землю, принюхиваясь. Меня вынюхивал так же, как я вынюхивал всех. Я попятился назад и перепрыгнул через упавшую ветку.
А потом был сплошной гром и молнии: один удар, потом три, и все били в Сасабонсама, но не в точку, а просто громыхали и били, расходясь по всему его телу, заскакивая в рот и в уши, огнем, жижей и дымом выходя из глаз и рта, и еще что-то вырывалось у него изо рта, не крик, не визг, не вопль. Вой. Шерсть и кожа на нем загорелись, он зашатался, на колено припал, а молнии все били в него, и гром на него обрушивался, и пал Сасабонсам, и тело его сгорело в громадном пламени, какое так же быстро и угасло.
Найка упал с дерева. Говорил мне что-то, только я не слушал. Подхватил свой топорик, подошел к обгоревшему скелету Сасабонсама и взмахнул им возле его шеи. Размахнулся и рубанул, размахнулся и рубанул, и рубал до тех пор, пока топор через шкуру не пробился, через кости и в землю не вошел. Рухнул на колени и не замечал, что ору, пока Найка меня за плечо не тронул. Я оттолкнул его, едва топориком в него не запустил.
– Убери от меня свои гадкие руки, – сказал я.
Он попятился, воздев руки в воздух.
– Я жизнь тебе спас, – выговорил Найка.
– Ты же ее и забрал. Не велика ценность, но ты забрал ее.
Неподалеку от Сасабонсама вырыл я руками в земле ямку, положил в нее ожерелье из зубов моих детишек, потом опять ямку засыпал. Неспешно похлопал землю, выравнивая ее, и все не мог уйти, все не мог перестать похлопывать и выравнивать, пока не стало чудиться, будто создаю я что-то прекрасное.
– Я так и не схоронил Нсаку. Когда проснулся и увидел ее мертвой, понял, что надо удирать. Потому что обращен я был, понимаешь? Потому что я обращен был.
– Нет. Потому что ты трус, – сказал я.
– Потому что я проспал очень долго, а когда проснулся, кожа у меня стала белой и крылья появились.
– Потому что ты трус бесхребетный, кто только на обман способен. По мне, так она одна только и сражалась. Как ты избавился от этого?
– Моей памяти?
– Твоей вины, – сказал я.
Он рассмеялся:
– Хочешь услышать мое покаяние в том, что предал тебя.
– Я ничего не хочу слушать.
– Просто ты вопрос задал.
– Ты на него ответил. Нет у тебя никакого покаяния, чтоб избавляться. Не человек ты, я понял это еще до того, как на сброшенную тобой кожу наткнулся. Ты действовал, будто тебя чесотка одолела, только в том, чтобы шкуру сбрасывать, нет для тебя ничего нового.
– Верно, даже в облике человеческом я был ближе к змее или к ящерице, даже к птице.
– Почему ты предал меня?
– Значит, все ж таки ищешь раскаяния.
– Етить всех богов на твое раскаяние. Мне свидетельство нужно.
– Свидетельство? Свидетельством это станет, когда до тебя, дружище, дойдет, что я был околдован самим гонором этого. Тебе хочется чего-то большего? Причины? Того, как убеждал я себя, что это справедливо? Наверное, денег или каури? Правда же была в том, что я наелся своим тщеславием досыта. Тебе помнится время, когда я предал тебя? А ты вспомни, как много раз я тебя не предавал. Бултунджи выслеживали меня десять и еще три луны. И в те десять и еще три луны я думал не о себе, а о тебе.
– Теперь похвал желаешь?
– Ничего я не желаю.
Он принялся выбираться из кустов, теперь всех синих в ночном свете. С наступлением темноты кожа его и оперение стали светиться. Я не знал, куда он направляется, и вслушивался в звучание реки, но ничего не слышал.
– Когда Аеси освободил меня, то поведал мне о новом веке, – сказал я. – О том, как грядет еще бо́льшая война, чем та, что ведется тут, война, какая уничтожит все. И в самом сердце этой войны – этот малец. Это омерзительное, извращенное созданье.
– И ты позволяешь ему жить, – сказал Найка.
– Я не знал.
– Мальцу, что привел Сасабонсама к твоему дому, чтоб убить…
– Я сказал: я не знал.
Мы прошли еще несколько шагов.
– Никак не могу от этого избавиться, – признался он.
– От чего?
– Твоей вины.
– Зови мальца, чтобы я смог убить его, – сказал я.
– Как его зовут? Я понятия не имею.
– Зови его просто мальчиком, а то трескани молнией из своих сосков, или из зада, или еще из какого места.
Найка громко рассмеялся. И сказал, что звать мальца ему незачем, он и так знает, где тот. Мы шли через кусты и под деревьями, пока не вышли на опушку, ведшую к озеру. Мне думалось, что то было Белое озеро, но уверенности не было. Похоже на Белое озеро, а если разобраться, то скорее пруд – не очень широкий, зато очень глубокий. Смотрели они на нас так, словно ожидали нашего появления. Леопард, малец и женщина на кургане перед ними, державшая факел, с лицом и грудью, скрытыми под белой глиной, в головном уборе из перьев и камней. Соголон.
Увидеть ее на другой стороне озера не было для меня дивом. Как и то, что я не узнавал ее прежде, наверное, потому, что женщины в этих краях, старея, все делаются на одно лицо. Наверное, она и под глину спряталась, чтоб скрыть ужасные шрамы от ожогов, но оттуда, где мы стояли, я различал нос, губы, даже уши. Раздумывая, как удалось ей выжить, я в то же время не удивлялся тому, что – удалось. Меж тем Леопард, белый от пыли, стоял в нескольких шагах позади нее, а между ними – малец. Малец смотрел на них и на меня. Увидев Найку, он повернулся, собираясь бежать, но Соголон схватила его за густые волосы и притянула обратно.
– Рыжий волк, – произнесла она. – Нет, уже не рыжий. Волк.
Я промолчал. Взглянул на Леопарда. Тот опять в доспехах, как человек, повязанный не собственным делом. Даже не наемник, просто солдат. Убеждал себя, что знать не хочу, что у него в душе творится, что ее захватило и что заставило его, кто не жил ни ради кого на свете, отправиться воевать ради прихотей королей. И их матерей. Взгляни на себя, кого мы когда-то называли бесшабашным и говорили это с любовью и завистью. Как же низко ты пал, стыда ниже, голову вон ниже плеч повесил, будто доспехи тебя горбатят. Малец все еще отбивался, стараясь вырваться от Соголон, и тогда она его шлепнула. Он же устроил то, что я уже видел: взвизгнул, потом занюнил, при том, что лицо его не выражало никаких чувств. Теперь он стал больше, ростом почти с Соголон, только в тупости его просвета заметно не было. Худенький с виду, как мальчишки, что расти растут, но мужчинами не становятся. Гладкий, в одной набедренной повязке, с длинными руками-ногами. Не выглядел он никаким королем или будущим королем. Стоял с высунутым языком, уставившись на Найку. Я сжал в руке топорик.
– Edjirim ebib ekuum eching otamangang na ane-iban, – произнесла она. – «Как падет темнота, обнимаешь и врага».
– Ты перевела для меня или для него?
– Ты изменил тому, за что так долго сражался? – спросила Соголон.
– Взгляни на себя, Ведьма Лунной Ночи. Тебе даже трех сотен лет не дашь. Но, с другой стороны, gunnugun ki ku lewe. Как это ты уцелела, пройдя обратно в дверь?
– Ты изменяешь тому, за что долго боролся, – повторилась она.
– Ты это мне говоришь или Леопарду? – спросил я.
Он посмотрел мне прямо в глаза. Соголон с мальцом стояли на краю воды, и даже в дымке я различал их отражения. Малец гляделся мальцом, факел высвечивал из тьмы его большую голову. Соголон же выглядела тенью. Никакой белой глины, чернее и темнее повсюду, даже на голове, на какой не видно было ни перьев, ни волос.
– Эй, Леопард, неужто ни одного не осталось? Ни одного, кого б тебе не хватало?
Он ничего не сказал, только меч свой потащил. Я глаз не сводил с черной фигуры в воде с факелом в руке. Вода, темно-синяя с наступлением ночи, была спокойна и тиха. Я видел в отражениях, как Леопард побежал на ребенка. Я поднял взгляд как раз, когда он замахнулся мечом на голову мальца. Соголон даже не повернулась, но в мгновение ока хлестнул порыв ветра, сбил Леопарда с ног, подбросил его в воздух и шмякнул о дерево. А сразу за ним летел подхваченный ветром меч, какой молнией ударил Леопарду в грудь. Голова его безжизненно повисла.
Я заорал Леопарду и швырнул топориком в Ведьму Лунной Ночи. Тот прорубился сквозь ветер, и ведьма уклонилась от лезвия, но ручка ударила ей по лицу, и все ее тело замерцало. Белая глина исчезла, потом появилась, потом исчезла, потом опять появилась, потом пропала. Мы с Найкой бегом бросились вокруг этого большого пруда. Соголон была выгоревшей скорлупой, сплошь черная кожа и пальцы, сплавленные вместе, дыры на месте глаз и рта – до того, как появилась белая глина, а с ней и кожа, и убор ее головной с перьями, к чарам ее опять вернулась сила. Ведьма все еще удерживала мальца. Леопард был недвижим.
Малец принялся смеяться: слегка хохотнул, потом загоготал громко, до того громко, что эхо запрыгало по воде. Соголон шлепнула его, но малец продолжал смеяться. Она опять шлепнула его, но он поймал ее руку зубами и больно куснул. Она оттолкнула его, но он не отпускал. Она еще раз шлепнула его, но он все равно не отпускал. Он кусал до того больно, что Соголон уже не могла совладать с ветром, и ее небольшая буря стихла до ветерка, а потом и вовсе улеглась.
Земля дрожала, грохоча, будто треснуть собиралась. Из озера поднялась волна и обрушилась на берег, захлестнув и сбив с ног Соголон с мальцом. Соголон замахала руками, чтоб вновь поднять ветер, но земля разверзлась и поглотила ее по самую шею, а потом сдвинулась вокруг нее. Она вопила и ругалась, старалась двинуться, но не могла.
А вот на берегу и Аеси оказался, словно бы никогда оттуда и не уходил. Аеси стоял перед мальцом, разглядывая его, как разглядывают белого жирафа или красного льва. Любопытства больше, чем всего другого. Малец взирал на него точно так же.